ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
8
1920-1921
{Факсимиле листа записной книжки 8}
— Ressuscitans resurgo. {Воскрешая, воскресаю (лат.).} —
(Мною найденный девиз. Перевод Вяч<еслава> Иванова.)
13-го мая 1920 г.
<Следующие четыре строки тщательно зачеркнуты>
и — обратно:
— умираю.
(м<жет> б<ыть> еще верней, ибо чаще: не воскрешаю.)
Москва, 25-го aпpeля 1920 г., суббота.
Начинаю эту книжечку в свой любимый день — субботу, и в удачный день — случайно украла 1 т. Lespinasse (второй был украден раньше,— горевала о первом!)
Там есть одна фраза о юности и старости, оправдывающая всю меня.
— плохо сшито, но никто не дарит записных книжек, а в больших не могу писать.
— Продолжение.—
— «Вы знаете, открыта одна новая строчка Пушкина. …Твой поцелуй неутолимый… И всё.»
— «Ну, скажите по-правде, если бы Бы не знали, что это — Пушкин, звучала ли бы она для Вас так же, как сейчас?»
— «Думаю, что да.— Неутолимый…— Это так неожиданно и так верно. Кто из нас этого не испытывал? Но оттого, что это Пушкин — еще особенное сияние.»
— «А я о себе что сейчас подумала! Я ведь не морская пена. У огня ведь тоже есть пена,— да? Самая верхушка.— Огненная пена, сухая.— Ведь огонь тоже не злой, — веселый.»
— «А Вы всегда так закрываете лоб?»
— «Всегда — и знаете — никому не даю открывать.— Никогда.» — «У Вас наверное очень высокий лоб?» — «Очень — и вообще — хороший. Но дело не в том. Я вообще не люблю своего лица.»
— «Ваша внешность настолько меньше Вашего внутреннего, хотя у Вас внешность отнюдь не второстепенная…»
— «Слушайте, я нашла Вам одну чудесную реплику, сама нашлась. Помните, Вы вчера говорили относительно Казановы и Prince de Ligne,— что в Вас же этого всего нет.— Ведь и в Сереже этого нет,— ни капли. Только что порода.— Но ни легкомыслия, ни божественной беспечности, ни любви к часу, ни всей этой пены — ничего,— Тишина.— Как Вы.»
— «Вы когда-нибудь видали, как фехтуют?»
— «Да.»
— «Есть один прием: отражать удар противника. И есть другой —отставить <пропуск слова>, чтоб противник попал в пустоту.»
— «А это опасно?»
— «Да,— неожиданно — и теряешь равновесие.— Удар в пустоту, когда ждал твердого тела.— Это самое страшное.»
— «Как я рада, что Вы всё это знаете!»
Гляжу на его руку, упирающуюся в диван.
— «Вы хотите идти?» — «Да.» — «А еще немножко?» — «Да.» — «0, какой хороший!» — Что-то вспоминаю про М<илио>ти.
— «Он мне о Вас тогда рассказывал, но я не прислушивался.» — «Рассказывал?» — «Немного.»
— «Я сама могу рассказать. Что Вы думаете об этом знакомстве?» — «Я просто не думал, я могу остановить всякую мысль. Я просто не допускал себя до какой-либо мысли здесь.»
— «А хотите, чтоб я рассказала? — Вам это будет забавно.— Очень глупая история.»
Рассказываю.
Рассказываю как в таких случаях всегда рассказываю, озабоченная двумя вещами: сказать всю правду — и не шокировать собеседника.
Местами — кажется — утаиваю, местами — кажется — отталкиваю.
— «М<илио>ти мне в этой истории ясен»,— говорит Н. Н.— «Вы — совсем неясны.»
— «Спрашивайте, мне будет легче отвечать.»
— «Знали ли Вы, к чему это ведет, чувствовали или нет?»
Задумываюсь — проверяю.
— «Я чувствовала восторг, и мне было любопытно. Когда он меня поцеловал, я сразу ответила, но была не очень рада,— не ждала.»
— «Будем говорить просто. Вы говорите „разве это была близость?“ Неужели Вы не знаете, чем такая кажущаяся близость могла кончиться?»
— «Я просто не думала, не хотела думать, надеялась на Бога.— Вам очень противно?»
