ПИСЬМО ЛАННА.
— Первое.—
Марина.
— второй день. И читаю, читаю, без конца читаю с А<лександрой > В<ладимировной> стихи Ваши и Али. (Кстати: перед отъездом я потерял память и не попрощался с ней. Целую ее.)
Люто хочется работать — вернее всего брошу лекции и буду гнать. На очереди кончить «Ангелов Откровения», каковых я в неоконченном виде Вам не читал, затем — Вальсингам.
Много думали мы над — и по поводу Ваших стихов — как я Вам благодарен за Вашу доброту — дать мне так много, переписав такую уйму стихов!
Верю, верю Вашей доброте без цветаевской надстройки и также так же верю (по крайней мере очень хочу) в то, что сохраню себя в Вашей памяти не слишком полинявшим. Во всяком случае — буду работать, дабы отплатить гомерические авансы. А я ведь знаю, очень хорошо знаю гомерические размеры данных мне Вами авансов.
Вчитался и в стихи Али. Страшнее их — только По, а может быть и нет. Я чувствую достаточно мелко — и то понял и взяло! Искренно боялся за Алекс<андру> Влад<имировну>, ибо после их чтения была подлинно «не в себе», пришлось даже просить ее к ночи чтение прекратить. Берегите Алю, Марина.
Мне жаль, что Степун мне не попался,— ведь я зверски жаден. Жаль мне, что «стиля» ради не взял у Белого «Кризиса слова», а книжка мне очень, очень для моей сейчашней работы нужна. И еще жаль мне, что о немногом, в сущности, удалось нам поговоритьс Вами. «Начерно» — как Вы умно сказали. Истинно рад лишь, что сообразил ненужность устройства сейчас вечера во «Дворце» или где-либо еще, истинно рад.
О, как много нужно работать, только начинать работу, и как еще ничего не сделано. Даже страшно.
В Москву (если… и т. д…) двинемся в начале мая. До мая хочу Ваших стихов и, конечно, писем. Сам я писать буду — я это чувствую, ибо хочу с Вами беседовать настоятельно…
Пока про 1,’;айте. Ищу человека для кофе и табака. Не думайте, что позабыл! Искренний привет Татьяне Федоровне и кому еще пожелаете. Aлю крепко, крепко целую и прошу стихов.
Евгений Ланн.
8/21 декабря 1920 г.
Харьков.
___
— Второе письмо. —
Дорогая Марина Ивановна!
Пишу наспех- Мой знакомый едет в Москву, и я спешу передать Вам свой горячий привет, спросить у Вас, получили ли Вы мое письмо, которое я послал на адр<ес> Д. А. Но от Вас письма не имею. Что это? Думал, что напишете и потому удивлен. Сейчас болит голова, и писать можно мало, посему буду краток: приехал домой, не выхожу после службы из дому и работаю.
Твердо решил ехать в Москву в апреле-мае. Пишу стихотворение — и еще.
Хочу писать Вам письмо, но получив от Вас. Базара у нас сейчас нет, потому достать обещанное сейчас почти невозможно, попытаюсь сделать это со следующей окказией.
Ланн.
___
— Письмо третье.—
Дорогая Марина Ивановна!
Пишу случайной окказией на службе и потому коротко. Сейчас только получил Ваше письмо. Очень огорчен, что посылка Асе денег по крайней мере в ближайшее время совершенно немыслима, ибо почтой, конечно, посылать нельзя, а в виду Махновщины — отправляющиеся в Крым только военные, среди к<отор>ых у меня нет и не было знакомых.
Полузнакомым, разумеется, поручить деньги нельзя, тем более, что я даже письма не мог отправить, двое полузнакомых отказывались взять, ибо были не уверены, что оно у них не пропадет — ведь приходится местами путешествовать пешком в весьма поганых условиях.
Вы легко себе представляете мою радость, когда я узнал, что они там. Сейчас затрудняюсь, каким образом послать им весточку.
Буду ждать надежной окказии, тогда и пошлю деньги и письмо.
Очень боюсь, что это не будет скоро ибо мало надежды на скорое упорядочение пути.
Теперь часть не деловая: пишу, работаю, читаю лекции по языку и толкусь на службе. Из дому попрежнему никуда не выхожу. Настроение часто очень плохое, ибо плохо себя физически чувствую. Читаю книги философические, моментами — благостен, но чаще немощен и хил.
— никого в этой проклятой берлоге нет.
Ну, пора кончать.
Але пока не пишу, ибо очень спешу.
Скоро набросаю еще.
Прошу Вас — пишите мне на тот же адрес. Жду Ваших писем.
Ланн.
21/1 921 г.
___
(Письмо привезено Шиллингером.)
___
<Далее три страницы не заполнены.>
Москва, 19-го русск<ого> января 1921 г.
Зная меня, Вы не могли думать, что я так просто не пишу Вам —отвыкла — забыла.
Мне непрестанно хотелось писать Вам, но я всё время чего-то ждала, душа должна была переменить русло.
— Но так трудно расставаться! — Целых две недели мы с Алей с утра до вечера гоняли по городу, ревностно исполняя — даже отыскивая! — всякие дела. Иногда, когда бывало уж очень опустошенно, забредали к М<агеров>ским,— так — честное слово! — посещают кладбище!
(Вот, наверное, Д. А. не думал — не гадал! Он ведь как раз тогда охаживал невесту!)
— Ну вот.— Две недели ничего не писала, ни слова, это со мной очень редко — ибо Песня над всем! — гоняя с Алей точно отгоняли Вас всё дальше и дальше — наконец — отогнали — нет Ланна! — тогда я стала писать стихи — совершенно исступленно! — с утра до вечера! — потом «На красном коне».
— Это было уже окончательное освобождение. Вы уже были —окончательно — в облаках.
___
Красный Конь написан.— Последнее тирэ поставлено. Посылать? — Зачем? — Конь есть, значит и Ланн есть — навек — высоко! — И не хотелось идти к Вам нищей — только со стихами.— И не хотелось (гордыня женская и цветаевская — всегда post factum!) чувствуя себя такой свободной — идти к Вам прежней — Вашей.
