• Приглашаем посетить наш сайт
    Техника (find-info.ru)
  • Записная книжка № 7, 1919-1920 гг.
    Страница 3

    Страница: 1 2 3 4

    М<ария> Б<ашкирцева> сказала:

    Dieu! Pourquoi dans ton oeuvre celesle

    Tant d’elements — si peu d’accord?..

    {Господи! Почему в Твоем небесном творении

    Столько несогласованных частей?.. (фр.)}

    Замените celeste — terrestre —{небесный — земной (фр.).}

    —Я.—

    (Рев<олюции> — войны —XX в.!)

    ___

    Переносить терпеливо чужие страдания, — этого Бог не может требовать.

    ___

    Писать — значит жить: любить книжечки, слова, почерк,— хотеть, чтобы что-то было,— м<ожет> б<ыть> — вечно было. А когда не жить— рука не хочет пера.

    ___

    Богу.

    — М<ожет> б<ыть> это урок,— тогда спасибо.

    ___

    Я могу сказать одно: Бога (жизнь) я любила до последней возможности.

    ___

    Аля — (мой первый приезд к ней в госпиталь) — в жару:

    — «М<арина>! Я знаю, что значат стихи Блока: ребенок ушел на небо, а карлик выполз и остановил часы жизни.»

    (Ей без меня дали № какого-то старого Сатирикона, где, между прочим — издевательски — цитировались стихи Блока: «В голубой далёкой спаленке»…)

    ___

    Ночью, просыпаясь — рядом говор к<расноармей>цев —

    — «Бедные бессонные солдаты!»

    ___

    Глядя в мои глаза:

    — «В Ваших глазах — я.»

    ___

    В ответ на мои стихи «Сердце нынче не в цене…» — почти со слезами:

    — «Для меня в цене!»

    ___

    Вечером, в госпитале, разговор коммунистов за стеной:

    — «А я говорю Вам, что у Девы Марии был любовник. Я могу Вам это доказать документально!»

    ___

    По дороге в Кунцево —поезд трогается — крещусь —поезд стоит — оказывается — прицепили паровоз.

    — Я: — «Слишком рано перекрестилась!»

    Какая-то женщина:

    — «Креститься никогда не рано!»

    ___

    — «В раю да с краю»…

    ___

    Прекрасно понимаю влечение ко мне Али и С<ережи>. Существа лунные и водные, они влекутся к солнечному и огненному во мне.

    Луна смотрит в окна (любит одного), Солнце — в мир (любит всех.)

    Луна ищет — вглубь, Солнце идет по поверхности, танцует, плещет, не тонет.

    Словом, в басне «Журавль и Лиса» — Луна — Журавль.

    ___

    У Луны один луч. Луна — сплошной луч. Луна — сплошной ключ, Солнце — сплошной хвост (павлин.)

    ___

    ___

    Маленький Марк — 7 л<ет> — одет a la Wunder-Kind {как вундеркинд (фр. -нем.)} — оттопыренные уши — жирно грассируя:

    — «Пгедлагаю исполнить следующий опыт. Пегед нами гетогта»…

    — О, маленький Марк!

    ___

    Аля — в госпитале — перелистывая Вечерний Альбом:

    — «Ма — ама!»

    — «Что?»

    — «Чья типография!!!»

    Гляжу: Типография Мамонтова.

    ___
    Стихи.

    Между воскресеньем и субботой
    Я повисла, птица вербная.
    На одно крыло — серебряная,
    На другое — золотая.


    Пополам расколота,—
    Серебро мое — суббота!
    Воскресенье — золото!

    Коли грусть заныла в жилушках,
    — корочка,—
    Знать из правого я крылушка
    Обронила перышко.
    <Оставлено место для невписанной строфы.>
    Наслаждайтесь! — Скоро-скоро

    Ваша птица разноперая —
    Вербная — сусальная.
    ___
    В синем поле — розан пламенный:
    Сердце вышито на знамени,
    — без роду-племени —
    Знаменосец молодой.

    В синем поле — цвет садовый,
    Вот и дом ему,—другого
    Нет у знаменосца дома.

    Знаменосец, знаменосец!
    Для чего врагу выносишь
    В синем поле — красный цвет?

    А как грудь ему проткнули —

    Сердце на сердце пришлось.

    Вот и дом ему. Другого
    Нет у знаменосца дома.
    16/29 дек. 1919 г.— Госпиталь.—
    ___

    17-го дек<абря> 1919 г.
    Ветви сплелись,
    Корни сплелись,—
    Лес Любви!
    ___


    Вы подарили мне сердце.
    Флейта поет,
    Сердце стучит.
    ___
    Я одного человека люблю.

    В звездном плаще.
    ___
    Поезд гудит.
    Прощальный гудок —
    Душу уносит.
    — Сколько уносит он душ! —
    Я Вас люблю.
    ___
    Простите Любви,— она нищая!
    (дальше — я: )
    У ней башмаки нечищены,—

    Стояла вчерась на паперти,
    Молилася Божьей Матери,—
    Ей в дар башмачек сняла.

    Другой — на углу, у булочной,

    Где милый — узнать — прошел.

    Босая теперь, как ангелы!
    Не знает, что ей сафьянные
    В раю башмачки стоят!..
    ___

    Ангелы всегда босые…
    (2?ая строчка — лучшая — Алина.)
    ___

    Аля — Сочельник 1919 г.— Госпиталь.

    — «М<арина>! Знаете — что меня без Вас утешало? — Поезд и стихи».

    ___

    — «Марина! Когда Вы так глядите вниз, Вы похожи на мраморную богиню».

    ___

    — «М<арина>! Вы точно цыганка, к<отор>ая меня украла.»

    — «Из рая.»

    — «Я это подумала».

    ___

    Рассказ Бальмонта

    — маленькими переулками. Тихо, пустынно, снежно. Вдруг, у каких-то ворот — огромный огонь. Костер горит. И прислонившись к фонарному столбу, задумчивый-задумчивый — в какой-то хорошей позе — милиционер. Смотрит в огонь. И тут я вдруг говорю вслух: — <Умерла Москва» — иду и говорю: — «Умерла Москва».

