=========
С этих кораллов началось прощание. Эти кораллы уже сами были - прощание. Не дарите любимым слишком прекрасного, потому что рука, подавшая, и рука, принявшая, неминуемо расстанутся, как уже расстались - в самом жесте и дара и принятия, жесте разъединяющем, а не сводящем: рук пустых - одних и полных других - рук. Неминуемо расстанутся, и в щель, образуемую самим жестом дара и взятия, взойдет все пространство.
Из руки в руку - разлуку передаете, льете такими кораллами!
Ведь мы такие «кораллы» дарим - вместо себя, от невозможности подарить - себя, в возмещение за себя, которых мы этими кораллами у другого - отбираем. В таком подарке есть предательство, и недаром вещие сердцем их - боятся: - «Что ты у меня возьмешь - что мне такое даришь?» Такие кораллы - откуп: так умирающему приносят ананас, чтобы не идти с ним в черную яму. Так каторжанину приносят розы, чтобы не идти с ним в Сибирь.
- Марина! Я еду со Студией.
- Да? На сколько дней? Куда-нибудь играть?
- Далёко, Марина, на все лето.
«Все лето», когда любишь - вся жизнь.
Оттого, что такие подарки всегда дарились на прощание: в отъезд, на свадьбу, на день рождения (то есть на то же прощание: с данным годом любимого, с данным годом любви) - они, нагруженные им, стали собой разлуку - вызывать: из сопровождения его постепенно стали его символом, потом сигналом, а потом и вызовом его к жизни: им самим.
Может быть - не подари я Сонечке кораллов...
=========
Пятнадцать лет спустя, идя в Париже по Rue du Вас, где-то в угловой, нишей, витрине антиквара - я их увидела. Это был удар прямо в сердце: ибо из них, с бархатного нагрудника, на котором они были расположены - внезапный стебелек шеи и маленькое темно-розовое темноглазое лицо, с губами - в цвет: темно-вишнево-винными, с теми же полосами света, что на камнях.
Это было - секундное видение. Гляжу - опять темно-зеленый бархат нагрудника с подвешенным ярлыком: цифрой в четыре знака.
=========
Вслед за кораллами потекли платья, фаевое и атласное. Было так. Мы шли темным коридором к выходу, и вдруг меня осенило.
- Сонечка, стойте, не двигайтесь!
Ныряю себе под ноги в черноту огромного гардероба и сразу попадаю в семьдесят лет - и семь лет назад, не в семьдесят семь, а в семьдесят - и семь, в семьдесят - и в семь. Нащупываю - сновиденно-непогрешимым знанием - нечто давно и заведомо от тяжести свалившееся, оплывшее, осевшее, разлегшееся, разлившееся - целую оловянную лужу шелка и заливаюсь ею до плеч.
- Ой, что это, Марина?
- Стойте, стойте!
И новый нырок на черное дно, и опять рука в луже, но уже не оловянной, а ртутной - с водой убегающей, играющей из-под рук, несобираемой в горсть, разбегающейся, разлетающейся из-под гребущих пальцев, ибо если первое - от тяжести - осело, второе - от легкости - слетело: с вешалки - как с ветки.
И за первым, осевшим, коричневым, фаевым - прабабушки графини Ледоховской - прабабушкой графиней Ледоховской - не сшитым, ее дочерью - моей бабушкой - Марией Лукиничной Бернацкой - не сшитым, ее дочерью - моей матерью - Марией Александровной Мейн - не сшитым, сшитым правнучкой - первой Мариной в нашем польском роду - мною, моим, семь лет назад, девичеством, но по крою - прабабушки: лиф как мыс, а юбка как море -
- А теперь, Сонечка, держитесь!
И на уже погнувшейся, подавшейся под тяжестью четырех женских поколений Сонечке - поверх коричневого - синее: синее с алым, лазурное и безумное, турецкое, купецкое, аленько-цветочкинское, само - цветок.