Жизнь должна была переменить упор.
— И вот, товарищ Ланн, (обращение ироническое и нежное!) опять стою перед Вами, как в день, когда Вы впервые вошли в мой дом (знаю: трущоба,— для пафоса!) — Веселая, свободная, счастливая.
— Я.—
___
БОЛЬШЕВИК.
<Между заглавием и датой половина страницы не заполнена.>
18-го русск<ого> января 1921 г.
___
18 л.— Коммунист.— Без сапог.— Ненавидит евреев.— В последнюю минуту, когда белые подступали к Воронежу, записался в партию.— Недавно с Крымского фронта.— Отпускал офицеров по глазам.
— полупоповской полуинтеллигентской к<онтр>-р<еволюционной> семье (семействе!) рубит дрова, таскает воду, передвигает 50 пуд<овые> несгораемые шкафы, по воскресениям чистит Авгиевы конюшни (это он называет «воскресником»), с утра до вечера выслушивает громы и змеиный шип на сов<етскую> власть — слушает, опустив глаза (чудесные! 3хлетнего мальчика, к<отор>ый еще не совсем проснулся) — исполнив работу по своей «коммуне» (всё его терминология!) идет делать то же самое к кн. Ш-ским — выслушивает то же — к Скрябиным — где не выслушивает, но ежедневно распиливает и колет дрова на 4 печки и плиту,— к Зайцевым и т. д.— до поздней ночи, не считая хлопот по выручению из трудных положений знакомых и знакомых-знакомых.
— Слывет дураком.— Богатырь.— Малиновый — во всю щеку — румянец — вся кровь взыграла! — вихрь неистовых — вся кровь завилась! — волос, большие блестящие как бусы черные глаза, <не дописано.>
Косая сажень в плечах, пара — до нельзя! — моей Царь-Девице.
Необычайная — чисто 18 летняя — серьезность всего существа.— Книги читает по пять раз, доискиваясь в них СМЫСЛА, о к<отор>ом легкомысленно забыл автор, чтит искусство, за стих Тютчева
— «Нет, своего к тебе пристрастья
»
в огонь и вода пойдет, любимое — для души — чтение: сказки и былины. Обожает елку, церков<ные> службы, ярмарки, радуется, что еще есть на Руси «хорошие попы, стойкие» (сам в Бога не верит!)
Себя искренно и огорченно считает скверным, мучается каждой чужой обидой, неустанно себя испытывает,— всё слишком легко! — нужно труднее! — а трудностей нет,— берет на себя все грехи сов<етской> власти, каждую смерть, каждую гибель, каждую неудачу совершенно чужого человека, помогает каждому с улицы,— вещей никаких — всё роздал и всё раскрали! — ходит в холщовой рубахе с оторванным воротом — из всех вещей любит только свою шинель,— в ней и спит, на ногах гэтры и полотняные туфли без подошв: — так скоро хожу, что не замечаю — с благоговением произносит слово «товарищ», и — главное! — детская беспомощная, тоскливая исступленная любовь к только что умершей матери.
Наша встреча.— Мы с Т<атьяной> Ф<едоровной> у одних ее друзей. Входит высокий красноармеец. Малиновый пожар румянца. Представляется и — в упор:
— «Я коммунист-большевик. Можно мне слушать Ваши стихи?» — «А Вы любите стихи? — Пожалуйста» — «Я читал Ваши стихи о Москве.
» — ? — « П<отому> ч<то> я — коммунист.»— «О, я воспитанный человек! Кроме того» (невинно) «к<оммунис>т — ведь тоже человек?» — Пауза.— «А о каких стихах о Москве Вы говорите?» — «О тех, что в Вес<еннем> Сал<оне> Поэтов,— кремлевские бока.» Я: — «Гм…» — Пауза.— «А что Вы в них любите?» —«Москву.»
Он: — «Как мне Вас звать? Здесь Вас все зовут Марина…» — Кто-то: «Когда с человеком мало знакомы, его зовут по имени и отчеству.» Я, с захолонувшим сердцем — насильно: — «Отчество — это самооборона, ограда от фамильярности.— Зовите меня как Вам удобнее — приятнее…»
Он: — Марина — это такое хорошее имя — настоящее — не надо отчества…
Пошел меня провожать. Расстались — Ланн, похвалите — у моего дома. На следующий день у С<кря>биных читала ему Царь-Девицу. Слушал, развалясь у печки, как медведь. Провожал.— «Мне жалко Царевича,— зачем он всё спал?» — «А мачеху?» — «Нет, мачеха дурная женщина.»
— У подъезда — Ланн, хвалите! — расстались.
<ующий> день (3?ья встреча — всё на людях!) кончала ему у меня Царь-Девицу. Слушал, по выражению Али, как 3хлетний мальчик, к<отор>ый верит, п<отому> ч<то> НЯНЯ САМА ВИДЕЛА. На этот раз — Ланн, не хвалите! — тоже расстались у подъезда,— только часов в 8 утра.
Ночь шла так: чтение — разговор о Ц<арь>-Д<евице> — разговор о нем — долгий.— Моя бесконечная осторожность — настороженность —чтобы не задеть, не обидеть: полное умолчание о горестях этих годов — его ужас перед моей квартирой — мое веселье в ответ — его желание рубить — мой отказ в ответ — предложение устроить в Крым — мой восторг в ответ.
Его рассказ о крымском походе — как отпускал офицеров (ничего не знал обо мне т. е. о С<ереж>е!) — как защищал женщин — бесхитростный, смущенный и восторженный расказ! — лучший друг погиб на белом фронте.— Часа в два, усталая от непрерывного захлебывания, ложусь.— Через 5 мин. сплю. Раскрываю глаза.— Темно.— Кто-то, чуть дотрагиваясь до плеча: — «М<арина> И<вановка>! Я пойду.» — «Борис!» — Спите, спите! — Я, спросонья: — «Борис, у Вас есть невеста?» — Была, но потеряна по моей вине.— Рассказ.— Балерина, хорошенькая, «очень женственная — очень образованная — очень глубокая… и такая — знаете — широ-о-окая!» — Слушаю и в темноте кусаю себе губы.— Знаю наперед.— И, конечно, знаю верно: у балерины, кроме мужа, еще муж, и еще (всё это чуть ли не благоговейным тоном), но Б<орис> ей нужен п<отому> ч<то> он ее не мучит. Служит ей 2 года (с 16 ти по 18 лет!) и в итоге видит, что ей нужны только его — ну… «некоторые материальные услуги…» Расстаются.