— «Нет, я меньше чем кто-либо — Вас сужу. Но мне жалко Вас, жалко, что Вы так себя бросаете.»
Задумчиво разглаживает голубое одеяло, лежащее в ногах дивана. Гляжу на его руку.
— «Н. Н.!» — чувствую ласковость — чуть-шутливую! — своего голоса — «чем так гладить одеяло, к<отор>ое ничего не чувствует, не лучше ли было бы погладить мои волосы?»
Смеется.— Смеюсь,— Рука всё еще — движущейся белизной — на одеяле.
— «Вам не хочется?»
— «Нет, мне это было бы очень приятно, у Вас такие хорошие волосы, но я, читая Ваши стихи, читаю их двояко: как стихи — и как Вас!»
— «Ну — и?»
— «Мне запомнилась одна Ваша строчка:
На Ваши поцелуи — о живые! —
Я ничего не возражу — впервые…»
— «О, это когда было! — Это тогда было! — Теперь как раз наоборот! — Этого никогда и не было!» и, спохватившись: — «Господи, что я говорю!»
— Смеемся.—
— «Н. Н., а я всё-таки обижена, что Вы не хотите меня погладить.— Разве моя голова не лучше одеяла?»
— «У Вас очень хорошая голова, но когда я глажу одеяло, я по крайней мере уверен, что ему не неприятно.»
— «Не возразит?» — Смеюсь.— Соскальзываю на пол — перед ним на колени — головой в колени.
И вот — как сон — другого слова нет. Рука нежная — нежная — как сквозь сон — и голова моя сонная — и каждый волос сонный. Только глубже зарываюсь лицом в колени.
— «Вам так неудобно?»
— «Мне чудесно.»
Гладит, гладит, точно убеждает мою голову, каждый волос. Шелковый шелест волос под рукой — или рука шелковая? — Нет, рука святая, люблю эту руку, моя рука…
И вдруг — пробуждение Фомы.— «А вдруг ему уже надоело гладить и продолжает так только — для приличия? — Нужно встать, самой кончить,— но — еще одну секундочку! — одну!» в и не встаю. А рука все гладит. И ровный голос сверху:
— «А теперь я пойду.»
Встаю безропотно. Провожаю по темным комнатам.— Ни за что не пойду провожать!» — Во мне уже упорство.
Пустота (страх его пустоты), сознание своей негодности и его осуждения, холод, неуютность.
Провожаю до Соллогуба, он идет со мной обратно. Я что-то о М<илио>ти: — «Он уже забыл!» — «Напрасно Вы думаете, это будет ему служить воспоминанием на долгие годы!..» Голос — не без лукавства.
Что-то говорю о нем — и:
— «Когда я с Вами рядом…Впрочем, всё равно: ведь Вы — издалека — издалека…»
— «А каким бы Вы хотели, чтобы я был?»
— «Никаким.— Тем же.— Этим мне Вы так и доррги…— Когда это кончится…»
— «Что?» — «Наше знакомство.» — «А скоро оно кончится?» — «Не знаю.»
Идем по переулку.— «Знаете, если меня кто-н<и>б<удь> так встретит сейчас — никто не подумает дурно.— Хожу по улицам и колдую.»
— «»Почему Вы так думаете?»
— «П<отому> ч<то> я сама сознаю свою невинность,— клянусь Богом! — вопреки всему, что я делаю!»
— «»Вы правы.»
Прощаясь, кладет мне руку на голову,— м<ожет> б<ыть> я подставила лоб? — Прислоняюсь головой к его плечу, обеими руками обнимаю за талью — юнкерскую!’ — Долго так стоим.
— «А Вы кажется мне, под предлогом, что гладите — лоб открыли? Охо!»
Смеется.— Стоим еще.— Я с закрытыми глазами. Легко-легко касается губами лба.
___
— Утро.— Кажется, раннее: солнце низко. (Живу без часов.) — М<илио>ти в сером халате и Бог знает чем.
Даю Л<идии> П<етровне> два детских пальто — от чистого сердца и для того, чтобы мое присутствие lui pese moins. {меньше ее тяготило (фр.)} — H. H. нет,— замок! — Очень мило! — Целуюсь с Л<идией>П<етровной>, весело, верю, что придет. Аля бегает в саду, собирает те желтенькие цветочки,— первые! — (Двор в Трехпрудном! Детство!) — которые потом будут одуванчиками.