- Марина! - Сонечка, пошатнувшись, а главное ничего не видя и не понимая, ни синевы второго, ни конского каштана первого, ибо градероб - грот, а коридор - гроб... (О, темные места всех моих домов - бывших, сущих, будущих... О, темные дома!.. Не от вас ли мои стихотворные «темноты»? - Ich glaube an Nächte11.)
Проталкиваю перед собой, как статую бы на роликах, остолбенелую, совсем исчезнувшую под платьями Сонечку полной тьмой коридора в полутьму столовой: освещавший ее «верхний свет» уже два года как не чищен и перешел в тот свет - из столовой, очередным черным коридором - черным ущельем сундуков и черным морем рояля - в Алину детскую - свет! - наконец-то!
Ставлю ее, шатающуюся и одуренную темными местами, как гроб молчащую - перед огромным подпотолочным зеркалом:
- Мерьте!
Жмурится, как спросонья, быстро-быстро мерцает черными ресницами, неизвестно - рассмеется или заплачет...
- Это - платья. Мерьте, Сонечка!
И вот - секундное видение - белизны и бедности: белого выреза и бедных кружев: оборка юбки, вставка рубашки - секундное полное исчезновение под огромным колоколом юбки - и -
в зеленоватой воде рассветного зеркала: в двойной зелени рассвета и зеркала - другое видение: девушки, прабабушки сто лет назад.
Стоит, сосредоточенно застегивает на все подробности его двенадцати пуговок обтяжной лиф, расправляет, оправляет мельчайшие сборки пояса, провожает их рукой до огромных волн подола...
Взгляд - глубочайшей пытливости, проверки всех данных (и не`данных!), взгляд Колумба, Архимеда, Нансена. Взгляд, длящийся - час?
И, наконец: - Чу-удесно, Марина! Только длинно` немножко.
(Длинно` - очень, тех злосчастных «битюгов» - и носов не видать!)
Стоит, уже счастливая, горячо-пылающая, кланяется себе в зеркале, себе - в зеркало, и, отойдя на три шага, чуть приподняв бока стоящей от тяжести робы - глубокий девичий прабабушкин реверанс.
- Да ведь это платье - бал, Марина! Я - уже плыву! Я и не двигаюсь, а оно уже плывет! Оно - вальс танцует, Марина! Нет - менуэт! И вы мне его дадите надеть?
- А как вы думаете?
- Дадите, дадите! И я в нем буду стоять за спинкой моего стула - какие мы с тем стулом были бедные, Марина! - но и оно не богатое, оно только - благородное, это то, в котором Настенька ходила на «Севильского цирюльника»! еще ее бабушки! (нужно будет вставить!) На сегодня дадите, Марина? Потому что мне нужно будет еще успеть подшить подол.
- На сегодня - и на завтра - и насовсем.
- Что-о? Это - мне? Но ведь это же рай, Марина, это просто во сне снится - такие вещи. Вы не поверите, Марина, но это мое первое шелковое платье: раньше была молода, потом папочка умер, потом - Революция... Блузки были, а платья - никогда. (Пауза.) Марина! Когда я умру, вы в этом меня положите. Потому что это было - первое такое счастие... Я всегда думала, что люблю белое, но теперь вижу, что это была бездарность. И бедность. Потому что другого не было. Это же - мне в цвет, мне в масть, как вы говорите. Точно меня бросили в котел, всю: с глазами, с волосами, со щеками, и я вскипела, и получилось - это. А как вы думаете, Марина, если бы я, например, в провинции этим летом вышла замуж - я знаю, что я не выйду, но если - можно мне было бы венчаться - в синем? Потому что - мне рассказывали - теперь даже в солдатском венчаются - невесты, то есть. Будто бы одна даже венчалась в галифе. То есть - хотела венчаться, но батюшка отказался, тогда она отказалась - от церковного брака.
Решено, Марина! Венчаюсь - в синем, а в гробу лежу - в шоколадном!
=========
После платьев настал - желтый сундук.