Потом — хождение по мукам: мальчик стал красавцем и коммунистом — поищите такого любовника! —
И вот — в вагонe — на фронте — здесь на службе — все то же самое: только целоваться!А п это время умирает мать.—
— не замечая, не понимая, вцепившись железными руками в железные свои кудри — тихо и глухо: — «Но я гордый, Мариночка, я никого не любил».
Курим.— Стесняется курить чужое.— «О, погодите, вот скоро я загоню шубу…»
— Тогда Вы мне подарите сотню папирос 3-го сорта?
— Вам — 3-го сорта?! —
Глаза, несмотря на полнейшую темноту, загораются так, что мне — в самом мозгу — светло.
— «Почему нет? Здесь же всё — 3-го, кроме меня самой.»
___
Часа 4, пятый. Кажется, опять сплю.— Робкий голос: — М<арина> И<вановна>, у Вас такие приятные волосы — легкие! — Да? — Пауза — и — смех! — Но какой! — Ради Бога, тише! Алю разбудите! — Что Вы так смеетесь? — «Я дурак!» — «Нет, Вы чудесный человек! Но — всё-таки?» — «Не могу сказать, М<арина> И<вановна>, слишком глупо!» — Я, невинно: —«Я знаю, Вам наверное хочется есть и Вы стесняетесь. Ради Бога — вот спички — там на столе хлеб, соль на полу у печки,— есть картофель…» И — уже увлекаясь: — «Ради Бога!» Он, серьезно: — «Это не то.» Я, молниеносно: — «А! Тогда знаю! Только это безнадежно,— у нас всё замерзло. Вам придется прогуляться,— я не виновата,— советская Москва, дружочек!»
Он: — «Мне идти?» Я: — «Если Вам нужно.» Он: — «Мне не нужно, м<ожет> б<ыть> Вам нужно?» Я, оскорбленно: — «Мне никогда не нужно.» Он: — «Что?» Я: — «Мне ничего не нужно — ни от кого — никогда.» — Пауза.— Он: «М<арина> И<вановна>, Вы меня простите, но я не совсем понял.» — «Я совсем не поняла.» — «Вы это о чем?» — «Я о
{факсимиле страниц записной книжки 8}
том, что Вам что-то нужно — ну что-то, ну, в одно местечко пойти — и что Вы не знаете, где это — и смеетесь.»
— «вНет, М<арина> И<вановна>, мне этого не нужно, я не потому смеялся.» — «А почему?» — «Сказать?» — Немедленно! — «Ну, словом (опять хохот) — я дурак, но мне вдруг ужжжасно захотелось погладить Вас по голове.» Я, серьезно: «Это совсем не глупо, это очень естественно, гладьте, пожалуйста!»
Ланн! — Если бы медведь гладил стрекозу,— не было бы нежнее.— Лежу, не двигаясь.
Гладит долго. Наконец — я: «А теперь против шерсти — снизу вверх,— нет, с затылка,— обожаю!» — Так? — Нет, немножко ниже — так — чудесно! — Говорим почти громко.— Он гладит, я говорю ему о своем делении мира на два класса: брюха — и духа.
Говорю долго, ибо гладит — долго.
___
Часов пять, шестой.
— «Б<орис>, Вы наверное замерзли,— если хотите — сядьте ко мне.» — Вам будет неудобно.— Нет, нет, мне жалко Вас, садитесь. Только сначала возьмите себе картошки.— М<арина> И<вановна>, я совсем не хочу есть.—Тогда идите.— «М<арииа>И<вановна>, мне очень хочется сесть рядом с Вами, Вы такая славная, хорошая, но я боюсь, что я Вас стесню.— Ничуть.
Садится на краюшек. Я — ГАЛАНТНО — отодвигаюсь, врастаю в стену.— Молчание.—
— «М<арина> И<вановна>, у Вас такие ясные глаза — как хрусталь — и такие веселые! Мне очень нравится Ваша внешность».
Я, ребячливо: — «А теперь пойте мне колыбельную песню» — и — заглатывая уголек: — «Знаете, какую? -— Вечер был — сверкали звезды — на дворе мороз трещал… Знаете? — Из детской хрестоматии…» (О Ланн, Ланн!)
— Я не знаю. — Ну другую,— ну хоть Интернационал — только с другими словами — или — знаете, Б<орис>, поцелуйте меня в глаз! — В этот! — Тянусь.— Он, радостно и громко: — Можно?! — Целует, как пьет,— очень нежно.— Теперь в другой! — Целует.— Теперь в третий! —Смеется.— Смеюсь.
— помните в балладе Goethe: Halb zog sie ihn, halb sank er hin… {Гете: Влекла ль она, склонялся ль он… (Пер. А. Фета)}
Целует легко-легко, сжимает так, что кости трещат. Я: — Б<орис>! Это меня ни к чему не обязывает? — <Что именно?» — «То, что Вы меня целуете?» — «М<арина> И<вановна>. Что Вы!» — А меня?» — «Т. е.?» — «<М<арина> И<вановна>, Вы непохожи на др<угих> женщин.» Я, невинно: «Да?» — «М<арина> И<вановна>, я ведь всего этого не люблю.» — Я, в пафосе: <Б<орис>! А я — ненавижу!» — «Это совсем не то,— так грустно потом.» — Пауза.—
— «<Б<орис>! Если бы Вам было 10 лет…» —Ну? — Я бы Вам сказала: — «Б<орис>, Вам неудобно и наверное завидно, что я лежу. Но Вам — 16 л.?» — Он: — «Уже 18 л.!» — «Да, 18! Ну та квот.» — «Вы это к чему?» — «Не понимаете?» Он, в отчаянии: — «<М<арина> И<вановна>. Я настоящий дурак!» — «Так я скажу: если бы Вы были ребенок — мальчик — я бы просто на просто взяла Вас к себе — под крыло — и мы бы лежали и веселились — невинно!» — М<арина> И<вановна>, поверьте, я так этого хочу! — «Но Вы — взрослый!» — «М<арина> И<вановна>, я только ростом такой большой, даю Вам честное слово партийного…» — «Верю,— но… Поймите, Б<орис> Вы мне милы и дороги, мне бы не хотелось терять Вас, а кто знает, я почти уверена, что гораздо меньше буду Вас — что Вы гораздо менее будете мне близки — потом. И еще, Б<орис>,— мне надо ехать, все это так сложно…»
Он — внезапно как совсем взрослый человек — из глубины: — «М<арина> И<вановна>, я очень собранный.»