    И вдруг слышу за собой шаг — мелкий-мелкий, торопливый. Равняется. Маленькая старушонка. Мне почему-то становится неприятно. Несколько времени она идет со мной рядом, потом вдруг: — «Дяденька, а дяденька, где мой дом?»

    — «Т<о> е<сть> как — где Ваш дом?»

    — «Я вот иду к тете, и не знаю, где мой дом?»

    — «А где Вы живете?»

    — «Я к тете иду, а дом где мой — не знаю».

    — «Назовите мне улицу, где Ваш дом, тогда я Вам скажу, как пройти».

    — «Так Вы, значит, не хотите мне сказать, где мой дом?»

    Мне уже по настоящему жутко. Ускоряю шаг. Она бежит рядом.

    — «Дяденька, адяденька! Скажите! Я уж столько времени ищу!»

    — «Но, милая, я бы с удовольствием,— только я ведь не знаю»…

    — «И Вы, значит, не знаете?»

    — «Постарайтесь вспомнить название улицы»…

    — «И Вы, значит, своего дома не можете найти?»

    Тут я чувствую, что больше не могу, что это кошмар — небытие — Смерть. Почти бегу, она догоняет. Сворачиваю в переулок.

    «Дяденька, а дяденька»…

    ___

    Я: — «О, Бальмонт! Как замечательно! И как всё ясно.— Новая Россия — милиционер у столба смотрит в огонь — Москва, к<отор>ая не знает, где ее дом — и Вы, Поэт…

    И Москва спрашивает дорогу у Поэта…»

    ___

    Бальмонт рассказывает мне о Египте — как, когда вынули из земли осколок вазы, где когда-то хранился мед,— к о сколку вту же секунду подлетела оса — и — в полоборота Елене:

    — «Елена! Это с нами было — или у Масперо?»

    ___

    <альмон>та в Чрезвычайке.

    ___

    Аля:

    — «М<арина>! Что такое — аристократ?» — «Я тебе сначала объясню, как другие это слово употребляют, а потом — как я.

    Для других — аристократ — человек высокого рождения…» Аля, быстро:

    — «А для Вас — высокого духа».

    ___
    Стихи
    — и звезда над гробом.
    А посредине — голубым сугробом —
    Большая жизнь. Хоть я тебе и мать,
    Мне больше нечего тебе сказать —
    Звезда моя!..

    ___

    Отъезд в Кунцево я описала.

    10 дней спустя я, проходя по Собачьей пловдадке, услышала тонкий голосок:

    — «А Ваша Алечка по Вас скучает, плачет».

    — Оглядываюсь. Рыжая лошадь, сани, наполненные соломой, и маленькая девочка лет десяти, в платке.

    — «Вы знаете Алю?! Вы из приюта? Ну, какАля?»

    — «Всё плачет, скучает».

    О, как сжалось мое сердце!

    — «Ну, а подружилась с кем-нибудь?»

    —«Она со всеми дружит».

    — «Читает, пишет?»

    — «Читает и пишет в тетрадку».

    — «Ну, а гуляет?»

    — «Нет, у нас сейчас не гуляют,— холодно».

    —<Ну, а не бьют ее?»

    —«Нет, у нас не дерутся».

    Сговариваюсь с девочкой, что подождет меня, лечу домой, схватываю наспех письмо к Але, к<отор>ое писала все вечера, лечу в детскую, хватаю наугад пустую клетку от белки, сломанный автомобиль, еще какие-то детские отслужившие чудовища,— потом Але образок (старинный, Иверской Божьей Матери) — маленького каменного японского льва на постаменте, связываю всё это в узелок, мчусь обратно на Собачью, отыскиваю в Лиге Спасения Детей заведующую — Настасью Сергеевну — вручаю узелок, письмо, расспрашиваю о детях.

    — «Аля — очень хорошая девочка, только чрезмерно развитая, ей можно дать 12 л<ет>,— какое 12 — шестнадцать! Я нарочно с ней не разговариваю, стараюсь приостановить развитие. Всё читает, пишет, такая тихенькая. Ну, а сегодня поплакала немножечко: она читала книжку, подошел мальчик — неграмотный — тоже захотел посмотреть. Она не дает, ну он взял…»

    — «Ну, а Ирина?»

    — «Ну и Ирина! Это явно дефективный ребенок. Ест она ужасно много и всё голодна, и всё качается, и всё поет. Кто-н<и>б<удь> скажет слово, она подхватит и пойдет без всякого смысла повторять.— Она у нас на особенном положении» — и т. д.

    — «Ну что. Вы меня берете с собой?»

    — «Нет, не могу, нам еще надо в уезд».

    В голосе и в лице холодок.

    — «Ну как дети?» — «Ваша Аля что-то захворала».

    — «Господи! Что с ней?»

    — «Не знаю, д<окто>р еще не был. Жар, голова болит. Сегодня я ее не спустила с постели».

    — «Одну минуточку, я сейчас сбегаю домой, напишу ей записочку,— это рядом, в Б<орисоглеб>ском, я сейчас. И поцелуйте ее за меня, и скажите, что я завтра же приеду…»

    — Лечу домой, пишу записочку,— вся внутренность провалилась —тоска не в груди,— в животе.—

    Дома мечусь по комнате — вдруг понимаю, что еду сегодня же — забегаю к Б<альмон>там отдать им рисовую сладкую кашу (усиленное детское питание на Пречистенке, карточки остались после детей) — в горло не идет, а в приюте дети закормлены — от Б<альмон>тов на вокзал, по обыкновению сомневаюсь в дороге, тысячу раз спрашиваю, ноги болят (хромые башмаки), каждый шаг — мучение — холодно — калош нет — тоска — и страх — ужас.

    <идии> А<лександровне>, рассказываю, она утешает. Уже темно (выехала с 4 часовым), в приют идти нельзя. Тысячу раз спрашиваю у Л<идии> А<лександровны> и Володи дорогу.— Близко, как от Б<орисоглеб>ского до Луб<янской> площади — всё прямо, прямо, потом Очаковская фабричная труба, а справа ворота с надписью «Центроспирт» — или «Центрожир». А сначала — деревня Аминьево.