Узнав, что она едет, я с нею уже почти не расставалась - брала с утра к ней Алю и присутствовала при всей ее остающейся жизни. (И откуда-то, из слуховых глубин слово: règne12. Канада, где по сей день вместо vie13 говорят règne, о самой бедной невидной человеческой жизни, о жизни дроворуба и плотогона - règne . Mon règne. Ton règne14. Так, на французском канадском эта сонечкина остающаяся жизнь, в порядке всех остальных, была бы règne, la fin de son règne15
Великий народ, так называющий - жизнь.)
- Ну, Марина, нынче я укладываюсь!
Сижу на подоконнике. Зеленое кресло - пустое: Сонечка раскладывается и укладывается, переносит, с места на место, как кошка котят, какие-то тряпочки, бумажечки, коробочки... Открывает желтый сундук. Подхожу и я - наконец посмотреть приданое.
Желтый сундук - пуст: на дне желтого сундука только новые ослепительно-рыжие детские башмаки.
- Сонечка? Где же приданое?
Она, держа в каждой руке по огромному башмаку, еще огромнейшему - от руки:
- Вот! Сама купила - у нас в Студии продавались по случаю, чьей-то сестры или брата. И я купила, убедив себя, что это очень практично, потому что такие толстые... Но нет, Марина, не могу: слишком жёсткие, и опять с мордами, с наглыми мордами, новыми мордами, сияющими мордами! И на всю жизнь! До гробовой доски! Теперь я их продаю.
Через несколько дней: - Ну, как, Сонечка, продали башмаки?
- Нет, Марина, мне сказали, что очень просто: придти и встать - и сразу с руками оторвут. Рвать-то рвали, и очень даже с руками, но, Марина, это такая мука: такие глупые шутки, и такие наглые бабы, и мрачные мужики, и сразу начинают ругать, что подметки картонные, или что не кожа, а какое-то там их «сырье»... Я заплакала - и ушла - и никогда больше не буду продавать на Смоленском.
А еще день спустя, на тот же мой вопрос: - О, Марина! Как я счастлива! Я только что их подарила. Хозяйской девчонке - вот радость была! Ей двенадцать лет, и ей как раз. Я думала Алечке - но Алечке еще целых шесть лет ждать - таких морд, от которых она еще будет плакать! А хозяйская Манька - счастлива, потому что у нее и ноги такие - мордами.
=========
В один из ее предотъездных дней я застала у нее громадного молодого солдата, деликатно присевшего с краю пикейного одеяла, разложив по защитным коленам огромные руки: раки.
- А это, Марина, мой ученик - Сеня. Я его учу читать.
- И хорошо идет?
- Отлично, он страшно понятливый, - да, Сеня?
- Как сказать, Софья Евгеньевна...
- Уже по складам, или пока только буквы?
я вас читать учу, азбуке! Я его читке учу, выразительному чтению... А мы с ним давно-о грамотные, правда, Сеня?
- Второй год, Софья Евгеньевна. Никогда не забуду тот взгляд глубочайшего обожания, которым солдат отметил это «мы с ним»...
=========
- «Товарищ, товарищ»... А вот меня на улице никто не зовет товарищ, и почти никогда - гражданка, всегда - гражданочка - и сразу всякое такое в рифму. Гражданочка-смугляночка (хотя я вовсе не смуглая, это меня только румянец темнит) - или там: миляночка, а один даже целый стих сочинил:
Гражданочка, гражданочка, Присядь ко мне на лавочку, Поешь со мной бараночку! - |
=========
Я много раз давала ее протяжное «Марина... (О, Мари-ина... Ах, Мари-ина!)» Но было у нее другое Марина, отрывистое, каким-то вздрагиванием верхней губы, и неизбежно предшествующее чему-нибудь смешному: «M'p'н'a (вроде французского Marne) - а вы заметили, как он, когда вы сказали...» Мое имя, бывшее уже дрожанием смеха, уже входившее в смех, так сказать открывавшее руладу, с буквами - пузырящимися под губой.
Моим именем она пела, жаловалась, каялась, томилась, им же - смеялась.
=========
Накануне отъезда она принесла Але свой подарок: «Детство и отрочество» в красном переплете, свое, детское с синими глазами Сережи Ивина и разбитой коленкой его, и целой страницей ласкательных имен.