(Собранный — сбитый — кабинет М<агеров>ского — Ланн!..) Протягиваю руки.
___
— Уж который вечер — юноша стоек — кости хрустят — губы легки — веселимся — болтаем вздор (совершенно не понимает шуток) — говорим о России — и всё как надо: ему и мне.
Иногда я, уставая от нежности:
— «Б<орис>! А может быть?» —
— «Нет, М<арина> И<вановна>!’ Мариночка! — Не надо! — Я так уважаю женщину — и в частности Вас — Вы квалифицированная женщина — я Вас крепко-крепко полюбил — Вы мне напоминаете мою мамочку — а главное — Вы скоро едете — и у Вас такая трудная жизнь — и я хочу, чтобы Вы меня ХОРОШО помнили!»
___
22-го русск<ого> января 1921 г.
— По ночам переписываем с ним Царь-Девицу. Засыпаю — просыпаюсь — что-то изрекаю спросонья — вновь проваливаюсь в сон. Не дает мне быть собой: веселиться — отвлекаться — приходить в восторг.
— «Мариночка! Я здесь, чтобы делать дело — у меня и так уж совесть неспокойна — всё так медленно идет! — веселиться будете с другим!»
— Лани! — 18 лет! — Я на 10 лет старше! — Наконец — взрослая — и другой смотрит в глаза!
Я знаю одно: что так меня никто — вот уже 10 лет! — не любил.— Не сравниваю — смешно! — поставьте рядом — рассмеетесь! — но то же чувство невинности — почти детства; доверия — упокоения в чужой душе.
Меня, Ланн, очевидно могут любить только мальчики, безумно любившие мать и потерянные в мире,— это моя примета.
_____
— Мне очень тяжело.— Такое глубокое молчание.— Ася в обоих письмах ничего о нем не знает — не видала год. Последние письма были к Максу, в начале осени.
— Этого я не люблю — смешно! — нет, очень люблю — просто и ласково, с благодарностью за молодость — бескорыстность — чистоту.
За то, что для него «товарищ» звучит как для С<ережи> — Царь, за то, что он, несмотря на «малиновую кровь» (благодаря ей!) погибнет.— Этот не будет прятаться.
— «И чтобы никто обо мне не жалел!» почти нагло.
— Ланнушка! (через мягкое L!) равнодушный собеседник моей души, умный и безумный Ланн! — Пожалейте меня за мою смутную жизнь!
— страстно! — Потом где-то вдалеке — Самозванец — потом — совсем в облаках — Жанна д’Арк.
Живу этим,— даже не писаньем,— радугой в будущее! — Ланн, это мое первое письмо к Вам,. жду тоже — первого.
Прощайте, мое привидение — видение — Ланн!
МЦ.
ПИСЬМО АЛИ:
Москва, 22-го русск. января 1921 г.
У нас есть знакомый — Борис. Русский богатырь. Вечно заспанное лицо. Большие черные глаза, упорный лоб, румянец — русский, лицо — луна, медвежьего роста. Один раз я сказала про его башмаки: — «Посмотрела наверх — подумала, что большевик, посмотрела вниз, поняла, что человек.» Черты лица, несмотря на румянец, тонкие. Если бы его сделали маленьким, лет 4?ех – 5?ти, ничего странного бы не было.— Дитя.— Деятельно занялся нашими окказиями.— M<арина> прочла ему Царь-Девицу. Когда дело доходило до самой Ц<арь> Д<евицы>, он выдавался вперед, как будто бы там ему встречалось тысяча препятствий. Разгорался, как в тяжелой болезни, глаза горели как вымытый хрусталь. Волосы — лес. Безумно вдохновенен. Понимает всё. Говорит Г по деревенски (смесь Г с X). Ходит в рубашке с женским вырезом. Панталоны — юбка. Туалета своего не стыдится. Смех короткий, прерывающийся как кашель. Иногда, когда задумывается, лицо каменной статуи, на к<отор>ую дунула Вечность. Глаза его тогда смотрят через всё. Он великан, стыдящийся своих мускул. Сейчас вечер. М<арина> пишет Егорушку. Лампа тускло горит и режет глаза. Б<орис> недавно ушел. Он переписывал Царь-Девицу под диктовку Марины. Наверное это письмо дойдет. Не решаюсь написать скоро, п<отому> ч<то> скорости помеха — сов<етское> передвижение. Наверху играют одним пальцем солдаты. Их печальный интирницьинал доносится скрипом до ушей.— Много писем посланоАсе с надеждой на почту или на человека.— Где-то скребутся мыши, скрипят лестницы, растапливаются печки.— Мрачная тишина.—
___
Милый Е<вгений> Л<ьвович>! Сейчас утро. Дописать вчера письмо не успела. Тихо шипит гаснущий огонь. Маринина папироса всё время поджигает волосы. (Дурная примета.) Вчера ночью Б<орис> переписывал Царь-Девицу под диктовку (сон!) Марины. Милый Б<орис>! Говорит чистой русской речью, сидя на диване, на к<отор>ом сидели когда-то Вы. Поклон Вашей жене. М<ожет> б<ыть> мы уедем и тогда пришлем Вам прощальное письмо под названием «Последний деньТрущобы».