Приносит два букета, один дает М<илио>ти.
Он: — «Да это не мне!» — Надменно пропускаю.
— или мерещится? Я сразу — на всё веселье — добрее. Звонок по телеф<ону> — просят Н. Н.— Ш<еремет>ьев говорит, что он в саду.
Аля выбегает, вбегает, тянет меня за руку: — «Марина!» Глаза сияют.— «Алечка, поди возьми у М<илио>ти кофейник!’» Входим. Радостно здороваюсь. Аля дает цветочки.
— «Вы так рано уходили?» — «Нет, я встал и вышел в сад.» — Присаживаюсь к столу Рассказываю о Беттине, про Гете, кошку и черные ее глаза.— «О я могла бы любить только 100 летнего!» — «А был же Толстой,— Вы же его не полюбили.»— «Нет.» — «Ну, вот…» Всё понимая, улыбается. — «Толстой — это не то.» — «А Анатоль Франс?» — «О! Еще как! Он бы все понимал! Всё бы слушал!» — «Равнодушно.» — «Нет, нежно — и с иронией!» (Забыла записать: любит Lys rouge {Красную лилию (фр.)}, смеется, что «тайное пристрастие, к<оторо>го стыдится».— О Господи! — Не всё же Будда!)
Рука его лежит на столе. Ложусь лбом.
— «Глаза горячие? — Я почти не спала.»
По дороге: — «Это настоящая англ<ийская> куртка, ее мне подарил один франц<узский> офицер, я ему оказал одну большую услугу. Мы с ним вместе ходили в октябре, вместе ходили арестовывать в Советы…»
(Я молча: в «Гм.— Ну, ладно!»)
— «Я тогда был на костылях, он меня оберегал.»
— «Почему на костылях?»
— «После войны,— ранен был.»
Идем еще несколько шагов, и я, не выдержав, спокойно: — «А кого Вы арестовывали? Юнкеров?»
— «Нет, нас арестовывали. Впрочем, я раз в жизни тоже арестовал: своего полкового командира,— тогда, в начале Революции. Это было в Тамбове, доходили только темные слухи…»
— «Какое же чувство?»
— «Глупое слово,— удаль!»
— «Прекрасное слово!»
— «Расчитал правильно,— хорошо, ошибся — петлю на шею. Я ее ясно чувствовал,— вот здесь.— Шли ведь в тёмную.»
(Вспоминаю рассказ Н. Н. М<ироно>ва (Коли) о том, как арестовывал в Минске — обманом — своего старого полкового командира.)
Немножко дальше — я: — «Мы с Вами так долго не увидимся,— 4 дня! Вы нынче вечером заняты?» — «Да.» — «А я все эти дни: пятница, суббота и воскресение. Приходите в понедельник.» —
Потом: — «Пойдем как-нибудь в Нескучный сад!’»
— «Хорошо, потом, когда Вы покончите со всеми этими людьми, которых я не знаю.» —
— «Это уже Рождественка?» — «Нет.» — «А скоро?» — «Скоро».
— «А в течение этих дней Вы м<ожет> б<ыть> как-нибудь зайдете ко мне утром? Мне будет очень приятно.» — Молчу. (Знаю, что не приду! Для этого и расстаюсь!) — «Вы же наверное будете заходить к М<илио>ти?»
— «Это Рождественка?» — «Да.» — Поперек улицы треплющаяся вывеска. Н. Н. говорит: «Здесь.—Я Вас не приглашаю зайти, п<отому> ч<то>знаю…» — «Нет, нет, я не пойду!»
(Иконная выставка.)
— «Ничего не знаете и всюду бы пошла…» Прощаемся. Аля просит «Поцеловаться!» — Склоняется к ней — целуя ее и мне: — «Если как-нибудь выберете время утром — помните, я буду очень рад!»
— «До свидания!»
Четыре дня без —
Из походной записной книжки:
Сон:
Множество солдат. Встревоженные, радостные лица: только что получилась почта. У всех в руках письма. Аля летит, несет груду писем — одно разорванное — плачет. — «Аля, он умер?» — «Нет, нет, читайте!» Сидим на скалах над морем. Читаю письмо. Письмо от Аси: — «Даже теперь, стоя у распахнутых ворот, ведущих во все миры, он еще…»
— о С<ереже> — Плачу.)
