Поиск по творчеству и критике
Cлово "CHAT"
Входимость: 1. Размер: 40кб.
Входимость: 1. Размер: 111кб.
Входимость: 1. Размер: 52кб.
Входимость: 1. Размер: 34кб.
Входимость: 1. Размер: 64кб.
Входимость: 1. Размер: 13кб.
Примерный текст на первых найденных страницах
Входимость: 1. Размер: 40кб.
Часть текста: университете, занимаясь филологией. Хорошо знал литературу, немецкий язык. Женился на Вере Лазаревне Аркин, родившейся в Нью-Йорке в 1896—98? году в семье состоятельных родителей-петербуржан. Она изучала химию, биологию, хорошо рисовала, свободно говорила по-французски. В Москве 11 июня 1917 года у четы Вишняков появляется сын, которого назвали Евгением. 1 В 1918 году А. Г. Вишняк становится редактором издательства «Геликон». По воспоминаниям сына Вишняка, Евгения Абрамовича, семья покинула Россию в 1919—20 году. Проехав Турцию, Италию, Францию, Вишняки оказались в Лондоне, где у Веры Лазаревны был кое-какой капиталец. Из Англии семейство переезжает в Берлин, скорее всего, летом 1921 года, т. к. уже в сентябре А. Г. Вишняк оповещает издательские круги Берлина о возобновлении деятельности «Геликона». * * * В начале двадцатых годов Берлин становится литературно-издательским центром эмиграции из Советской России. Как отмечал Г. Струве, «условия послевоенной инфляции и относительной дешевизны в Германии создали в Берлине благоприятную атмосферу для издательского предпринимательства. Сыграло тут роль и то, что тогда как во Франции и вообще в Западной Европе советское правительство не было еще признано и советские люди не имели туда доступа, в Германию с концом гражданской войны в России, введением Нэпа и установлением дружественных отношений между Советской Россией и Веймарской Республикой потянулись и советские люди. Возник целый ряд издательских предприятий, которые, печатая книги в Германии, готовы были обслуживать и советский и эмигрантский рынок и печатать авторов, проживающих как внутри, так и вне России». (Струве Г. Русская литература в изгнании. Париж: YMCA-Press, 1984, 2-ое изд. испр. и...
Входимость: 1. Размер: 111кб.
Часть текста: неизбывно, но сейчас берлинский дождь убаюкивал. «До сих пор не верю, что мы вне советской жизни... – писала по приезде в Берлин Вера Зайцева (у нее в деревне жила Аля летом 1921 года). – Пока нравится все: воздух, люди, цветы, чистота, а главное – нет кровавого тумана»[120] . Можно предположить, что с таким же вздохом облегчения являлись в Берлин и другие эмигранты, в их числе и Цветаева – у нас нет ее прямых высказываний о первых «заграничных» впечатлениях. Но стихотворение «Берлину» дает представление о ее душевном состоянии: Над сказочнейшим из сиротств Вы смилостивились, казармы! Боль отступает, жизнь кажется более милостивой – на какое-то мгновение ощущение покоя должно было появиться и у Цветаевой. Берлин оказался для них с Алей «перевалочным пунктом»: они провели здесь два с половиной месяца. Но по интенсивности дел, встреч, дружб, увлечений эти недели равнялись иным годам. Достаточно сказать, что на четвертый день по приезде Цветаева читала стихи – свои и Маяковского – в русском Доме искусств, а еще через две недели ввязалась в полемику по поводу письма Корнея Чуковского, напечатанного Алексеем Толстым в Литературном приложении к просоветской газете «Накануне». Первыми берлинскими друзьями Цветаевой были Эренбурги. К ним они с Алей приехали с вокзала, и Эренбург уступил им свою комнату. Он был «крестным отцом» вышедших в начале года в Берлине «Стихов к Блоку» и «Разлуки» и продолжал опекать Цветаеву в литературных делах. Любовь Михайловна, его жена, помогала в делах житейских: знакомила с бытом, водила по магазинам – и Цветаевой, и Але необходимо было как-то одеться. Впрочем, Эренбурги скоро уехали к морю, а Цветаева перебралась в небольшую гостиницу, где они и прожили до отъезда. Здесь у них были две...
Входимость: 1. Размер: 52кб.
Часть текста: (tout le monde me le dit — «une tete romaine», Borgia, l’enfant-chevalier de Prague, etc.) et pour finir par ce dont j’aurais du commencer: j’ai eu un don <—> et tout cela ensemble — et j’oublie surement quelque chose! — ne m’a pas servi<,> desservi<,> n’a reussi a me faire aimer de moitie?— d’un millieme атая qu’un sourire ingenu de femme. Tout ceci ne m’a servi a rien<.> Tout cela m’a desservi. Question d’age? Il у a 20 ans queje disais — et savais — la meme chose, en pteine beaute radieuse de mes 20 ans. {У меня было имя. У меня была внешность, привлекающая внимание (мне все это говорили: «голова римлянина», Борджиа, Пражский мальчик-рыцарь и т. п. ( и, наконец, хотя с этого я должна была начать: у меня был дар — и все это вместе взятое — а я наверняка еще что-нибудь забыла! — не послужило мне, повредило, не принесло мне и половины? и тысячной доли той любви, которая достигается одной наивной женской улыбкой. Все это ничем мне не послужило Все то мне повредило. Возраст? Вот уже 20 лет, как я говорила — и знала — то же самое, что и в полном сиянии моей красоты 20?ти лет (фр.).} ___ On approche, on prend peur, on disparait. Entre approcher et prendre peur quelque chose se produit invariablement et irremediablement...