М<арина> сейчас говорит мне смешные куски из «Егорушки».— Е<вгений> Л<ьвович>! Если у Вас будет сын, то назовите его Егорушкой, в честь Марининой поэмы, а если дочь — то в честь Марининой жизни (Марининой лучшей поэмы) — Мариной.— Прабабушка Скрябиных, когда Б<орис> приходит с топором, вздыхает — «что рубит-то — хорошо, да уж лучше бы без топора как-нибудь… А то — всё думается — рассердится.»
Помним лиловую куртку Помним летящую голову.— Ваш друг М<агеров>ский женился на толстой жене. Присылайте и пишите стихи.
Ваша Аля.
-— Письмо четвертое.—
Москва, 2-го февр<аля> 1921 г. Сретение.
Ланн! Ланн! — мой дорогой Ланн!
— одно другого хуже. Первое про авансы (якобы мои — Вам!), второе — так, петухив — вместе с петухивами — я через петухива (для красного словца! — не знаю!) и третье сегодня,— безобразное дважды 1) со службы 2) на букву е.
Но, Ланнушка, я ему так обрадовалась! (Вы бы хоть Цветаевой писали через ? — а?) — особенно, когда поглядела на число: приблизит<ельно> в те же дни я писала Вам то — большое — первое — настоящее, к<отор>ое д<о> с<их> п<ор> лежит и ждет Шиллингера.
Милый мой Ланн, освободившись от Вас, думаю о Вас с любовью. Авансы — вздор. Это Бог Вам дал большой аванс, с Ним и расплачивайтесь.
Ланн,— посмейтесь мне! — я хочу, чтобы Вы были не только большим поэтом для меня и мне подобных, я хочу — ну, смейтесь же, Ланн! — чтобы Вы в одно утро — как Байрон — проснулись знаменитым.
Недавно я у Г<оль>дов (помните,— чайный стол, веселый доктор, и Ваши четыре коня Апокалипсиса — вскачь — по всем этим головам и чашкам?) — недавно я у Г<оль>дов провела чудесный вечер, одна среди множества угощающихся петухивов — с каменным Паганини — Вами.
— И Вы отвечали: — Марина!
___
Беззаботное и себялюбивое существо’ Вы пишете мне: пишите! — Да «пишите», п<отому> ч<то> Вам скучно: на службе холодно, а дома все философические книги прочитаны, и вся белая мука проедена на лепешках,— и вот: — «Марина, пишите!» — А мне «пишите» то же самое, что — любите, ибо любить Без писания я еще могу, но писать без любления…
Ну, словом я была умилена Вашим письмом…
___
Красный Конь переписан — красивый — лежит и ждет окказии. По тому, как его никто (кроме Али) не понимает и не любит, чувствую, как он будет принят Вами.— Люблю его страстно.—
Сейчас люблю и пишу «Егорушку», кончила младенчество, и — с материнской гордостью: «нам уж осьмой годок пошел!» — Я не знаю,— так не пишут, я сама в таком восторге, когда пишу, я так вживаюсь в — так больно, кончая, расставаться,— ах, Ланн, при чем тут печатание и чтение с эстрады? — Это просто Божье утешение, как ребенок. И я так же здесь не при чем, как в Але.
— пришлю. Это мое первое настоящее богатырское детище, (дочка!). И — молниеносная мысль: Сын — и последний — первенец!
Я помешалась на сыне. Вместе с Алей мечтаем о нем.— Егорушка.— Ах, как я благодарна Богу за то, что пишу стихи,— сколько сыновей бы мне пришлось породить, чтобы вылюбить всю любовь!
___
А хотите слово — ко мне — Бориса?
— Марина, ведь Вы — Москва… (Пауза.) …странноприимная!
(Из моих стихов: Москва! Какой огромный
___
— Ланн, поздравьте меня! Мальчик выходит из партии.— Без нажима — внимательно — человечески —о, как я знаю души! — защищая евреев (он — ненавидит!) — оправдывая nonchalamment {небрежно(фр.).} — декрет о вывезении наших народных ценностей заграницу — шаг за шагом — капля за каплей — неустанным напряжением всей воли — ни один мускул не дрогнул! — играя! — играючи!!! — и вот — сегодня: бунтарский лоб, потупленные глаза, глухой голос: — М<арина>! а я выхожу…
Я, у печки, не подымая глаз: — «Б<орис>, подумайте: выйти — легко, вернуться — трудно. Количественно Вы много потеряете: любовь миллиардов…»
Сейчас поздний вечер. Жду его.— Хотите подробности? Однажды вечером я очень устала, легла на диван. Он сидел у письменного стола, переписывал. Наспех — кое-как — прикрываюсь тигром, уже сплю.
И вдруг — чьи-то руки, милая медвежья забота: сначала плэд, потом тигр, потом шинель, всё аккуратно,— (привык к окопной жизни!) там вытянет, здесь подоткнет.
— Любит!
— Никто, никто, никто, кроме С<ережи>, сам по своей воле меня не укрывал,— за 10 л. никто! — Я всех укрывала.
А этот — после 3хлетия фронта, митингов, гражданской, вселенской и звериной ярости — сам — никто не учил…
___
Мне от него тепло, Ланн, мне с ним благородно, люблю его по хорошему — в ответ — благодаря и любуясь,— это настоящая Россия — Русь — крестьянский сын.
Ах, если бы та армия была: командный состав — Сережа, нижние чины — Борис!
— на парт<ийной> конф<еренции> — в селе Тушине (самозванческом.)
— Там, Маринушка, и земля такая — громкая!
— Некультурен.— Недавно при мне Игумнова, игравшего Шопена, спросил: — Это Вы свое играли? (На деревенское г – х)
И тот, сначала уязвленный: «У меня своего, вообще, нет,— Бог миловал!» — и, всмотревшись: — «Эх Вы, богатырь!»