___
Обрываю ремень на какой-то кровати.— Качалась, велели слезть, не слезала.— Меня кладут на пол, на доску, буду тянуть жилы. А<нто-коль>ский верен — целует — ложится рядом.
___
Простонародный театр. Кто-то занял чье-то место, кто-то негодует, я ввязываюсь:
Тот, грубо: — «Вы думаете — Вам прежнее время?»
Я: — «Во все времена и в самых революц<ионных> странах всегда уступали место женщинам.»
— «Да, да, да!» — «Верно, верно!»)
— «Да, но он толкался!»
Я: — «А у нас не толкались!»
Он: — «То, что Вы говорите может отразиться неблагоприятно на Вашем историческом процессе!»
(Восторженные, сочувствующие мне лица.)
— «Я ведь баба — значит — дура, не надо на меня сердиться!»
У того лицо проясняется, все смеются.
— Всё.—
___
Каждый поэт, имей он хоть миллиард читателей — для одного единственного, как каждая женщина — имей она хоть тысячу любовников — для одного.
Каждый раз, любя, рвалась умереть за — если уж полное ничтожество — рвалась хотя бы рваться.
— никогда— никогда — не сближалась без близости духовной (хотя бы мнимой!) — и как часто — без близости телесной (доверия).
___
Телесное доверие — это бы я употребила вместо: страсть.
___
Какие-то природные законы во мне нарушены,— как жалко! Мое материнство — моя смута в области пола.
___
Переношу в область пола вещи совсем чуждые: вежливость — обиду — delicatesse de c?ur {сердечную деликатность (фр.).}
(Читаю и толкую шкуру глазами души.)
___
<имер>: Если я человека не поцелую — обидится.
А если человек не любит C?tesse de Noailles — ножом зарежу! Выходит; C?tesse de Noailles — больше я, чем мое тело.
___
Литература? — Нет! — Какой я «литератор», раз все книги мира — чужие и свои — отдам за один, один маленький язычек костра Иоанны!
Не литература,— а самосжигание.
___
Воображение,— не знаю, как по Чалпанову но по-моему: на границе души и головы, с чуть-уклоном в сторону головы.
___
<ережи>) — Idylte — Elegie — Tragedie — cerebrale.{Идиллия — Элегия — Трагедия — мозговая (фр.).}
___
Какое слово: aurore boreale! {северная аврора (фр.).}— Екатерина II, и Российская Революция!
___
Н. Н.! Защитите меня от мира и от самой себя!
___
Н. Н., я в первый раз прошу — защиты!
___
Н. Н. Я люблю Ваш тихий голос. До Вас я думала, что все мужчины распутны (Володечка, может быть, не любил, С<ережа> — ангел.)
___
— я думаю, что так надо, послушна, как всегда, когда люблю.
___
Близость! — Какое фактическое и ироническое определение!
___
Человек голоден: ест хлеб.
Если ж человек сосредоточен на выборе меню — он недостаточно голоден — только: en appetit{ощушает аппетит (фр.).} — а м<ожет> б<ыть> только старается вызвать его.
___
Мое дело в мире: ходить за глухим Бетховеном,— писать под диктовку старого Наполеона,— вести Королей в Реймс.— Всё остальное: Лозэн — Казанова — Манон — привито мне порочными проходимцами, которые всё-таки не смогли развратить меня вконец.
___
___
Отдать жизнь за — легко. Всего только: Vive Ie Roy!{Да здравствует Король! (фр.)} — и голова долой.
Надо отдавать дни — за —
___
Мне не хватает в мире: une grande cause a defendre.— Cause! {большого дела для защиты.— Дела! (фр.)} — Сюда бы вошли — она бы поглотила — в ней бы потонули — все mille e tre!{тысяча и три (итал.)}
___
Могу не спать десять ночей подряд, не есть десять дней подряд (могу!!!} — работать, как раб,— и всё это зря, по крохотным поводам.
___
Н. Н. Вы меня не воспитываете,— возрождаете.
…Когда для смертного умолкнет шумный день…
И какя понимаю сейчас, что Вы не любите моих стихов!
___
(Н. Н.! Что такое «стогны»?)
___
— Согласна.—
Но; раз есть Пушкин,— зачем Иван Бунин?