- О, Марина! Как я хотела подарить вам мою «Неточку Незванову», но у меня ее украли: взяли и не вернули. Марина! Если когда-нибудь увидите - купите себе ее от меня на память, в ней все мое к вам, потому что это повесть о нас с вами, и повесть тоже не окончена - как наша...
=========
Потом был последний вечер, последний граммофон, последнее втроем, последний уход - в последний рассвет.
=========
Пустынная площадь - перед каким вокзалом? Мнится мне - перед Богом-забытым, не знаю - Брянским? наверное - деревянным. Мужики, мешки. Бабы, мешки. Солдаты, мешки. А все же - пусто. Отвесное солнце, лазурь - синее того платья.
- А это, Марина, моя ученица!
На нас - заглатывая ногами по дюжине булыжников зараз - женский колосс, девический колосс, с русой косой в кулак, в синей юбке до колен, от которых до земли еще добрых пол-сажени, со щеками красного лаку, такого красного и такого лаку, что Сонечкины кажутся бледными.
И Сонечка, в ответ на мой изумленный взгляд:
- Да, и нам всего шестнадцать лет. И мы первый год как из деревни. На сцену хотим. Вот какие у нас на Руси бывают чудеса!
И, приподнявшись на цыпочки, с любовью поглаживает.
Ученица, вопреки всякому правдоподобию еще покраснев, могучим басом:
- Софья Евгеньевна, я вам продовольствия принесла на дорогу. (Вздымая могучий мешок.) Цельный месяц - сыты будете.
Перрон. Сонечка уже внутри. Плачет - из вагона прямо на перрон.
- Марина! Марина! Марина! Марина!
Я, уж не зная чем утешить: - Сонечка! Река будет! Орехи будут!
- Да что вы меня, Марина, за бездушную белку принимаете? (Плача.) - Без вас, Марина, мне и орех не в орех!
...Алечку - поцелуйте!
...Мой граммофон - поцелуйте!
...Володечку - поцелуйте!
MMMMM
=========
1
Бесценная моя Марина!
Все же не могла - и плакала, идя по такой светлой Поварской в сегодняшнее утро, - будет, будет, и увижу вас не раз и буду плакать не раз, - но так - никогда, никогда -
Самая дорогая - вы, моя Марина.
Если я не умру и захочу снова - осени, сезона, театра, - это только вашей любовью, и без нее умру - вернее без вас. Потому что знать, что вы - есть, знать, что Смерти - нет. А Володя своими сильными руками сможет вырвать меня у Смерти?
Целую тысячу раз ваши руки, которые должны быть только целуемы - а они двигают шкафы и подымают тяжести - как безмерно люблю их за это.
Я не знаю, что сказать еще - у меня тысяча слов - надо уходить. Прощайте, Марина, - помните меня - я знаю, что мне придется все лето терзать себя воспоминаниями о вас, - Марина, Марина, дорогое имя, - кому его скажу?
Ваша в вечном и бесконечном Пути - ваша Соня Гол-лидэй (люблю свою фамилию - из-за Ирины, девочки моей ).
2
Вещи уложены. - Жизнь моя, прощайте! - Сколько утр встречала я на зеленом кресле - одна с мыслями о вас. Люблю все здесь - потому что вы здесь были.
Ухожу с болью - потому же.
- Марина - моя милая, прекрасная - я писать не умею и я так глупо плачу.
Сердце мое - прощайте.
Ваша Соня.
3
(Але)
Целую Тебя, маленькие тоненькие ручки, которые обнимали меня - целую, - до свидания, моя Аля - ведь увидимся?
Наколдуй счастие и Большую Любовь - мне, маленькой и не очень счастливой.
Твоя Соня.
=========
4
20-го июня (7-го старого стиля) 1919 г.
Моя дорогая Марина - сердце мое - я живу в безмерной суматохе - все свистят, поют, визжат, хихикают - я не могу собраться с мыслями - но сердцем знаю о своей любви к вам, с которой я хожу мои дни и ночи.