___
Ланн, у нас в Москве появились дружинники: люди на пружинах. Делают огромные прыжки и перелетают через головы прохожих.— В саване.— Руки натерты серой.— Пружинят в моих краях: Собачья Площадка, Борисоглебский, Молчановка. Недавно в Б<орисоглеб>ском кого-то ограбили дочиста.— На углу Собачьей Площадки видели Чорта. Сидел на тумбе. Женщина, шедшая мимо, спросила: — «Что ж это ты,— святки прошли, а ты все гуляешь?» — Ничего не ответил,— пропустил. И — только она стошла — вопль. Оглядывается: Чорт обдирает какую-то даму.— Пустил без шубы.
— Достоверность.— А в народе их называют «струнниками».— «Растут-растут на струне — дорастут до неба — и с неба-то — ястребом — в прохожего.»
Хорошо? — Расскажите А<лександре> В<ладимировне>.
_____
Знаете, Ланн, как я это вижу?
Я на Севере, Ася на Юге, посредине Вы, раскрывший руки.— Клянусь Богом, что не нарочно получилось распятие! —
Мне сегодня очень весело: от Егорушки — Вашего письма — и оттого что Б<орис> придет.
— как серафим медведя например. Серафим крылат, но медведь сильнее.
Так она никого из моих друзей не любила.— Не ревнует (Вас ревновала бешено!) — встречает, ликуя: — Борюшка! Из этого заключая, что я его не слишком, а он меня очень — любит.
(Не окончено.
Не отправлено.)
___
Москва, 9-го русск<ого> февр<аля> 1921 г.
Наконец Вы получите мои письма: сразу две окказии.— Ланн, знаете Вы это слово Андрея Белого:
— Восторг перерос вселенную! —
Так вот,— я так живу.— Первый признак: зажатое горло.— Непрестанно зажатое горло.
Я вышла из себя, я растеряла себя, докуда взору — духу — вздоху хватает — я.
— любит часть меня, бесконечно-малую долю! — Только любящий всё — любит — меня! Любящий меня — меня (МЕНЯ!) обкрадывает.
— Так, сыночек! —
Это я не к Вам, Вы были умней меня (из галантности к своему женскому естеству — иногда — глупею!) — Вы были умней меня. Вы даже не заметили, какие у меня глаза. Вы меня вдохновенно мучили.
Творческая безжалостность,— беспощадность!
Помню Вас с благодарностью.
___
— Ланн, мне все равно: Любовь.— Я лучшего стою.
У меня распахнутые руки. Последняя стена между Миром и мной — прошиблена — Ланн, меня уже нет! — Я ЕСМЬ.—
___
Мое вдохновенное дитя, как мне сейчас с Вами легко!1 — И как я — всё-таки — счастлива той — минувшей трудностью.
Одного я не понимаю: что Вас, трезвого, зоркого,— ВИДЯЩЕГО! — тогда склонило к моей сознательной слепоте?
Не мужской же гонор! Ибо Вы — особенно, раз дело идет обо мне! —лучшего стоите!
— Ланн!
___
Лани, я могу жить без вас! — Ланн, я чудесно — чудодейственно! —живу без Вас.
Знаете слово обо мне моего Бориса:
— «Марина, Вы ведь создаете герое!’» — (без пафоса, между прочим, как вещь, самое собой разумеющуюся.)
На бумаге или между двух рук моих— мне всё равно — я живу, окруженная теми, кем должна быть.
___
Видимся с Б<орисом> каждый день.
Крутой вопрос: — «М<арина>! Мы гибнем. Должен ли я уходить из партии?»
— Вы, если я не ошибаюсь, вступили в нее, когда белые были в трех верстах от Воронежа?
—Да.
— П<отому> ч<то> все рвали партийные билеты?
—Да.
— Вы верите?
— Ни во что, кроме нашей гибели.— М<арина>! Скажите слово, и я завтра же выезжаю в Т<амбов>скую губ<ернию>. Но — мы гибнем, Марина!
— «Борис, я люблю, чтобы деревья росли прямо.— Растите в небо. Оно одно: для красных и для белых.»
___
Но Лани, говорю Вам, как перед Сережей,— я НЕ МОГЛА иначе — Не мое дело подвигать солдата на измену — в ЧАС ГИБЕЛИ.
___
Пишу Егорушку. В нем сущность Б<ориса>: НЕВИННОСТЬ БОГАТЫРСТВА.— Борение с темной кровью. Там у меня волки, змеи, вещие птицы, пещеры, облака, стада,— весь ХАОС довременной Руси! Дай мне Бог дописать эту вещь,— она меня душит!
___
Мне хорошо с Б<орисом>. Он ласков, как старший и как младший.— И мне с ним ДОСТОЙНО. Мы с ним мало смеемся, это меня умиляет.— «Б<орис>, Вы не понимаете шуток!» — Я не хочу их понимать! — Скоро он приведет мне одного своего товарища — очень русского и очень высокого ростом. Приведет на явную любовь, знаем это оба и молчим.— Этот меня не обокрадет ни на щепотку радости! —
Аля его обожает: ей по сравнению с ним — тысячелетие. Если бы Вы видали их вместе! Благостный и усталый наклон ее головы и потерянный взгляд — и его малиновую кровь — рядом!
— Я не хочу, чтобы Сергей — там — слишком нас проклинал!
(Говорил о необходимости устроить мою внешнюю жизнь.)
И еще — глубокой ночью, слышу сквозь сон:
— У меня две вещи на свете: Революция — и Марина.
<ережи>: Россия — и Марина! — Точные слова.) — «И моим последним словом будет, конечно, Марина!»
Пишу у Зайцевых. Аля здесь учится. В доме несосвятимый холод. Ланнушка, посылаю Вам Седое утро,— м<ожет> б<ыть> у Вас нет? — Скоро появится сборник автографов, там будут одни мои новые стихи,— с ? и ъ! — Тогда пришлю.—
<Далее две трети страницы не заполнены.>
ПИСЬМО К Б<орису>
Москва, 15-го pyccк<oгo> февраля 1921 г., вторник.
— День отъезда —
Борюшка! — Сыночек мой!