(— Еще более — согласна!)
___
Я могла бы писать прекрасные — вечные! — стихи, если бы также любила вечное, как бренное.
___
Н. Н. Вы глубокий час в моей жизни, и этому не будет конца.
___
В то время, как на часах моей бренности, обезумевшая кукушка выскакивает через каждые пять минут по 12ти раз, на часах моей Вечности пробило только: два.
___
Две страсти: постель (видеть сны) — и письменный стол (записывать их) — или: письменный стол (видеть сны) — и постель (осуществлять их, спящей).
___
Забытое об Н. Н. (как грустно звучит!)
«Камень».
Я: — «Но подумайте! Шесть ящиков — и неизвестно, в каком!»
Н. Н.: — «Для Вас я бы мог разбить — шестнадцать ящиков!»
___
Всё настоящее — едино — т. е. — неповторимо.— Хотя бы самое маленькое!
(Мой ответ на 1ую строчку в этой странице.) {В рукописи первая строка на странице: «Раз есть Пушкин, зачем Марина Цветаева?»}
____
____
Насколько я лучше вижу человека, когда не с ним!
___
А<нтоколь>ский:
— «Чтобы написать любовное стихотворение, мне как-то надо изнасиловать самого себя.»
(О, Пушкин! — О Н. Н.!)
___
— вот они, мои нарушенные законы!
___
Н. Н! Скажите мне, где сейчас моя Ирина?
___
Моя Ирина.— Так я ее при жизни никогда не звала.
___
Сон про Ирину.
Держу ее на руках, верней — она меня обхватила (руками за шею, ногами за пояс.)
— «Ну, поцелуй меня!» — Лицо — ее, прекрасные глаза ее темные, золотые волосы,— но веселая! здоровая!
Целует. Взгляд немножко лукавый, как когда на: «Скажи: мама!» застывала с открытым ртом: — «М — а — а —а — а…»
И вдруг подает мне — прямо к губам — какую-то движущуюся тесемочку:
— «Целуй!» — «Брось, Ирина, это гадость!» — «Это ящерица!» — «Какие же ящерицы — зимой?»
(Теперь соображаю.)
— Непереносно как-то. (М<ожет> б<ыть> это и есть — Материнство?)
___
О доме в Трехпрудном (нашем с Асей — детском — разрушенном.)
Закрою глаза — стоит, открою глаза — нет.
___
Об НН.
Благородная жизнь: с утра сад, потом смотреть иконы.
— между первым и вторым — не включила.)
___
Я, просыпаясь: «Для, какое у меня сейчас лицо?»
Аля, спокойно: «Бледно-бурое. Здесь — зеленое.»
___
Аля, просыпаясь:
— «М<арина>! Если я через год не увижу папу, я пойду по миру искать его. Нищих легче пропустят, чем богатых, с поездом…»
___
Встреча двух женщин уже потому глубже, что она вне исконной — безличной — мужской и женской — пены.
(А м<ожет> б<ыть> и нет? — У меня!)
И если волнение от такой встречи = волнению от встречи мужчины и женщины, любви здесь больше ровно на всю ту пену.
___
Подумать о притяжении однородных полов.— Мой случай не в счет, ибо я люблю души, не считаясь с полом, уступая ему, чтобы не мешал.—
___
(меня.)
— Простите за дерзость, пишу под музыку.
___
М<илио>ти о НН. В.
— «Академичен —столько книг прочел, что просто страшно…»
— с чистейшим жаром сердца,— отрешенно, как перед смертью:
— «Господа! — Это единственный человек, кроме С<ережи> — которого я чувствую выше себя,— на целых семь небес! — Не смейтесь. — Я серьезно.»
— Лицо М<илио>ти.—
___
Узнаю в пятницу от Л<идии> П<етровны>, что Н. Н. копает грядки. Я, позабавленно: «Как? Руками?» ….
(О, мои руки!)