    Записываю все повороты, озабоченность, что не дойду немножко отвлекает от мысли об Алиной болезни.— Аминьево — Очаковская труба — Центро — с этим засыпаю.

    ___

    Выхожу на след<уюшее> утро в 11 ч.,— встала в 8 ч. и могла бы давно быть у Али, но отчасти страх, отчасти доводы Л<вдии> А<лександровны> и Володи напиться чаю (моя вечная роковая вежливость) удерживают.

    Гляжу на бумажку — иду. Да, несколько шагов меня подвозит Володя, едущий по делам Госпиталя. (Главный врач.)

    — «Ну, а теперь всё прямо, прямо, до Очаковской трубы…» Я выпрыгиваю, благодарю. Справа ели, слева и впереди пустынные поля. Иду.

    <евне> Аминьеве меня дразнят дети, кричат какие-то неприличные слова. Дорога вверх и вниз — крутой спуск — замерзший пруд. Кто-то спрашивает меня, не меняю ли я табак.

    Иду, терзаясь, правильно ли, хотя дорога — одна. Наконец — как чудо, в к<отор>ое я не верила — Очаковская труба. Справа ворота.— Центро.—

    Иду по огромной аллее. Страх почему-то уменьшился — сейчас увижу Алю! — Потом мостик — потом крутой спуск — знакомая котловина — приют. Вхожу. Кто-то из детей: — «А Ваша Аля заболела!» — «Знаю, вот я и приехала, проводите меня, пож<алуйста>, к ней». Идем по широкой темной желтой внутренней лестнице. Пахнет сосной. 2?ой этаж. Какая-то девочка бежит вперед: — «Аля! К тебе тетя приехала!» Вхожу. Множество постелей. Ничего не различаю. (Абсолютно близорука.)

    Вопль: — «Марина!»

    Всё еще ничего не видя, направляюсь в глубину комнаты, по голосу.

    своем шерстяном платье.

    — «Аля!!! Что с тобой?!»

    И она, кидаясь мне на грудь — рыдая:

    — «О Марина! Сколько несчастий! Сколько несчастий! Дети разорвали мою тетрадку — и крышку с той книги — с Вашей любимой — и я совсем не могу стоять!»

    Прижимаю ее к себе. Ничего не могу выговорить. Она плачет.

    — «Аля! Тебя обрили?»

    — «Да. Но я сохранила Вам локон на память, он в книжке, в «Волшебном фонаре».

    Достает из под подушки мой синий бархатный томик, раскрывает: золотистая прядь ее чудесных — Стюарт! — волос, заложенная на с<тихотво>рении <название не вписано.>

    — «Но тетрадка, тетрадка! Но, Марина, я правда не виновата! Дети»…

    — «Алечка, успокойся, это ничего, это все ерунда, я возьму тебя отсюда.— Они всю ее разорвали?»

    — «Нет, только белые листы. Я так защищала! И крышку от той книги… Но тетрадку я связала веревкой»…

    Зовет надзирательницу — Лидию Конст<антиновну> — и умоляет ее принести тетрадку.

    Расспрашиваю надзир<ательницу> об Алиной болезни.

    (Забыла сказать, что больных очень много,— человек 15, по двое по трое в одной кровати.)

    Выясняется: д<окто>р не был и не будет — слишком далёко — лекарств нет — градусника тоже.

    — два мальчика, головами врозь. Еще дальше — девочка с маленьким братом, Петей.

    Тут только замечаю мотающуюся Ирину. Грязное до нельзя розовое платье до пят, остриженая голова, худая вытянутая шея. Мотается между кроватями.

    — «Ирина!» — Подымаю <одно слово не вписано>, гляжу: нет, не по-правилась, пожалуй похудела. Лицо несколько другое,— еще серьезнее. Огромные темно-серо-зеленые глаза. Не улыбается. Волосы торчат ершом.

    — «Марина! Вы меня простите, но она ужасно похожа на тюленя! У?жасно!» говорит Аля.

    — «Она ужасно себя ведет,— и что у нее за привычка такая по ночам делать»,— жалуется Лидия Конст<антиновна> — «уж я ее и подымала, и сажала каждые полчаса,— нет,— раза три в ночь наделает, и стирать негде, водопровод испорчен.— То просится, а как посадишь «не надо!» И так кричит. И что она этим хочет сказать?! — А Вот старшая у Вас уж даже слишком развита,— как пишет! Это у нее вроде дневника ведь, я читала. Как она нашего Петушка описала!!!»

    — Аля рассказывает, что Ирина ничего ни у кого, кроме Лидии Конст<антиновны>, из рук не берет. Дети дают, а она не трогает: стоит и смотрит. И еще:

    — «Ирина, дай картошку!»

    — «Моя картошина!»

    — «Ирина, дай Козловский совет!»

    — «Моя (!!!) Козловский савек!» и т. д. Дети Ирину не любят, дразнят. Когда ее хотят сажать на горшок, она бросается на пол и молотится головой.

    — за неимением теплых вещей — не гуляют,— ни врача —ни лекарств — безумная грязь — полы, как сажа — лютый холод (отопление испорчено.) — Скоро обед.

    Л<идия> Конст<антиновна> раскладывает: первое — на дне жидкой тарелки вода с несколькими листками капусты. Я глазам своим не верю. Второе: одна столовая (обыкнов<енная>) ложка чечевицы, потом «вдобавок» — вторая. Хлеба нет. И все. Дети, чтобы продлить удовольствие, едят чечевицу по зернышку. Во время раскладки в больничную комнату врываются здоровые «проверять»,— не утаила ли надзир<ательница> ложки.

    Холодея, понимаю: да ведь это же — голод! Вот так рис и шоколад, к<отор>ыми меня соблазнил Павлушков! (Врач, устроивший детей в приют).