Вы вернетесь! — Вы вернетесь потому что я не хочу без Вас, потому что скоро март — Весна — Москва — п<отому> ч<то> я ни с кем другим не хочу ходить в Нескучный сад,— Вы, я и Аля — п<отому> ч<то> в Н<ескучном> с<аду> есть аллея, откуда, виден, как солнце, купол Храма Спасителя, п<отому> ч<то> мне нужен Егорушка — и никто другой!
Б<орис> — Русский богатырь! — Да будет над Вами мое извечное московское благословение. Вы первый богатырь в моем странноприимном дому.
— Люблю Вас.—
— почти что тридцать ночей! Никогда не забуду их: вечеров, ночей, утр,— сонной яви и бессонных снов — всё сон! — мы с Вами встретились не 1-го русск<ого> янв<аря> 1921 г., а просто в 1?ый день Руси, когда все были как Вы и как я!
Б<орис>, мы — порода, мы — неистребимы, есть еще такие: где-н<и>б<удь> в сибирской тайге второй Борис, где-н<и>б<удь> у Каспия широкого — вторая М<арина>.
И все иксы-игреки, Ицки и Лейбы — в пейсах или в островерхих шапках со звездами — не осилят нас, Русь: Б<ориса> — М<арину>!
Мое солнышко!
Целую Вашу руку, такую же как мою. Мне Не страшно ни заноз ни мозолей,— я просто не замечаю их! — Лишь бы рукадержала перо, лишь бы рука держала такую руку, как Ваша!
___
— Скоро Вы.— Скоро отъезд.
Заработают колёса. Вы будете улыбаться. И я улыбнусь — в ответ. Я не буду плакать. Я привыкла к разлуке.— Всё мое — при мне! И вся я —при Вас!
___
Дружочек, забудьте все наши нелепые выдумки, мои дурные сны, Ваш на них ответ.
Всё это — ересь.— Я не Вам верна, а себе,— это вернее. И верная себе, верна Вам,— ибо не Вы, не я,— Дух, Б<орис>! — Наш богатырский дых!
___
Никогда не забуду: темный бульвар, мой рассказ о Егории — скамейка — спящая Аля — раскинутые крылья шубы. (Г1де-то она?! Спаси ее Бог, равно как ее хозяина!)
— когда-то — кусок мыла, за — когда-то — кусок хлеба, за — всегда! — любовь!
<арь> Девицу,— и за то как будили и не будили меня!
Спасибо з. 1 скрипящие шаги у двери, за ежевечернее: Можно? — за мое радостное: Входите.
Я затоплена и растоплена Вашей лаской!
И за ночь с 17?е на 18?е февраля — спасибо, ибо тогда прозвучали слова, к<отор>ые — я до Вас — слышала на земле лишь однажды.
— как молотом — выбили из моего железного сердца — искры!
___
До свидания, крещеный волчек! Мой широкий православный крест над Вами и мое чернокнижное колдовство.
Помните меня! Когда тронется поезд — я буду улыбаться — знаю себя! — и Вы будете улыбаться — знаю Вас! — И вот: улыбка в улыбку — в последний раз — губы в губы!
И, соединяя все слова в одно: — Борис, спасибо!
_____
Мой Сереженька!
Если Вы живы — я спасена.
— Десять лет тому назад.—
— Мне странно Вам писать, я так давно живу в тупом задеревенелом ужасе, не смея надеяться, что живы — и лбом — руками — грудью отталкиваю то, другое.— Не смею.— Вот все мои мысли о Вас.
— Это страшно.—
Если Богу нужно от меня покорности,— есть, смирения — есть — перед всем и каждым! — но, отнимая Вас у меня, он бы отнял — жизнь, разве ему <не дописано.>
А прощать Богу чужую муку — гибель — страдания,— я до этой низости, до этого неслыханного беззакония никогда не дойду.— Другому больно, а я прощаю! Если хочешь поразить меня, рази — меня — в грудь!
— всё это такие пустяки! Мне надо знать одно — что Вы живы. А если Вы живы, я ни о чем не могу говорить: лбом в снег! Мне трудно Вам писать, но буду, п<отому>ч<то> 1/1000 000 доля надежды: а вдруг?! Бывают же чудеса! — Ведь было же 5?ое мая 1911 г.— солнечный день — когда я впервые на скамейке у моря увидела Вас. Вы сидели рядом с Лилей, в белой рубашке. Я, взглянув, обмерла: — Ну, можно ли быть таким прекрасным?! Когда взглянешь на такого — стыдно ходить по земле!
Это была моя точная мысль, я помню.
— Сереженька, умру ли я завтра или до 70 л. проживу — всё равно! — я знаю, как знала уже тогда, в первую минуту:
— Навек.— Никого другого.— Я столько людей перевидала, во стольких судьбах перегостила,— нет на земле второго Вас, это для меня роковое.
<угого>, мне от всех брезгливо и холодно, только моя легко взволнов<ывающаяся> игрющая поверх<ность> радуется людям: голосам, глазам, словам. Всё трогает, ничто не пронзает, я от всего мира заграждена — Вами.
Я просто НЕ МОГУ никого любить!
_____
Если Вы живы — тот кто постарается доставить Вам это письмо — напишет Вам о моей внешней жизни.— Я не могу.— Не до этого и не в этом дело.
Если Вы живы — это такое страшное чудо, что ни одно слово не достойно быть произнесенным,— надо что-то другое.
<ушных> уст,— Сереженька, в прошлом году, в Сретение, умерла Ирина. Болели обе, Алю я смогла спасти, Ирину — нет.
<ереженька>, если Вы живы, мы встретимся, у нас будет сын. Сделайте как я; не помните.
Не для В<ашего> и не для св<оего> утешения — а как простую правду скажу: И<рина> была очень странным, а м<ожет> б<ыть> вовсе безнадеж<ным> ребенком,— всё время качалась, почти не говорила,— м<о-жет> б<ыть> — рахит, м<ожет> б<ыть> — вырождение,— не знаю.