«Нет, лопаткой.» — «И что же он сажает? Цветы?» — «Нет, морковь, картошку», (умиротворяюще: ) — «картошка ведь тоже цветет.» Я: — «Гм…— Ну, а зачем это ему?» — «Есть.» — «Я бы лучше совсем не ела, чем копать.— А В<асилий> Д<митриевич> тоже копает?» Л<идия> П<етровна>, смеясь: — «Нет, тот и не копает и всё-таки есть будет.» Я: — «Какой странный НН.— Ведь у него же всё разворуют.» Л<идия> П<етровна> — «Тот же В<асилий> Д<митриевич>!» — Смеемся.— Я: — «А что он ночью-тоже копает?» — Л<идия>П<етровна>, серьезно: — «Нет, спит.» Я: — «Ну, слава Богу, а то я уж боялась…»
___
Весь вечер называю В<асилия> Д<митриевича> — Василием Петровичем (председатель дом<ового> комит<ета> — повар.) — Самое лучшее, что, увлеченный едой, не замечает.
___
После музыки такое же опустошение, как после любви,— но менее растравительно, п<отому> ч<то> в тебе одном.
___
НН! Знаете ли Вы, что у меня сейчас самое настоящее искушение сбежать к Вам — из гостей — с Пятницкой — в 12 ч. ночи — к Вам домой! —Не бойтесь, никогда не сделаю.
___
Играть на рояле (какое в этом простонародное отношение к искусству: играть, баловаться.)
___
НН! У Вас — против меня: вся нескромность слов.
(слoва.)
___
НН! Если бы я познакомилась с Вами раньше, Ирина бы не умерла.
___
НН! Возьмите мою голову в руки, довершайте начатое.— Только — ради Бога! — больше не расставаться!
___
— кисти — книжки.
— Ваши руки! —
С такими руками не страшно копать землю!
___
Моя тетрадка — это Вы. Уже мечтаю о ней.
___
Дом пустует. Так и душа пустует (действенно, не как состояние, а как непрерывно длящееся действие.)
___
— ст. ст.— после сна:
Сон про Ирину.
Стоит передо мной, в длинном розовом платье, с коркой в руках (живая!)
— «Ирина, хочешь молока?»
(Вспоминаю, что 2 дня была мертвой, думаю: летаргический сон!)
— Бледная, худая, но в розовом платье, ходит; грызет корку.
И опять мысль: — «Я ведь знала, что не умерла!»
___
И сон про Андрея (брата). Мы уезжаем заграницу на пароходе. Я говорю маме, со слезами на глазах: — «Мама! Бросим вещи! Я не могу ИХ продать!» На глазах слезы,— наболевшее!
И такое освобождение от: бросим!
— Прощаюсь с Андреем.— «Как твой адрес?» — «Никитская, 8, уг<ол> Мариинского».— «А твое учреждение? Укрепление красноармейцев?» — И так мне его жаль, не могу оторваться.
___
___
НН! Как я встречусь с Вами? — Ведь я к Вам — 6eз вac — сделала 1000 верст!
___
Аля, просыпаясь: «М<арина>! Во всех домах высоких — петли! — И как раз над моей кроватью!»
___
— «Мама! Я Ваша поклонница!»
___
Мое упорство равно только моей покорности.
___
<илио>ти не выносит Н. Н., а весь III сорт Мира — I. (Оттого я — всё-таки! — не III, слишком люблю I — и слишком не выносят! — Сказать честно? — II!)
___
Цирцея обращала героев в свиней, я — свиней в героев.
___
Еще немножко об НН.
— Ночевали на Пятницкой. А<нтоколь>ского не было, целый вечер сидела неласковая и молчаливая, удостаивая собою только записную книжечку. М<илио>ти — passez<->moi Ie mot{извините за выражение (фр.)} — нажравшись, накинулся на рояль. Мне было брезгливо, что он играет Шопена. Хозяйка (я, но только глупая!) вздыхала и смеялась, прижималась ко мне всем телом — (увесистым и потому не милым!) я сидела, как столб, пользуясь тем, что это не мужчина.— Хозяин (идиот, к<отор>ый д<о> с<их> п<ор> не может переплести мне двух книжек,— такое животное!) -рассказывал мне о плане рассказа: хочет — на протяжении десяти стр<аниц> оживить все картины Третьяковской галлереи или вогнать в них — шаг за шагом, как они висят! — своего героя.— Слушала.— Рвалась к НН.— Когда М<илио>ти, узнав по телеф<ону>, что у него Ф<едо>тов (тоже — нечего сказать! — перл!), стал торопиться домой, я чуть было не пошла его провожать — до комнаты НН.— И если этого не сделала, то просто п<отому> ч<то> «цыганская страсть разлуки!..» и — воспитанность.