Входимость: 1. Размер: 34кб.
Часть текста: в ней не было никакой, ни в чем, все в ней было - обратное бледности, а все-таки она была - pourtant rose 2 , и это своеместно будет доказано и показано. Была зима 1918 - 1919 года, пока еще зима 1918 года, декабрь. Я читала в каком-то театре, на какой-то сцене, ученикам Третьей студии свою пьесу «Метель». В пустом театре, на полной сцене. «Метель» моя посвящалась: «Юрию и Вере З., их дружбе - моя любовь». Юрий и Вера были брат и сестра, Вера в последней из всех моих гимназий - моя соученица: не одноклассница, я была классом старше, и я видела ее только на перемене: худого кудрявого девического щенка, и особенно помню ее длинную спину с полуразвитым жгутом волос, а из встречного видения, особенно - рот, от природы - презрительный, углами вниз, и глаза - обратные этому рту, от природы смеющиеся, то есть углами вверх. Это расхождение линий отдавалось во мне неизъяснимым волнением, которое я переводила ее красотою, чем очень удивляла других, ничего такого в ней не находивших, чем безмерно удивляли - меня. Тут же скажу, что я оказалась права, что она потом красавицей - оказалась и даже настолько, что ее в 1927 году,...
Входимость: 1. Размер: 64кб.
Часть текста: bien celui-la» [1] Характерно для этой смерти, что самоубийство, которое в таких случаях прежде всего приходит в голову, исключили сразу все — от начальника станции до самых близких, — как нечто, что невозможно даже вообразить. Несчастный случай. И добавлю, тайнственный случай, ибо юноша был обнаружен в сидячем положении между первым и вторым вагонами, нераздавленным, с целыми костями. Смерть, вскоре наступившая, произошла исключительно из-за потери крови, то есть времени: было раскромсано плечо, а первая помощь оказана только спустя три четверти часа. Откуда этот удар в плечо? Очевидно — от первого вагона. Но как в таком случае человек оказался не под вагоном (раздавленным) или возле негою (отброшенным), а между первым и вторым вагонами в этом немыслимо тесном пространстве со связывающими цепями и буферами, куда можно только втиснуться? Как можно упасть туда, куда можно лишь с трудом пролезть? Это не выяснилось и не выяснится никогда. Машинист затормозил, начальник станции выключил электричество, но служащие, по какой-то рутинности, обнаруживающей себя в момент метрополитеновских катастроф, ничего не предпринимали в течение трех четвертей часа, во время которых юноша, по уверению врачей, и потерял всю кровь. Двухкратное перекачивание чужой крови не помогло, и в десять часов вечера пострадавший умер, не придя в сознание. По свидетельству девушки, которая видела его последней, он в тот день был особенно весел, как говорят немцы — даже «ubermutig» [2]. Однако вот другие его слова, сказанные в семье, где его в тот день оставляли завтракать и, в ответ на отказ, укоряли...
Входимость: 1. Размер: 13кб.
Часть текста: Вы первый поэт, которого я — за жизнь — вижу [Кроме Блока, но он уже не был в живых! А Белый — другое что-то (примеч. М. Цветаевой).]. Вы первый поэт, в чей завтрашний день я верю, как в свой. Вы первый поэт, чьи стихи меньше него самого, хотя больше всех остальных. Пастернак, я много поэтов знала: и старых и малых, и не один из них меня помнит. Это были люди, писавшие стихи: прекрасно писавшие стихи, или (реже) писавшие прекрасные стихи. — И всё. — Каторжного клейма поэта я ни на одном не видела: это жжет за версту! Ярлыков стихотворца видала много — и разных: это впрочем легко спадает, при первом дуновении быта. Они жили и писали стихи (врозь) — вне наваждения, вне расточения, копя всё в строчки — не только жили: наживались. И достаточно наживавшись, разрешали себе стих: маленькую прогулку <…> Они были хуже не-поэтов, ибо зная, что им стихи стоят (месяцы и месяцы воздержания, скряжничества, небытия!), требовали за них с окружающих непомерной платы: кадил, коленопреклонения, памятников заживо. И у меня никогда не было соблазна им отказать: галантно кадила — и отходила. И больше всего я любила поэта, когда ему хотелось есть или у него болел зуб: это человечески сближало. Я была нянькой при поэтах, ублажительницей их низостей, — совсем не поэтом! и не Музой! — молодой (иногда трагической, но всё ж: ) — нянькой! С поэтом я всегда забывала, что я — поэт. И если он напоминал — открещивалась. И — забавно — видя, как они их пишут (стихи), я начинала считать их — гениями, а себя, если не ничтожеством — то: причудником пера, чуть ли не проказником. “Да разве я поэт? Я просто живу, радуюсь, люблю свою кошку, плачу, наряжаюсь — и пишу стихи. Вот Мандельштам, напр<имер>, вот Чурилин [Т. В. Чурилин.], напр<имер>, поэты”. Такое отношение заражало:...