Конечно, не будь Революции —
— не будь Революции —
___
Не принимайте моего отношения за бессердечие. Это — просто — возможность жить. Я одеревенела, стараюсь одеревенеть. Но — самое ужасное — сны. Когда я вижу ее во сне — кудр<явую> голову и обхмызганное длинное платье — о, тогда, Сереженька,— нет утешенья, кроме смерти.
<ережа> жив?
И — как ударом крыла — ввысь!
— и еще Ася — вот всё, что у меня за душой.
Если Вы живы, Вы скоро будете читать мои стихи, из них многое поймете. О, Господи, знать, что Вы прочтете эту книгу,— что бы я дала за это! — Жизнь? — Но это такой пустяк.— На колесе бы смеялась!
Эта клигд для меня священная. это то, чем я жила, дышала и держалась все эти годы.— Это НЕ КНИГА.—
___
— чудо. Я вырывала ее у смерти, а я была совершенно безоружна!
— всю беру на себя!
У нас будет сын, я знаю, что это будет,— чудесный героический сын, ибо мы оба герои. О, как я выросла, Сереженька, и как я сейчас достойна Вас!
___
Але 8 л. Невысокая, узкоплечая, худая. Вы — но в светлом. Похожа на мальчика.— Психея.— Господи, как нужна Ваша родств<енная> порода!
Вы во многом бы ее поняли лучше, точнее меня.
<аунтлероя> и маленького Домби — похожа на Глеба — мечтательность наследника и ед<инственного> сына. Кротка до безвольности — с этим упорно я неудачно борюсь — людей любит мало, слишком зорко видит,— зорче меня! А так как настоящих мало — мало и любит. Плам<енно> любит природу, стихи, зверей, героев, все невинное и вечное.— Поражает всех, сама к мнению других равнодушна.— Ее не захвалишь! — Пишет странные и прекр<асные> стихи. Вас помнит и любит страстно, все Ваши повадки и привычки,— и как Вы читали книгу про дюйм, и потихоньку от меня курили, и качали ее на качалке под завывание: Бу—уря! — и как с Б<орисом> ели розовое сладкое, и с Г<ольце>вым топили камин, и как зажиг<али> ёлку — всё помнит.
Сереженька! — ради нее — надо, чтобы Вы были живы!
Пишу Вам в глубокий час ночи, после трудного трудового дня, весь день переписывала книгу,— для Вас, Сереженька! Вся она — письмо к Вам. Вот уже 3 дня, как не разгибаю спины.— Последнее, что я знаю о Вас: от Аси, что в начале мая были письма к М<аксу>. Дальше — тьма…
— Ну —
— Сереженька! — Если Вы живы буду жить во что бы то ни стало, а если Вас нет — лучше бы я никогда не родилась!
— так, что у меня уже нет ни глаз, ни губ, ни рук,— ничего, кроме дыхания и биения сердца.
Марина.
________________________________________
— поступь)
Я: прикровь.
___
<арина>! А папа ведь тоже — когда пошел на войну — получил перевязь — Вашего сердца?
(2-го русск<ого> янв<аря> 1921 г.)
<арина>! В Х — столько козлиного,— точно, его сам козел родил!
___
— Бог создал человека только до тальи,— над остальным постарался Дьявол.
___
Не-спать — это не: не спать.— Определенное занятие — дар — искусство — призвание.
___
— Марина! Целая Африка!
(на угли.)
___
Диалог:
Аля! — М<арина>! Чего Вы бы больше хотели: письма от Ланна или самого Ланна?
— Конечно — письма!
Аля.— Какой странный ответ! — Ну, а теперь: письма от папы, или самого папу?
Я: О! — Папу!
Аля: —Я так и знала.
— Оттого что это — Любовь, а то — Романтизм.
<арина>! Ведь у него эти припадки бешенства от избытка души!
…Диким скоком — думаю душить! — нет, стряхает в угол соплю!
(О сумасш<едшем> сапожнике.)
— в ответ на угощение:
— «Ах, М<арина>, не всё ли равно — в какое чрево попадет!»
___
— «Ах, Аля, я поняла! Люди богаты хлебом-солью, а мы людьми, к<отор>ые к нам приходят и уносят наши последние хлеб и соль.»
___
Я: — «Аля, тебе не жалко нашего хлеба?»
— «Нет, М<арина>, мы отдали цыгану хлеб, а получили взамен искру его цыганской души, п<отому> ч<то> душа цыгана — костер. Он пожирает вещественное и благодарит огнем.»
___
Я. шутя: — «Вот замерзнем без дров, и зароют как собаку — без гроба…»
Ланн, с пафосом: — «О Марина! Уж гроб бы я Вам достал!»
— «Лучше бы — дров…»
___
— шест, к<отор>ым я его — для себя же — подпираю.
Я люблю, чтобы человек без меня стоял прямо.
___
Аля: М<арина>! У Вас даже ночь — солнечная, а у Ахматовой — и день лунный.
___
Аая, читая Джунгли:
<арина>! Вы знаете — кто Шер-Хан? — Брюсов! — Тоже хромой и одинокий, и у него там тоже Адалис.— «А старый Шер-Хан ходил и открыто принимал лесть!» — Я так в этом узнала Б<рюсо>ва. А Адалис — приблуда из молодых волков.
___
Я: стенкой кормимся (РОСТА), стенкой топимся, стенкой успокаиваемся.
___
Дух у меня иногда шадят телом, никогда: тело — духом.
Так, распахивая крылья, как птица…
— Так, раскрывая руки, как ангел…
___
<арина>, ешьте,— я уже во сне наелась! — Всё такие большие!
(зерна курмы.)
___
Аля, требующая, чтобы наш диван, который покупают, не чинили.
___
Тело женщины — постоялый двор, иногда превращающийся в колыбель.
Когда душа безоружна, т. е. не в напряжении, в нее сразу врывается весь чужой идиотизм — не только современный: довременный!
— чужой тупостью.
___
Аля, смеясь:
М<арина>! Как они глупы! Они пишут на заборах: «Если сын ваш просит у вас хлеба,— кто из вас даст ему камень?»…— Точно сами не знают, что ДАСТ!
<Далее до конца записной книжки 17 страниц не заполнены>