Мне худо сейчас, Марина, я не радуюсь чудесному воздуху, лесу и жаворонкам, - Марина, я тогда все это знаю, чувствую, понимаю, когда со мной - вы, Володя, мой Юрочка - даже граммофон - я не говорю о Шопене и «Двенадцатой рапсодии», - когда со мной Тот, которого я не знаю еще - и которого никогда не встречу.
Я могу жить с биением пульса 150 даже после мимолетной встречи глазами (им нельзя запретить улыбнуться!) - а тут я одна - меня обожают деревенские девчонки - но я же одинока, как телеграфные столбы на линии железной дороги. Я вчера долго шла одна по направлению к Москве и думала: как они тоскуют, одинокие, - ведь даже телеграммы не ходят! - Марина, напишу вам пустой случай, но вы посмеетесь и поймете - почему я сегодня в тоске.
Баба: - Красавица, кому папиросы набиваешь? Муженьку?
Соня: - Да.
Баба: - Тот, что в белых брюках?
Соня: - Да.
Баба: - А что же ты с ним не в одной избе живешь?
Соня: - Да он меня прогнал. Говорит, больно подурнела, - а вот папиросы набивать велит - за тем и хожу только, а он другую взял.
=========
Вечер того же дня.
Баба ловит Вахтангова и говорит:
- Что ж ты жену бросил, на кого променял? Ведь жена-то красавица, - а кого взял? - Не совестно? - Живи с женой!
Ночь того же дня. Я мою лицо в сенях. Входит Вахтангов:
- Софья Евгеньевна, что вы - ребенок или авантюристка? - и рассказ - бабы.
Убегаю от Вахтангова и безумно жалею, что не с ним. Это пустое все. - Марина, пишите, радость моя - пишите. С завтрашнего дня я въезжаю в отдельную комнату и буду писать дневник для вас, моя дорогая. - Пишите, умоляю, я не понимаю, как живу без вас... Письма к Г-ру - и пусть Володя тоже. - Что он?
Марина, увозят вещи - надо отнести письмо - не забывайте меня. Прошу, умоляю - пишите.
О, как я плакала, читая ваше последнее письмо, как я люблю вас. - Целую ваши бесценные руки, ваши длинные строгие глаза и - если б можно было поцеловать - ваш обворожительно-легкий голос.
Я живу ожиданием ваших писем. Алечку и Ирину целую. - Мой граммофон, - где все это?
Ваша С.
=========
5
(Последнее)
Заштатный город Шишкеев.
- Марина, - вы чувствуете по названию - где я?! - Заштатный город Шишкеев - убогие дома, избы, бедно и грязно, а лес где-то так безбожно-далёко, что я за две недели ни разу не дошла до него. - Грустно, а по вечерам душа разрывается от тоски, и мне всегда кажется, что до утра я не доживу.
По ночам я писала дневник, но теперь у меня кончилась свеча, и я подолгу сижу в темноте и думаю о вас, моя дорогая Марина. - Такая нежданная радость - ваше письмо. - Боже мой, я плакала и целовала его и целую ваши дорогие руки, написавшие его.
- Марина, когда я умру, на моем кресте напишите эти ваши стихи:
...И кончалось все припевом: Моя маленькая! |
- Такое изумительное стихотворение. -
- Марина, сердце мое, я так несвязно пишу. Сейчас день самый синий и жаркий, - так все шумит, что я не могу думать. - Я пишу, безумно торопясь, так как Вахтанг Леванович едет в Москву - и мне сроку полчаса. - Марина, умоляю вас, мое сердце, моя Жизнь - Марина! - не уезжайте в Крым пока, до 1-го августа. Я к 1-му приеду, я умру, если не увижу вас, - мне будет нечем жить, если я еще не увижу вас.
- Марина, моя любимая, моя золотая, не уезжайте - я не знаю, что еще сказать.
Люблю вас больше всех и всего и - что бы я ни говорила - через все это.
- Марина, милая, нежная, дорогая, целую вас, ваши глаза, руки, целую Алечку и ее ручки за письмо, - презираю отца, сына и его бездарную любовь к «некоей замужней княгине», - огорчена, что Володя не пишет, по-настоящему огорчена. -
Сердце мое, Марина, не забывайте меня.