    Ирина, почуяв мое присутствие, ведет себя скромно. Никаких «не дадо!» — (единств<енное> слово, к<отор>ое она выучила в приюте) дает. сажать себя на горшок. Л<идия> Конст<антиновпа> не нахвалится.

    — «Ирина, а это кто к тебе пришел?»

    Кормлю Алю сама. Ложки деревянные, огромные, никак не лезут в рот. Аля, несмотря на жар, ест с жадностью.

    — «Ну, а утром что дают?» — «Воду с молоком и полсушки,— иногда кусочек хлеба».— «А вечером?» — «Суп».— «Без хлеба?» — «Иногда с хлебом, только редко».

    Дети поменьше, съев, плачут.— «Есть хочется!» Алина соседка не переставая стонет.— «Что это она?» — «А ей есть хочется».— «И так всегда кормят?» — «Всегда».

    Гляжу в окно. Снег чуть померк, скоро стемнеет. La mort dans Ie c?ur{Смерть. в сердце (фр.).} — прощаюсь. Целую и крещу Алю.— «Алечка, не плачь, я завтра непременно приду. И увезу тебя отсюда!»

    — «Марина, не забудьте тетрадку! И книжки возьмите, а то дети их совсем растреплют».

    Выхожу. И опять аллея — красные столбы приюта — крещу их — и опять мостик — пруд — снега. Иду с чувством возрастающего ужаса, но боязнь сбиться с дороги несколько отвлекает. Сворачиваю направо, спрашиваю у встречного мужика — так ли в Кунцево — нет, налево.

    И вот — большими снегами — одна — ноги болят — в сердце тоска смертная — иду.

    ___

    УЛ<идии> А<лександровны> в доме было уже темно. Я тихонечко взошла, села на стул и заплакала.

    Толстая Мария (прислуга из хорошего дома, меня презирающая) по приказанию Л<идии> А<лександровны> подала настои. Я сидела в темноте, не ела и плакала. Л<идия> А<лександровна> в соседней комнате разговаривала с Володей. Потом позвала меня:

    — «Ну что?»

    — «Кошмар».— Я ответила тихим голосом, чтобы не слышно было слез.

    — «Т<о> е<сть> как?»

    — «Их там не кормят и не лечат — ни градусника — ни лекарств — ни врача. И не топлено. Ала умрет».

    ___

    Алина тетрадка.

    Что мне тебе сказать? — Тыуже все знаешь! И что мне тебе дать? — У тебя уже всё есть! — Но всё-таки — несколько слов — на дорогу!

    Ты сейчас спишь на моей постели, под голубым одеялом и овчиной, и наверное видишь меня во сне. Так как ты меня любил только еще один человек: Сережа. Та же любовь, те же глаза, те же слова.

    —Алечка! — Спасибо тебе за всё: и за окурки, и за корки, и за спички, и за окаренок, и за бесконечное твое терпение, и за беспримерное твое рвение,— я была тобой счастлива, ты мне заменяла: воду, которая замерзла, хлеб, к<отор>ый слишком дорог, огонь, которого нет в печи — смеюсь! — ты мне была больше этого: Смыслом — Радостью — Роскошью.

    Милая Алечка, не томись, не горюй. То, что сейчас бессмысленно, окажется мудрым и нужным — только надо, чтобы время прошло! — Нет ничего случайного!

    МЦ.

    Москва, 13-го ноября 1919 г.,ночь.

    Алина приписка:

    — Марина! Я Вас люблю — я Вечно Ваша.

    ___

    — Милая Марина! Здесь хорошо, дети не озорные. На Ирину жа-луятся. Везде очень чисто. Марина! Здесь два этажа. Мне жалко Вас. Марина! другой ребенок гораздо умней Ирины. Он говорит, просится, сам чудно ест. В окно глядят ели. Всё время думаю об Вас! Здесь двадцать две комнаты. Сижу в другой комнате, чем Ирина. Она всё время орет. Немного шумна!

    что пишу.

    Тоня: — «Правда, что писать лучше с твердым знаком?» — «О да, конечно».

    Милая Марина! Как грустно! Как разрывает сердце разлука! Здесь жара. Печаль об Вас! Так печально без Вас. Я думаю, думаю, готова умереть, только бы Вы согласились быть хоть от части моею. Марина Марина. Как не ценила я времени с Вами.

    Понравилось ли Вам письмо в черной тетрадке? Господи, какая здесь жара. О, Рождество, Рождество, торопись. Есть дают нам суп с говядиной, потом чечевица, через час маленькая чашечка молока; Господи, милая Марина.

    Мы гуляем, дети тихие. О Рождество, скорей!


    Здесь ходить без Вас.
    Мрачные шаги все,
    Громкий рев Ирины.
    Главное — Марина,
    — Марина.

    Марина. Соскучилась по льву. Дети трогательно светят мне. Ах Марина! Помереть

    ___

    Мамочка! Я погибаю в тоске. Ирина сегодня ночью наделала за большое. Я с ней спала. Заведуящая очень милая и довольно строгая женщина. Я пол ночи не спала, думала об Вас. Мамочка! Живется мне довольно хорошо. Не тоскуйте. Я Вам верна и люблю Вас. О милая приемная мама! О как Вы хороши. Как встала, так взяла Вашу книжечку стихов и принялась со рвением читать. Дети просили почитать. Им трогательно нравилась Ваша карточка! О Как она меня утешила. Как вечером в темноте я томилась по Вас, по Вашей комнате. О какое раскаяние.

    Ирина ворочалась, толкалась. А я ей отвечала безумными гримасами. Марина. Не отвечаю на вопросы детей и с увлечением пишу. Чернил здесь нету. Мамочка! Уж скоро обедать. Я Ваша на Веки Веков.— Аминь.—


    Здесь печально,

    Только Вас не хватает.
    Здесь Мадонна с Христом,
    Здесь чудесное мыло,
    Здесь всё чисто,

    А постели — для Вас.
    Марина! Я живу
    Книгами — Писаньем —
    Думами об Вас.