Легла без ужина, т. е. без кусочка хлеба,— и днем не ела — и утром. Чувствовала не желание есть, а трогательность, бестелесность, только как-то плохо держалась на ногах.
— как ни в чем не бывало! — так рвалась к тетрадке, что с ужасом взглянула на угрожавший мне, уже пыхтевший самовар.— Шли с Алей набережной, Адя, как щенок, я торжественно — голод дает гордость!
И букеты в руках: у нее и у меня.
День сиял. Возле самой чудесной московской церкви (розовой, у Храма) — остановились перед иконой — Аля положила цветочков, приложилась. Глядим: Николай Чудотворец.— Мне стало приятно.—
На бульваре купили еще цветов: душистого горошку. Вложила в него веточку яблони — ценнейшую! — ибо, переборов себя,— в первый раз в жизни украла в чужом саду цветы; обломила ветку в сквэре.
По дороге говорила Але — что сказать.— «И — упаси Боже, чтобы не провожал! — И не сиди! — Отдай, передай, что я жду его завтра — и беги. И ради Бога, не смей перебегать через улицу! Ради Бога!» — Показав ей место, где я буду — всё точно: где ей стоять и звать меня, где я буду — отвожу ее обратно до решетки Соллогуба, а сама иду сажусь на какую-то железину, в самом начале Кудринского сквэра. Гляжу на часы: ровно 12 ч.! — Жду.—
<ольдмано>вское платье и розовый фартук торчит — бедный советский ребенок.
— «Ма-ри-на!!!»
Добегаю, беру за руку. — «Ннну?!»
— «Очень хорошо, всё, как Вы говорили. Сначала я шла тихо-тихо, не постучалась и — как ветер — в комнату. Он очень обрадовался. — «Алечка!» Я: (подносит свою руку к губам).— Он пил кофе, встал, перестал пить кофе, взял меня на колени.» — «А как его грядки?» — «Какая-то дама копала!» — «Какая дама?!» — «Я не разобрала.» — «Ну всё-таки!» — Она только спросила: — «Это — Ваша Аля?» А он сказал: — «Да.» — Он очень обрадовался цветам, стал просить у дамы, нет ли у нее кувшинчика. А потом я ему передала то, что Вы сказали, а потом его позвали к телеф<ону>.—Да, он еще спросил: — «Вы одна пришли? — Да.— И не страшно? — Нет, я очень люблю. Я очень естественно говорила, скромно, он поверил.»
(Милый НН! Чувствую Ваше осуждение: пускать ребенка одного, чтобы передать цветы! — Не беспокойтесь: если у меня нет материнских недр, у меня есть материнская верность.— Впрочем, Ваше осуждение меня умиляет!)
— «Значит он был рад?» — «Очень, он был такой ласковый, не хотел пускать: Не уходите, посидите!» — «Нет, я нужна дома.» —
Душистый горошек, трогательный цветок!
___
В моем небе — как на куполе одной церковки на Ильинке — больше звезд, чем неба.
___
Вся я — курсивом.
___
Красная площадь.— Взрывы и облака. Какие-то тюфячные (???) работы по выкорчевыванию корней. По словам какого-то солдата — взрывы на Ходынке. Первое облако — как дымовой/столбовой крест над Кремлем.— Стекла летят.— Ждем Блока.
___
Блок: грассирует, неясное ш, худое желтое деревянное лицо с запавшими щеками (резко обведены скулы), большие ледяные глаза, короткие волосы — некрасивый — (хотела бы видеть улыбку! — До страсти!)
Деревянный, глуховатый голос. Говорит просто — внутренне — немножко отрывисто. Лицо — совершенно неподвижное, пасмурное. О подвигах — <пропуск слова> о славе…
___
Пала низко — мало виновата…
Но когда он сказал:
— «Всё-таки когда-нибудь счастливой
Ты со мной была?»
{Разве ты со мною не была? (Слуш<ала> во 2?ой раз, в д<оме> Соллогуба.) (Примечание М. Цветаевой.)}
(Не помню строчки.)
— точно живую женщину спросил, чуть волнуясь — я — все! всё! всё в мире бы отдала за то, чтобы — ну, просто, чтобы он меня любил!
___