Поиск по творчеству и критике
Cлово "FONTAINEBLEAU"
Входимость: 2. Размер: 3кб.
Входимость: 1. Размер: 7кб.
Входимость: 1. Размер: 119кб.
Входимость: 1. Размер: 4кб.
Входимость: 1. Размер: 102кб.
Примерный текст на первых найденных страницах
Входимость: 2. Размер: 3кб.
Часть текста: уже в среду. P. S. Как-нибудь расскажу Вам и о Вас. Когда (и если) будет старушка. Такой рассказ требует спокойного часа. Лучше всего на воле, на равных правах с деревьями. Так – а может быть и что – Вам скажу, Вам никто не скажет. Родные не умеют, чужие не смеют. Но не напоминайте: само, в свой час. <Приписка на полях: > Я не была ни в Fontainebleau, ни в Мальмэзоне 4 – нигде. Очень хочу. Примечания 1 Датируется по содержанию («в 1 ч. ночи»), почтовому штемпелю (02.04.1928) и приписке на следующий день. Это письмо, а также анализ последующих датированных Цветаевой писем, у которых сохранились конверты с почтовыми штемпелями, показывают, что, как правило, день погашения марки штемпелем является следующим за датой написания письма. (Иными словами, Цветаева писала письма вечером, отправляла их на следующий день.) Поэтому, в дальнейшем, письма, где отсутствует авторская дата и имеется лишь дата штемпеля, датируются по изложенному выше принципу без дополнительных оговорок. 2 О состоявшейся вскоре прогулке с Гронским в Версаль Цветаева писала А. А. Тесковой (см. письмо 34 к ней в т. 6). 3 По-видимому, речь идет о Н. М. Андреевой. См. то же письмо к А. А. Тесковой и комментарий 1 к нему. 4 Fontainebleau (Фонтенбло), Мальмезон – живописные, связанные с историей ...
Входимость: 1. Размер: 7кб.
Часть текста: 1937 г. Дорогая Анна Антоновна, А меня Ваше письмо сердечно обрадовало: в нем все-таки есть надежды… Дорога — великая вещь, и только наш страх заставляет нас так держаться за обжитое и уже непереносное. Перемена ли квартиры, страны ли — тот же страх: как бы не было хуже, а ведь бывает — и лучше. К путешествию у меня отношение сложное и думаю, что я пешеход, а не путешественник. Я люблю ходьбу, дорогу под ногами — а не из окна того или иного движущегося. Еще люблю жить, а не посещать, — случайно увидеть, а не осматривать. Кроме того, я с самой ранней молодости ездила с детьми и нянями: — какое уж путешествие! Для путешествия нужна духовная и физическая свобода от, тогда, м. б., оно — наслаждение. А я столько лет — 20, кажется — вместо паровоза везла на себе все свои мешки и тюки — что первое чувство от путешествия у меня — беда. Теперь, подводя итоги, могу сказать: я всю жизнь прожила — в неволе. И, как ни странно — в вольной неволе, ибо никто меня, в конце концов, не заставлял так все принимать всерьез, — это было в моей крови, в немецкой ее части (отец моей матери — Александр Данилович Мейн-Meyn — был русский остзейский немец, типа барона: светлый, голубоглазый, горбоносый, очень строгий… Меня, между прочим, сразу угадал — и любил). …Но Вы едете — иначе. Ваше путешествие — Pilgerschaft [Паломничество (нем.).], и в руках у Bac — Wanderstab [Страннический посох (нем.).], и окажетесь Вы еще в Иерусалиме (Небесном)....
Входимость: 1. Размер: 119кб.