    Вечный рев Ирины.
    Главное — Марина!
    Главное — Марина!
    Марина! Мы сегодня будем купаться.—

    Я Ваша! Я страдаю! Мамочка! Ирина сегодня ночью обделалась за большое три раза! Сегодня должна приехать Лидия Александровна. Ирина отравляет мне жизнь.

    Вечная печальная бело-серая пелена снега! Печаль! Уж начинаю мечтать о елке. Топот детей, которых прогоняют с «верху». Мрачно в душе, не имеющей Вас. Всё приуныло. О приемная мать. Я Ваша! Я люблю Вас больше настоящей матери! — Виднеется дорога, по которой должен проехать заветный экипаж.

    Марина! Я представляю себе наш милый дом. Печка, ведры, окаренки. Всё для нашей души. Прочла «Тысяча и Одна Ночь», читаю сейчас «Биографические рассказы».— Из жизни Байрона.— Думаю, что мне удастся еще поцеловать Вас. Правда? О как Вы были добры, что приняли меня. Дети дразнят Вас: — «Ноги-то у твоей мамы какими-то тряпками обвиты».— вЭто не тряпки, а гетры, а у вас тряпки». Ирина каждую ночь по два по три раза делает за большое. Сплю с «Волшебным Фонарем». Конверт у меня сломала Лидия Константиновна. Я в глубоком горе. И еще оторвала у моего «Лихтенштейна» верхний листок с названием. Я несчастна. Сегодня я должна была идти в школу. Я отказывалась, говорила про Вас, но никто не слушал. Я сегодня завтракала с «младшими». Ирину и меня остригли. Я оставила прядь из моих волос Вам на память.

    Написала уж письмо к Рождеству. Ирина выучила одно слово: «Не дадо.»— не надо.

    <андровна> еще не приходила. Жду, жду, жду с трепетом каждый день, каждую минуту.

    У Вас я ела лучше и наедалась больше, чем у этих. О мама! Если бы Вы знали мою тоску. Я не могу здесь жить. Я не спала еще ни одной ночи еще. Нет покою от тоски и от Ирины. Тоска ночью и Ирина ночью. Тоска днем и Ирина днем. Марина, я в первый раз в жизни так мучаюсь. О как я мучаюсь, как я Вас люблю. Я низачто не пойду в школу. Там не то не то. Мне нужны Вы. Всё время у меня тяжелая голова, и думаю, думаю, думаю об Вас.

    О, как мне было с Вами хорошо. Вчера было Воскресение. Но мне не был тот день Праздником, он был мне тяжелой ношей. О приют.

    О Марина! я всё та же, та же! Если бы Вы приехали. О какое было бы счастие. О милая Марина! Прийдите ко мне, поцелуйте меня.

    Я не могу пережить месяца здесь, из-за Ирины.

    ___

    Жду Вас каждый день, каждую ночь. Вчера плакала весь вечер, страдала, сердце мое разрывалось. Марина! Лидия Константиновна разорвала Вашу книгу. О помогите; сколько нужных вещей я собираюсь Вам передать.

    Когда я умру последнее чувство мое и слово мое при смерти будет: «Я Ваша на земле и в Царстве Небесном». Милый мой вечныйдруг! Ах! Мои глаза не смотрят ни на что, кроме Вас! Вы мою душу любите. В сегодняшний день я немного ободрилась… если я только вспомню Ваше имя, как слезы через силу текут по моим щекам.— Но время течет.— Незаметно придет минута.

    Я так люблю всю, всю, всю Вас. Как Вы маты. Как хороши. Как добры.

    Она пишет стихи. Она топит печку. Она жжет себе руки. Она — рыцарь. Она заменяет всему городу — Бога. Она терпелива.— Она находчива.— Ласкова.— Она заменяет Богу самых верных Ангелов. Она играет на арфе, бьет в барабан, побеждает — всех. Уголь превращается от прикосновения ее рук в замечательные плоды. Играет с самыми важными случаями жизни. Труса превращает в героя, розу— в камень. {Очевидно, подумала — обратно (Примечание М. Цветаевой)} Самый простой свет она превращает в Северное Сияние. Замечательно рассказывает. Летает. Лед превращает в летние цветы. Ирину может превратить в красивую девочку. Вы мой верный первый и последний друг. Я знаю, что никого больше так как Вас не буду любить. Мой первый и последний друг — и Ваша Ариадна.

    ___

    Мне немного лучше, но дума об Вас побеждает всё. Пишу сейчас одна в комнате, перед огромной лампой, и вспоминаю, как жила с Вами. Встаем довольно рано, когда еще темно. О Игра Судьбы. Как трогательно. Все те надзирательницы молятся Богу, утром и вечером. В последние дни погода становится бурная. Замораживаются вторые стекла окон, ели покрыты инеем и снегом. С удовольствием пишу по линейкам написанным Вашей рукой. Мариночка! Мне виделось видение Сережи и Вас. Марина! Не будьте печальны.— Ведь я вечно с Вами. Мне горестно и радостно! О мучительная Любовь. Небо слегка голубое. Вы меня любите? Если нет, то я обняла всю Вас своей любовью.

    ___

    С Добрым утром. Какое замечательное до слез воспоминание осталось о Вас, о Доме. О Боже Мой. Как радостно и приятно вспоминать про тот чудный прощальный ужин. Те огромные куски и полные тарелки… А главное ведь — Вы!’ Как я счастлива, что могу писать! Ах! Правда это счастие? Теперь у нас набирается порядочно маленьких детей. За Ириной я не смотрю, не балуюсь, и осталась всё та же. Знаю то же самое с Вами моим вечным другом. Я чувствую, что елки думают уже о Рождестве, о счастие. Люди, люди, вы скоро будете поклонятся моей Марине. Я знаю, что скоро будет радость Свидания, а я знаю, что книги мы поправим. Как Вы себя чувствуете? —

    Аминь.