Ваша Соня.
Дневник пишу для Вас.
По дороге в Рузаевку я дала на одной из станций телеграмму Володе:
Целую вас - через сотни Разъединяющих верст! |
Даю телеграфисту, а он не берет срочно подобную телеграмму, - говорит, это не дело. Еле умолила.
Целую.
Р. S. - Против моего дома церковь, я хожу к утрене и плачу.
Соня.
=========
После Сонечкиного отъезда я малодушно пошла собирать ее по следам. Мне вдруг показалось - я вдруг приказала себе поверить, что - ничего особенного, что в ее окружении - все такие.
Но, к своему удивлению, я вскоре обнаружила, что Сонечки все-таки - как будто - нет, совершенно так же, как за неимением папиросы машинально суешь себе в рот - что попало длинного: карандаш - или зубную щетку - и некоторое время успокаиваешься, а потом, по прежнему недомоганию, замечаешь, что - не то взял.
Студийцы меня принимали, по следу Сонечкиной любви, отлично, сердечно, одна студийка даже предложила мне, когда Ирина вернется из деревни, взять ее с собой - в какую-то другую деревню...мы несколько раз с ней встретились - но - она была русая и голубоглазая - и вскоре обнаружилось, что Сонечка совсем ни при чем. Это была - моя знакомая. Моя чужая новая знакомая.
Как в книге - «продолжение следует», здесь продолжения - не следовало.
=========
Продолжение следовало - с Володей, наше продолжение, продолжение прежних нас, до-Сонечкиных, не разъединенных и не сближенных ею. Казалось бы - естественно: после исчезновения между нами ее крохотного физического присутствия, нам это крохотное физическое отсутствие, чуть подавшись друг другу, восполнить, восполнить - собою, то есть просто сесть рядом, оказаться рядом. Но нет - как по уговору - без уговору - мы с ее исчезновением между нами - отсели, он - в свой далекий угол, я - на свой далекий край, на целую добрую полуторную Сонечкину длину друг от друга. Исчезнувшая между нами маленькая черная головка наших голов не сблизила. Как если бы то, с Сонечкой, нам только снилось и возможно было только с ней: только во сне.
Но тут должно прозвучать имя: Мартин Иден.
- Это - больше, чем можно сказать: и вещь, и герой, и автор. Больше, чем мне можно сказать... Когда-нибудь, когда расстанемся... - Марина Ивановна, прочтите Мартина Идена, и когда дойдете до места, где белокурый всадник на белом коне - вспомните и поймите - меня.
Девятнадцать лет спустя, девятнадцать с половиной лет спустя, в ноябре 1937 г., иду в дождь, в Париже, по незнакомой уличке, с русским спутником Колей - чуть постарше тогдашнего Володи.
- Марина Ивановна! А вот книжки старые - под дождем - может быть хотите посмотреть?
Приоткрываю брезент: на меня глазами глядит Мартин Иден.
Теперь - пояснение. Дико было бы подумать обо мне, живущей только мечтой и памятью, что я то Володино завещание - забыла.
Но - так просто войти в лавку и спросить Мартина Идена?
Как Володя когда-то вошел в мою жизнь - сам, как все большое в моей жизни приходило само - или вовсе не приходило, так и Мартин Иден должен был придти сам.
Так и предстал.
Мне оставалось - только протянуть руку: ему, утопающему под дождем и погибающему от равнодушия прохожих. (Вспомним конец Мартина Идена и самого Джека Лондона!)
В благополучной лавке - нового неразрезанного Мартина Идена, любого Мартина Идена, очередной экземпляр Мартина Идена - было бы предательством самого Володи, тройным предательством: Джека Лондона, Мартина Идена и Володи. Торжеством той la Chose Etablie16, биясь об которую они все трое жизнь отдали.