Часть текста: Расставанье. Начало 1923 года было осенено для Цветаевой Сергеем Михайловичем Волконским. Только что вышла его книга "Родина" — та самая, которую весной 1921 года Цветаева для него самоотверженно переписывала набело. Теперь весь январь она работала над статьей о "Родине", которую назвала "Кедр. Апология". Волконский для Цветаевой — не просто автор близкой ее сердцу книги. Он — Вергилий, поводырь в удушливом лабиринте жизни, в угнетающем ее быте, высвободитель, "катализатор" духовности. "Если ты только не на острове, что вокруг тебя не искажено? Само понятие общежитие уже искажение понятия жизнь: человек задуман один. Где двое — там ложь. Противуставлять этой тысячегрудой, тысячеголовой людской лжи одинокую человеческую правду, — какая задача!" Книга Волконского — повод к высказываниям Цветаевой об идеальной человеческой сущности. Тема эта для нее безгранична, и упреки, которые она слышала не раз от обывателей, в том, что пишет о Волконском, словно о Гёте, — нелепы. В ее "апологии" разбросаны драгоценные мысли, вдохновленные книгой Волконского. Так, его слова о том, что он никогда не ощущал своего возраста, пробуждают дальнейшие размышления, которые выливаются в сформулированный закон: "Отсутствие ребяческого в детстве, продленное детство в юности, и, наконец, бессрочно-продленная юность. Нет, здесь с возрастом, действительно, не ладно. Но "ладен" ли сам возраст? Нет, возраст не ладен, и вот почему: дух — вне возраста, годами считают лишь тело". (А разве сама Марина Цветаева, расставшись с юностью, не приобрела, взамен возрастной мало-духовности, вневозрастную духовность? И не об этом ...
Входимость: 1. Размер: 4кб.
Часть текста: С‹ергея› Мих‹айловича› — «Родина», в феврале выходят его: «Лавры» и «Странствия». О его «Родине» я только что закончила большую статью, которой Вам не предлагаю, ибо велика: не меньше 40 печатных страниц! — А может быть вы давно знакомы и я рассказываю Вам вещи давно известные! Адр‹ес› Сергея Михайловича: B‹oulevard› des Invalides, 2, rue Duroc, живет он, кажется, в Fontainebleau, по крайней мере осенью жил. Если пригласите его к себе, попросите захватить что-нибудь из «Лавров». Это книга встреч, портретов. — Он прекрасно читает. — Приглашая, сошлитесь на меня, впрочем он наверное о Вас знает, и так придет. И — непременно — если встреча состоится, напишите мне о впечатлении. Это моя большая любовь, человек, которому я обязана может быть лучшими часами своей жизни вообще, а уж в Сов‹етской› России — и говорить нечего! Моя статья о нем называется «Кедр» (уподобляю). _______ «Метель» свою Вам послала. Живу сама в метели: не людской, слава Богу, а самой простой: снежной, с воем и ударами в окна. Людей совсем не вижу. Я стала похожей на Руссо: только деревья! Мокропсы — прекрасное место для спасения души: никаких соблазнов. По-чешски понимаю, но не говорю, объясняюсь знаками. Язык удивительно нечеткий, все слова вместе, учить не хочется. Таскаем с Алей из лесу...
Входимость: 1. Размер: 102кб.
Часть текста: и поездка в Брюссель. Новогоднее письмо к Б. Л. Пастернаку. Вероятно, теперь Марина Ивановна могла бы сказать о себе словами старинного русского романса: "Мне некого больше любить". Пастернак был далекой мечтой, Рильке умер. Семья, обожаемый сын? Но есть ли надобность повторять ее слова о том, что это — совсем другая любовь? Надо было просто жить, — и она пыталась жить. Праздновали "русское" Рождество в обществе знакомых и "близких соседей": Родзевича с женой Марией Сергеевной, "…постоянно видимся, дружественное благодушие и равнодушие, вместе ходим в кинематограф, вместе покупаем подарки: я — своим, она — ему, — с грустной иронией писала Марина Ивановна Тесковой. — Ключ к этому сердцу я сбросила с одного из пражских мостов, и покоится он, с Любушиным кладом, на дне Влтавы — а может быть — и Леты". Как показало дальнейшее, это было не совсем так. Она неважно себя чувствовала — перенесенная скарлатина давала себя знать, — жаловалась на простуду, на "коросту" (нарывы) на голове. Но дома сидеть не любила, ходила на литературные собрания: выступления евразийцев, доклад Слонима. До литературных "боев" больше не снисходила. Вот-вот должна была печататься книга "После России", для чего нужно было позаботиться о подписке на нее: разослать подписчикам бланки, чтобы те отослали их издателю, приложив соответствующую сумму, — так окупалось издание. Сто экземпляров печатались на "роскошной" бумаге, каждый стоил сто франков, — они и предназначались подписчикам. Цветаева нервничала, зная, что ее продолжают не любить в правых эмигрантских кругах. В письме к Тесковой у нее вырвалось: "Была бы я в России, всё было бы иначе…"...