    ___

    В первый раз выглянуло солнышко. Оно мне напомнило Вас. С такой глубокой радостью я смотрела на него. Темные ели задумчиво и ласково думали о Вашем приезде. Я чувствую, что мы скоро увидимся, милая Марина. Я с такой надеждой думаю об Вас. Я чувствую, что я с Вами сумею поправить книги. Мама! Если бы я могла оставить эти обеды и чаи Вам, Вам и Вам. Как я молю Бога, чтоб Он дал Вам и Папе чудную судьбу Ах, мой Ангел. Каждая секунда (кроме деланья на горшок), посвящена Вам! Марина! Как Вы меня утешаете. Я вспоминаю Ваши стихи, пьесы, всё, всё. С каким удовольствием я пишу.— Я имею время писать. Мой вечный утешитель. Мы сейчас будем обедать, а Вы? Вы? Господи! Когда же мне удастся отомстить всем им, им! О какая месть в сердце и душно. Я пишу, пишу, полна вдохновения. Ну Марина, Марина, Марина! Как-то Вы там живете! Как обидно, как горестно! Как я жду вечно верного вечно любимого друга. Я себя чувствую как одна, одна, заключенная в тюрьме полной печали. Map <не дописано.>

    — Другой маленький карандашик, который Вы мне подарили, к моему глубокому сожалению остался дома.

    Мой первый и последний Друг! — Ура! — Я не буду, я постараюсь не много грустить. Когда человек верен и если с кем-нибудь разлучится — верность не оборвется.—

    ___

    Сегодня мне явились — Вы.

    ___

    Марина! Сколько раз я надеялась увидать Вас, и потом в разочаровании плакала. Думала ли я, что столько время не увижу Вас? Недавно рядом горела деревня, я мечтала, чтоб загорелся наш дом. При свидании я скажу Вам одну замечательную вещь. Мои глаза вечно отуманены слезами, и смотрят на дорогу, на заветную дорогу.—

    Бархатную Книжечку я не трогаю, боясь разорвать конверт! Меня очень, очень утешаюсь всеми книгами — читаю последнюю «Чудесное Путешествие Мальчика по Швеции». Последние дни я в злобе. Каждую секунду, даже ночью можно найти на моих глазах слезы сожаления. О как я несчастна, как я несчастна: Я знаю, что если бы Вы знали, как я здесь живу, Вы бы давно приехали ко мне.

    — ни капли! Впрочем мне всё равно, только бы мне знать, что я Вас увижу, что Вы меня всё так же любите. То чудится мне, что Вы сидите на ели, то смотрите в окно, то стоите рядом со мной. Мне ли придет мысль Вас покинуть? О как я могла так не ценить времени с Вами! Душа потеряна на время, но на долгое и мучительное время. Я мечтаю о том времени, когда я увижусь с Вами. Пишу, мечтаю, злюсь, жду. В тоске проходит мое печальное время.

    Мама! Я повешусь, если Вы не приедете ко мне, или мне Лидия Алекс<андровна> не даст весть об Вас! Вы меня любите? Господи, как я несчастна! Из тихой тоски я перехожу в желание отомстить тому кто это сделал. О я Вас прошу, любите пожалуйста меня, или я умру самой мучительной смертью. Мариночка. Сколько раз я была полна восторга с Вами! Как я восхищалась Вами, Вашей Душой. Наружностью, Милая Марина, Милая Москва! Мариночка! Я вам посвящаю всю мою жизнь. Этот день будет клонится к вечеру, а надежда не осуществится. Затуманятся стекла, а я не увижу любимого лица. Но я думаю, что Вы меня всё так же любите меня, всё так же мне покажете льва! Не правда ли? О Ваши прекрасные зеленые глаза, русые волосы! Не думайте, мамочка, что я очень изнеженна! Это только мучительная, раздирающая грусть. Я мечтаю увидеть прекрасное лицо, золотую любовь!

    Мариночка! Мой вечный друг! Простите меня, что я Вам сделала дурного. Простите меня! Пишу четвертую страницу. Уж ничего не видно. Я ничего не видя, но догадываясь пишу: Света <не дописано.>

    Я готова Вам служить всю жизнь, служить пока хватит сил, пока не умру. Жизнь, жизнь, а всё ж то! — Маринушка! Я вспоминаю, как Вы мне говорили стихи, читали пьесы! Я наверно очень уродливо пишу, но желание писать побороло всё! Ах! Комната окутана мраком!

    Марина! Я вам верна как Георг и Ганс были верны Герцогу! О! — Ночью я тихо плачу вспоминаю Вас. Я вечно вижу <не дописано.>

    — Как Вы чудно говорите стихи. Идет беседа: «Как все помрут, так явится Бог и все встанут». Здесь есть песня, касающаяся сегодняшней Москвы! Вспоминаю чудное житье дома. Как Вы была милы! Марина! Густой снег, с ним летит моя печаль!

    О как Вы мне дороги!

    (Внизу страницы уродливые каракули и рисунок автомобиля с чу-довищем внутри,— чье-то произведение. Бедная Аля!)

    Ах, мое вечное утешение! Вы скоро приедете? С чудной надеждой вглядываюсь я в голубую даль, жду голоса, чудных королевских рук! —

    Люблю. С светом в душе вглядываюсь в глубину елей! Там виднеется то полу-сгнивший ствол, то усыпанный снегом пенек. Как только встала, вырвалась в комнату, где лежит заветная тетрадка с карандашом! Каждый день начинается светлой надеждой, а кончается,— Увы! —

    — Она полна замечательной надежды!

    Была я счастлива когда-то,

    Теперь — Конец!

    В последний раз взглянула я на льва.

    Всему — Конец!

    С них падают шишки,

    Мне не жить!

    ____

    Вчера я получила очаровательные «вести». Письма я еще не получила. Анастасия Сергеевна не имела времени подать мне его. Надеюсь, что я смогу найти там своего излюбленного льва! Я прочла все — но впрочем всё равно! —

    Игрушки были пропитаны какой-то замечательной прелестью Ваших рук, покинутого дома! Мука или радость? Надеюсь получить льва.

    «письмо». Я радостно развернула сверток, плакала, плакала, слезы дотекали за уши, голые из-за обритой головы! Кажется в кунцевский приют набралось тридцать девять детей. Мой милый лев!