А тбк - под дождем - из-под брезента - в последнюю минуту перед закрытием - из рук равнодушной торговки - так это просто было спасением: Мартина Идена и памяти самого Володи. Здесь Мартин Иден во мне нуждался, здесь я ему протягивала руку помощи, здесь я его, действительно, рукой - выручила.
И вот, в конце этой бессмертной книги - о, я того белокурого всадника тоже не искала, и даже не ждала, зная, что предстанет - в свой срок на своей строке! - в конце этого гимна одинокому труду и росту, этого гимна одиночеству в уже двенадцатый его час в мире...
- видение белого, но не всадника: гребца, пловца, тихоокеанского белолицего дикаря стойком на щепке, в котором я того белокурого всадника (никогда не бывшего, бывшего только в моей памяти) - узнала.
Девятнадцать лет спустя Мартин Иден мне Володю - подтвердил.
=========
Однажды я читала ему из своей записной книжки - 3<авад>ского, Павлика, Сонечку, себя, разговоры в очередях, мысли, прочее - и он, с некоторой шутливой горечью:
- Марина Ивановна, а мне все-таки обидно - почему обо мне ничего нет? о - нас? о - нашем?
...Вы понимаете, я в мире внешнем, в жизни, вас ни к чему не ревную, но в мире мысли и - как бы еще сказать? Я сам никогда ничего не записываю - у меня и почерк детский - я знаю, что все - вечно, во мне - вечно, что все останется и в нужный час - встанет, все, каждое наше с вами слово. У меня даже чувство, что я, записывая, что-то - оскорбил бы, умалил бы... Но вы - другое, вы - писательница...
- А вы это когда-нибудь, хоть раз за всю нашу дружбу, заметили, Володя?
Он, усмехнувшись: - Другие - говорили...
- Стойте, Володя! А у меня есть про вас - две строки, конец стихов, никогда не написанных:
Если бы царем вас Бог поставил, Дали б вам прозвание - Тишайший. |
там его слушает. И, с началом усмешки:
- Марина Ивановна. Это я только с вами - такой - тихий.
=========
Я еще нигде не сказала об его улыбке: редкой, короткой, смущенной, себя - стыдящейся, из-под неизменно опущенных глаз - тех - снисходительных и даже снисходящих, которыми он смотрел, верней не смотрел на меня, когда я заводила о 3<авад>ском. Улыбка с почти насильственным сведением расходящихся губ, приведением их на прежнее место - несмеха. Странно, но верно, и прошу проверить: такая улыбка бывает у двухгодовалых, еще мало говорящих детей, с неизменным отводом, а иногда и зажатием - глаз. Да, у Володи была детская улыбка, если отказаться от всех общих мест, которые с детским связаны.
И еще - такая улыбка (скрытого торжества и явного смущения) бывает на лицах очень молодых отцов - над первенцем: непременно - сыном. Если в с трудом сводимых губах было смущение, то в глазах было - превосходство.
Володя, Володя, когда я где-нибудь, на чьем-нибудь лице - двухгодовалого ребенка ли в сквере, сорокалетнего ли английского капитана в фильме - вижу начало этой улыбки - ни сквера, ни фильма, ни ребенка, ни капитана - то кончается эта улыбка - вашей.
И все - как тогда.
=========
Мы с ним никогда не говорили про Сонечку. Я знала, что он ее по-другому любит, чем я, и она его по-другому, чем меня, что мы с ним на ней не споемся, что для него она - меньше, чем есть, потому что была с ним - меньше, чем есть, потому что всем, что есть - была со мною, а сразу с двумя порознь нельзя быть всем, можно только с двумя вместе, то есть втроем, как оно в нашем втроем и было, а оно - кончилось.
Я даже не знаю, писал ли он ей.
Наша беседа о ней непременно была бы спором, я чувствовала, что у него к ней - нет ключа, - и чтобы все сказать: он для нее был слишком молод, слишком молод для ее ребячества, под которым он в свои двадцать лет не мог прочувствовать всей беды и судьбы. Для него любить было - молиться, как молиться - такому маленькому, которого, и встав на колени, неизбежно окажешься - и выше, и старше?