    Прочтите историю: — «Аля! Иди скорей в школу!» — «Нет, я не приду в школу! Мне «мама» велела!» — «Раз ты здесь, то ты должна слушатся нас, а когда ты была у мамы, ты должна была слушатся мамы».— «А я все-таки не пойду в школу, потому что не хочу и не буду писать по новым правилам!»

    Дело оставили до заведующей. Сторона вышла моя! Ура! Кто был прав! Надзирательница, или я?

    Марина! Как только я написала и подумала Ваше имя, у меня защекотало в носу, в глазах показались слезы! Скажите мне. Прощаете ли Вы меня за то что я Вам сделала? Тихо качаются нежные березки, они вспоминают Вас… Идет во все стороны снег, но мне все равно. Я вспоминаю Вас!..

    Лидия Константиновна надзирательница всех детских «аа», мокрых простынь и горшков.

    ___

    — Вы Вы! Глубоко засела в душу разлука! Тысячи раз перечитываю письма, с трудом глотаю куски хлеба, потому что не могу отдать этот маленький кусочек Вам, Вам!

    Печально понимаю только: «Люблю!» и «Суббота!» Гуляю очень много, нахожу много дров и хворосту и жалею, безумно жалею, что не могу подарить их Вам! Вчера приехали 50 человек детей! Милая Марина! Надеюсь, что Вам понравится мое писание…

    Часто встречаю гуляя пчелиные ульи, сожалею, думаю, плачу, мечтаю! Все вещи, которые Вы мне дали, попорчены! За не-имением книг я гуляю всё то время, в которое могу читать, я гуляю. Как Вы милы! Про мои ноги не беспокойтесь! Когда я пойду гулять, я надеваю валенки! Здесь паровое отопление, а между тем оно ни капли не греет.

    Я Вас люблю! Милая Марина! Дайте мне поцеловать… Может быть я не выживу? Дети вырывают у меня из тетрадки листья! Я прячу в корзинку, на шкаф, а они всё достают.

    Ах зачем Вы отдали меня. Марина! Если бы Вы знали… Марина! Итак я не спала ночи, и так мучилась ожиданием… А теперь, не хочется говорить!

    Я совсем ужасно себя чувствую! Здесь нет гвоздей, а то бы я давно повесилась. Все меня бросили, даже Л<идия> А<лександровна> не приезжает. Всё кончено для меня. Я в первый раз в жизни узнала что такое дети! И главное я не видела.

    О Мариночка, Вы думаете, что у меня так мало силы, чтобы я не сумела защитить книг, тетрадок? Марина милая. Мариночка! Я живу всем, что Вы мне прислали, и словом «суббота». Ко всем кто-то приезжает! Целых две недели. Мне больше не на чем писать! Оконные слезы текут вместе с моими! Марина! Я одну Вас люблю люблю люблю. Дайте мне Вас. Мне теперь решительно всё всё равно! — Кому кому я нужна! Теперь я одна виновата! Я хочу одного: Вас Вас и Вас. Я первый раз в жизни в таком отчаянии.

    ___

    В первый раз, когда я шла к Але в приют, я не особенно боялась: озабоченность незнакомой дорогой (никогда — до идиотизма — не нахожу) — добрая слава детских колоний — некоторая ирреальность Алиной болезни (больной я ее еще не видела) — я чувствовала беспокойство — озабоченность — но не страх.

    Но второй раз — после первого посещения и тетрадки — и еще ночи в холодной канцелярии, не раздеваясь, под шубой — второй раз я шла, как осужденная на смерть.

    — Снега, снега. Чернота елей. Смерть. Иду, как призрак, спотыкаясь на кривых каблуках,— метель.— Дорога уже сейчас мало видна,— как буду возвращаться? — Несу Але 2 куска сахара и 2 лепешки,— их дала мне Л<идия> А<лександровн>а — купить в Кунцеве ничего нельзя.

    Ах, взойти бы в какую-н<и>б<удь> избу, обменять бы браслет на хлеб, но у меня такой подозрительный вид — и сразу будет такой противоестественпый голос — или слишком жалкий или дерзкий (всегда, когда продаю) — и никто не поверит, что у меня дочь в приюте.

    Дорога бесконечна. О, это конечно не 3 версты, а по крайней мере шесть. Метель метет, ноги вязнут в новом снегу.

    Незадолго до приюта встречный мужик предлагает подвезти. Сажусь. Рыжая борода, ясные, ясные — хитрые и детские — голубые глаза. Расспрашивает, служу ли. Чувствую — как всегда — смутный стыд — и, предвидя осуждение, если скажу нет, говорю да.— «Где?» — «В Кооперации». Муж моряк, пропал в Севастополе.— «Так, так».

    Вот оно «Центро» — соскакиваю, благодарю. Тоска в животе (entraiiles) {недрах (фр.)} было стихшая от разговора с мужиком — превращается в тошноту. Заставляю ноги идти.

    — О, Господи! — Вся обмираю.

    Дом. Лестница. Запах сосны. Множество детей, никого не различаю.

    Умоляюще: «Я кАлечке».

    И кто-то из детей (кажется, мальчик):

    — «Алечке хуже! — Умер Алечка!»

    — Лидия Конст<антиновиа>. Хватаю ее за обе руки, почти что прижимаю к стене.

    — «Ради Бога — ради Бога — ради Бога — скажите: правда?»

    — «Да нет же — как Вы испугались!»

    — «Умоляю Вас!!!»

    — «Да нет же, они шутят,— так — зря говорят».

    — «Да нет, умоляю Вас!!!»

    — «Правда — шутят. Идемте же!»

    Огромными шагами подхожу кАлиной постели. Бритая голова из под одеяла — протянутые руки — жива!

    — «Аля! Ты опять плачешь! Что с тобой? Тебе хуже?»

    — «Очень голова болит и ухо болит».

    — Лежит в одной рубашке — какой-то чужой — сплошные прорехи.

    Мимоходом замечаю, что пол нынче мыт.