Смолк и наш граммофон, оказавшийся только Сонечкиным голосом, тем вторым одновременным голосом, на отсутствие которого у себя в груди она так часто и горячо жаловалась.
Сонечка, с граммофоном, с зеленым креслом, с рыжими непроданными башмаками, с ее Юрой, с ее Володей, и даже с ее мною, со всем своим и всей собой, вся переселялась в мою грудь, а я - с нею в груди - вся переселилась в будущее, в День нашей встречи с ней, в которой я твердо верила.
- спит, и ложится - спит, - лишь бы только время прошло! Или - как арестант, ежедневно зачеркивающий на стене еще одну палочку. Как на встречу идут - так я жила ей навстречу, шла ей навстречу - каждым шагом ноги и каждым мигом дня и помыслом лба - совсем как она, тогда, по шпалам, по направлению к Москве, то есть - ко мне.
О, я совсем по ней не скучала - для этого я слишком ей радовалась!
Вот ее отзвуки - в моей записной книжке тех дней:
«Сейчас предо мной Алины колени и длинные ноги. Она лежит на крыше, спустив ноги на подоконник. - Марина! Вот облако плывет, - может быть это душа вашей матери? - Марина, может быть сейчас к нашему дому подходит Русалочка, - та, которой было триста лет? (И крестится, заслышав с улицы музыку.) - Марина! Марина! Марина! Как дым летит. Боже мой! Ведь этот дым летит всюду, всюду! Марина, может быть это дым от поезда, в котором едет Сонечка? - Марина, может быть это дым от костра Иоанны? А сколько душ в этой вышине, правда?»
=========
...«О женщинах не скажу, потому что всех вспоминаю с благодарностью, но люблю только Сонечку Голлидэй».
=========
«Когда я думаю о приезде Сонечки Голлидэй, я не верю: такого счастья не бывает.
Думаю о ней - опускаю главное - как о новом кольце, как о розовом платье, - пусть это смешно звучит: с вожделением.
».
=========
«Мечтаю о Сонечке Голлидэй, как о куске сахара: верная - сладость».
(Пусть вся моя повесть - как кусок сахара, мне по крайней мере сладко было ее писать!)
=========
юг.
- Последний... завтра... Но почему же вы, как вы могли мне раньше...
- Марина Ивановна! - голос настолько серьезный, что даже - остерегающий, - не заставляйте меня говорить того что не нужно: мне - говорить, вам - слышать. Но будьте уверены, что у меня на то были - серьезные причины.
- Скрыть от меня - конец? Ходить как ни в чем не бывало, а самому - знать? одному знать?
- Нну, если вы уж решительно хотите...
все приснилось!
- Марина Ивановна! Вы все-таки человек, и я - человек, а человеком быть - это чувствовать боль. Зачем же мне, которому вы дали столько радости, только радость, было причинять вам эту боль - до сроку? Достаточно было - моей.
- Володя, вы твердо решили?
- Уже чемодан уложен.
- Нет, нас несколько. Несколько - студийцев. Потом я от них отделюсь.
- Я вас правильно понимаю?
- Да.
- А - родители?
Мне здесь - не жизнь. Я не могу играть жизнь, когда другие - живут. Играть, когда другие - умирают. Я не актер.
- Я это - всегда знала.
- А теперь забудем и будем проводить вечер как всегда. И вечер прошел - как всегда, и прошел -
=========
В какую-то его минуту, я - как завеса с глаз!
- А Ангел-то были - вы, Володечка!
- Что? (и, поняв, смущенно) - Ах, вы об этом... (И уже - твердо) - Нет, Марина Ивановна, я - не ангел: моя самая большая мечта когда-нибудь стать человеком.
- Я может быть был слишком честным...
И, еще спустя:
- Карл Великий - а может быть и не Карл Великий - сказал: - «С Богом надо говорить по-латыни, с врагом - по-немецки, с женщиной - по-французски...» (Молчание) - И вот - мне иногда кажется - что я с женщинами говорю по-латыни...
- (Если я его тогда не обняла... но он не этого хотел от меня - и не этого от себя со мною...)