    — «Да, она всё плачет, всё плачет, вот и голова болит» — говорит Лидия Конст<антиновна>.— С трудом скрывая негодование, даю Але порошок хины.— <Что это Вы ей даете?» — «Хину».— «А луште бы не давали, от нее завал в желудке делается и в ушах звенит».

    — «Д<окто>р еще не был?» — «Да нет — далёко — раньше, когда мы жили возле госпиталя, я их водила».

    Некоторые дети выздоровели. В комнату ежесекундно врываются здоровые, Лидия Конст<антиновна> гонит, они не слушаются. Аля кашляет, как безумная, возврат коклюша. Жилы на лбу и на шее надуваются, как веревки. Весь белок глаз — Алин голубоватый, чуть бледнее зрачка — белок! — воспален, как кровь.

    <ательница> ворчит: «Привезли с коклюшем, я с начала говорила, что у них коклюш. Теперь все закашляли».

    Не помню, как, разговор переходит на школу:

    — «Всё упрямилась, упрямиласъ, а потом послушалась, пошла. Помилуйте — там и завтрак дают, туманные картины показывают. Сначала она все твердила, что не хочет без ? писать, а я ей говорю — «Когда еще до ? дойдут, а ты пока походи, посмотри картины, еще чему доучись, учителя хорошие»…

    И Аля, в слезах: — «Нет, я не ходила! Марина, только не верьте! Я всё время во дворе стояла»…

    — «Хорошо, хорошо, это всё глупости, успокойся, Алечка, я тебе верю»…

    — Была ли я права?)

    Занимаюсь переводом Али на другую — свободную — кровать. Доски не сходятся. Распоряжаться в чужом месте — да еще не своим ребенком — (я ведь «тетя») — это абсолютно противоестественно для меня — о, проклятая воспитанность!’

    Но дело идет об Алиной жизни — и заставляю себя настоять на своем. Чувствую смутное недовольство надзирательницы.

    Наконец Аля переложена. Л<идия> К<онстантиновна> надевает ей чистую рубашку, я — платье и куртку.

    — «Уж очень Вы ее кутаете,— вредно».

    — «Но у Вас не топлено».

    Между кроватями мотается Ирина. Даю Але сахар. Взрыв кашля, Аля с расширена; ыми от страха глазами молча протягивает мне вынутый изо рта сахар: в крови.

    Сахар и кровь! Содрогаюсь.

    — «Это ничего, Алечка, это от кашля такие жилки лопаются».

    Несмотря на жар, жадно ест.

    — «А что ж Вы маленькую-то не угостите?» Делаю вид, что не слышу.— Господи! — Отнимать у Али! — Почему Аля заболела, а не Ирина?!!—

    Выхожу на лестницу курить. Разговариваю с детьми. Какая-то де-вочка: — «Это Ваша дочка?» — «Родная».

    В узком простенке между лестницей и стеной — Ирина в злобе колотится головой об пол.

    — «Дети, не дразните ее, оставьте, я уже решила не обращать на нее внимания, скорей перестанет», говорит заведующая — Настасья Сергеевна.

    — «Ирина!!!» — окликаю я. Ирина послушно встает. Через секунду вижу ее над лестницей.— «Ирина, уходи отсюда, упадешь!» кричу я.— «Не падала, не падала, и упадет?» говорит какая-то девочка.

    — «Да, вот именно», говорю я протяжно — спокойно и злобно — «не падала, не падала — и упадет. Это всегда так».

    — «И разобьется», подтверждает усмиренная девочка. Возвращаюсь к Але. Алина соседка ноет:

    — «Поесть хоцца, поесть хоцца»…

    И Петя -— Иринин ровесник — хнычет.

    — «А ты не плачь!» усовещеваст кто-то из детей,— «как есть захотел, так плакать? Это не хитро!»

    — «А больным сегодня второго не будет!» влетает кКто-то с вестью.

    — «Сегодня картошка и второго не дадут».

    — «Дадут», говорю я упрямо — и в ужасе.

    Тот же суп — то же количество — без хлеба. Опять взрослые дети присутствуют при дележе. Л<идия> К<онстантиновна> сердится: «Не-бось, не утаю. Что вы думаете, сама съем?»

    (Забыла сказать, что с болью в сердце не исполнила Алиной просьбы: не могла принести ей ложки, у Л<идии> А<лександровны> были только серебряные.)

    Жду, жду Очевидно, второго не будет. Приходит кто-то с вестью, что больным дадут по яйцу.

    Алин запас съеден. Сижу в тоске.

    — «Тебе бы теперь хорошо поспать, жалко мне тебя», говорит Л<идия> К<онстантиновна> Ирине, «да и не знаю куда тебя положить,— обаелаешься». Укладывает ее поперек большой кровати, на какую-то подстилку, покрывает шубой.

    И — минуты через 3 — испуганный вопль той же Л<идии> К<онстантиновны> — «0х, ox, ox! Начинается!»

    Через некоторое время Аля просится. Приношу предмет с водой, сажаю ее.

    Когда Л<идия> К<онстантиновна> возвращается, она всплескивает руками:

    — «Ах, что Вы наделали! Ведь это я постирать принесла! Где ж я теперь воды-то достану?!»

    Я злобно молчу.

    — «Алечка, это ты примешь вечером,— смотри, вот я здесь положу, не забудь»,— и, обращаясь к Л<идии> К<онстантиновне>:

    — «А этот порошок Вы ей дадите утром, очень Вас прошу, не забудьте».

    — «Хорошо, хорошо, только напрасно Вы ее хиной пичкаете, от нее звон в ушах делается».

    — «Ради Бога, не забудьте!»

    — «Хорошо, хорошо, я его в башмак положу».

    Гляжу в окно: снег очень померк. Огромная метель. Очевидно, скоро стемнеет. Я все хотела дождаться яйца, но дольше ждать нельзя,— и так уж не знаю, как дойду.

    — «Ну, Алечка, Христос с тобой!» — В глубокой тоске наклоняюсь, целую. — «Не плачь, я завтра обязательно тебя увезу — и мы опять будем вместе — не забудь хину! Ну, моя радость…»

    ___

    Страница: 1 2 3 4

    Раздел сайта: