___
Последний день.
Звуки топора, звуки Ирины, звуки сердца. Туман. Любопытство. Восторг. Может быть, мне удастся от Рождества Христова оставить Вам еду. Завтра — отъезд! Но мы проведем этот день волшебно.— Жизнь! Я уже с волнением ожидаю кого-то, кто похитит меня на краткое время. Ирина гнусно орет: — «Аля мешает!» — Тишина.— Жду Вас. Дай Бог, чтобы Г<ольдма>ны угостили Вас. Потрескивает по временам полено, гудит сердце, я жду Ваших легких шагов, звука ведер, бетонов! Наконец! Вошли с Вашей кудрявой русой головой. Окно наверху не заморожено. Ура! Я пишу, а деньги Вы найдете.
Так приятно сейчас любить. Там растут сейчас розы! Там сейчас Вам посылают деньги. Легкий душистый дым. В последний раз! Дым вьется барашковой шерстью и снами принца и принцессы. Открыта волшебная печечка. В тумане разглядываю Вас, в Вашем коричневом платье. Там возвышается белый кувшин с водой и крышка от медной кострюльки. Раскаяние, что съела картошку и хлеб.
— Ура! Ура! Ура! Идем на Врага! За Матушку-Россию! За Батюшку-Царя! Приют! — Но ведь через месяц «их» Рождество. Тогда я сладкое оставлю Вам.— Мне обидно, что Ирина смотрит в огонь, а я нет. Жду льва. Завтра Роковой день. Но я утерплю. Тихо трещат дрова в печке, качается Ирина.
Марина! Ведь я умираю, ведь я пишу, живу! Ведь это бред, ведь это сон, ведь это Бог!.. Бурлит картошка, падают капли на горячую печку, вылетают угли:
«Как много забвением темным
Из сердца навек унеслось!
Печальные губы мы помним,
Замедленный вздох над тетрадкой,
И в ярких рубинах кольцо,
Когда над уютной кроваткой
Твое улыбалось лицо.
Твою молодую печаль,
И капельки слез на ресницах,
Когда умолкала рояль».
{Мои стихи к матери из «Из волшебного фонаря».
Марина! Ведь мы все — живем! Завтра отъезд. Вы будете мною довольны.
— Кофейники, чайники, кострюльки, тарелки, кружки… Тихий шум воды в чайнике, на печке.
Сегодня целый день у нас топится маленькая печечка. В душе легкость и грусть. Последний день проходит. Уют. Скоро, скоро. Увы.
___
Наступил. Прощайте. Как чудно мне было с Вами среди Ваших книг, тетрадок. Шумит печально прощальный самовар. О, люблю Вас! — Живу Вами и для Вас. Если не нужна, скажите.— Ваши блестящие шаги, Ваш голос, Ваши львы.— Грустно. Завтра, завтра, а наступило роковое сегодня.— Но Вы поедете провожать нас.
— прощайте.— Но — Ура.
Ваша дочь: Ариадна Сергеевна Эфрон
— летит.
(Рисунок льва) \
До свидания.
___
«до свидания».— О, «они?! О, настоящая свобода! Я буду беречь книги. На Рождество, я думаю, мне удастся подарить Вам что-нибудь.
Приятный запах табаку и кофия.— В последний раз.— Мне так хочется, чтоб Вы меня любили. В последний раз печально вспыхнул самовар.
До свидания.
(Рисунок льва.)
___
<Нижняя половина страницы не заполнена.>
___
— une ame! {Не женщина — душа! (фр.)}
(Я — о себе.)
___
А сегодня например я целый день ела, а могла бы целый день писать. Я совсем не хочу умереть с голоду в 19?ом году, но еще меньше хочу сделаться свиньей.
___
Когда я с людьми, которые не знают, что я — я, я всем своим существом извиняюсь за то, что существую.— Как-нибудь искупить!
— Вот объяснение моего вечного смеха с людьми.
___
— не терплю — запрещаю, чтобы обо мне дурно думали.
___
Никто не знает, какая пустыня моя жизнь.
___
Революция и Андерсен.— Бессмысленно.
И — вывод: если Андерсена создал Бог, Революцию — ничего другого не остается — создал Чорт.
___
По однородности умиления, к<отор>ое я чувствую, читая Андерсена и Карамзина, утверждаю, чго они братья по духу.
___
— когда я с ними, я веселюсь — потому что я с ними.
___
Глубокая серьезность моего существа — трагичность — никто об этом не знает. Для людей я навсегда — странное enfant terrible — ein Kleid, das mich gut kleidet, {Здесь: сорви-голова (фр.) — платье, которое мне идет (нем.)} но не сущность.
Так я людям удобоваримей.
___
— Мне в голову не приходит смеяться, когда я одна.
___
Целый день — ни души, ни звука человеческой речи. Ледяная пустыня комнат. Мой крошечный, еле живой — очаг. Пила, топор, топор, пила. Потом треск огня, потом треск выпадающих углей. Потом шум метлы по полу. Потом запевание чайника в печке. Потом стук моих поклонов о подушку…— «Когда детей не будет, Вам будет свободней!» — О, я наперед знала! — Спасибо.—
___
— или извинение за то, что я существую — или возбуждение,— Другие в обоих случаях — плачут.
___
в «Скажите маме, чтобы она сделала так, чтобы меня не расстреляли!»
(Последний вопль сына В. 3<айце>вой, 22х лет.)
___
За 15 т<ысяч> на К<алитниковском> к<;ладбище> могильщик согласен вырыть труп и похоронить отдельно.— Кое-где виднеются кресты.
___
И вопль этой же самой В. З<айце>вой — месяц назад — при встрече со мной на улице: «Маринушка! Вы знаете: мой Лёшка арестован! Но я верю в его счастье: у него ведь две макушки!»
— Смех — и совершенно безумные глаза.
___
Москва 19-го года ничему не удивляется: мне самое время жить.
___
Победить старость — как сейчас — молодость — мне поможет — Ирония.
___
У меня появились некоторые совсем старческие жесты. Сижу одна на кровати — пилила, устала — руки некрасиво и бессильно лежат на коленях —
Не жалко и не страшно.— Пусть! (Тем более, что мне 27 лет, а с виду и 20?ти нет!)
___
— Enfant — исчезает, terrible остается.
Просто: enfant terrible сделается <над строкой: в один прекрасный день проснется> — terrible vieille. {Ужасный ребенок.— Ребенок — [исчезает], ужасный [остается]. ужасный ребенок [сделается] — ужасной старухой (фр.)}
___
— Старость! —Этого хватит на всю мою молодость!
___
Конец Казановы — старуха в Метели — теперь Бабушка — и как на грех: ни одной бабушки, ни одного дедушки,— только двое маленьких детей!
___
Возвращаюсь с Пречистенки с обедом. Хочется есть, спешу. Под ноги — старуха — старушонка — премерзкая: «Подайте нахлеб!» — Молча и возмущенно (у меня просить!) пробегаю мимо.
— «Куда так спешите-то?»
Я, резко: — «Домой!»
— Молода еще домой! Скажите; где живу, туда и иду.— А то «до-мой».— Домой-то попадешь — небось — не воротишься!»
— Если бы я была суеверна…
Но я не так глупа, чтобы быть суеверной — одна — в пустом доме, где еще вдобавок ни одна лампочка не горит.
___
«Паж Жеан и Ванька-ключник». Не читала этой пьесы, но, по названию судя, это обо мне сказано.
___
От Версали XVIII в. до хлыстовщины Калуж<ской> губ<ернии>.— Хорош диапазон? — Можно сказать: живу во весь голос.
___
Собачью площадку превратили в красноармейский манеж. А раньше там в окошко смотрел Пушкин и 2хлетняя Аля гуляла!
___
Видела недавно во сне звездный вихрь. Мы с Бальмонтом и С<ережей> пошли в цирк. Но ложа была так высока, что ничего не было видно — и каждую секунду могла обвалиться. Мы вышли. Мы с С<ере-жей> пошли вперед, я немножко пригнула голову к его плечу, думая: — «Пускай Бальмонт увидит, как мне, наконец, хорошо!» Шли по чудной летней южной аллее.
Потом — помню: ночь, всё небо в радужных звездных крутящихся столбах. И Сатурн с своим кольцом — как на картинках. Я кричу: — «Глядите! Глядите! Как страшно! Господа! Глядите же!» — Но никто не видит. А я точно в бездну лечу.— А сегодня (20-го ноября по старому) я видела во сне такую фразу С<ережи> — проснулась с ней:
— «Я вернусь в Москву только тогда, когда в ней будет царь, значит — никогда не вернусь».
___
NB! Странно! Только что я написала о суеверии и пустом доме, где ни лампочки нет, как свет потух.— В моей комнате осталось два света: луны в верхнее окно и тлеющих углей в печке. Переползла к огню, стала дуть в угли, думала: «Что я буду делать весь вечер, раз даже записывать нельзя?» — Но тут свет загорелся и я, счастливая, пошла к письменному столу.
___
Хочу не хочу, а если Аля выйдет замуж, я для ее мужа буду «тещей». Вот — Судьба!
___
Я только окунаюсь в день. Высуну голову: уж ночь.
___
Если бы Бог знал, как я радуюсь его солнцу. Он бы каждый день посылал светить его над Борисоглебским переулком.
___
___
Гете видал Марию-Антуанетту 16?ти л<ет>, проездом во Францию, в Страсбурге.— «Diese schone Junge Dame»… {«Эта прекрасная молодая дама…» (нем.)}Она ехала в стеклянной карете и смеялась.
Гёте мне кажется — вчера, Мария-Антуанетта — тысячу лет назад!
___
Вообще: Германия XVIII в. мне кажется совсем близкой, точно я в ней живу, Франция XVIII в.— точно я в ней жила — давно жила — нет, не жила — во сне видала!
___
Гёте. В полной простоте сердца, непосредственно от его «Wahrheit und Dichtung» {«Правда и Поэзия» (нем.)} и книжечки Эккермана: — где его пресловутый холод, божественность, равнодушие к миру.
— настоящий мальчик (следов<ательно> — гениальный!), настоящий юноша, настоящий Mann im Mannesalter {мужчина зрелых лет (нем.).} (поездка в Италию), настоящий — как закат солнца — старик.
С Гёте перемудрили. Чтобы говорить о Гёте нужно быть Гёте — или Беттиной (мной.)
___
О «Wahrheit und Dichtung»! — И останавливаюсь, ибо в этом возгласе столько же восторга, сколько неудовлетворенности. Гёте захотел одновременно написать историю своей жизни и своего развития, и это у него не слилось. Целые места точно вставленные: «hier gedenke ich mit Ehrfurcht noch eines gewissen X – Y – Z» {здесь должен с благодарностью упомянуть о X – Y – Z (нем.).} —и так десятки страниц подряд. Если бы он вплел этих «treffliche Gelehrte. {«прекрасных ученых» (нем.).} в свою жизнь, заставлял бы их входить в комнату, двигаться, говорить, не получалось бы местами такой схематичности: вот человек вздумал отблагодарить всех кто способствовал его развитию — и перечисляет.— Не скучно — всё значительно, но сам Goethe как-то уходит, уже не видишь его черных глаз… Но зато — о. Господи! — прогулки — мальчиком — по Франкфурту — дружба с маленьким французом — история с художником и мышью — театр — отношения с отцом — Gretchen («Nicht kussen, s’ist was so gemeines,— aber lieben, wenns moglich ist!» {Гретхен («Не целуйте меня, это так пошло,— но любите, если вам любится!» (нем.)}) — их ночные встречи в погребке — Goethe в Лейпциге — уроки танцев — Sesenheim — Фредерика — луна…
О, когда я читала эту сцену с переодеванием, у меня сердце задрожало оттого, что это — Фредерика, а не я! (Хотя Фредерика — дура, а я нет.)
Уют этого старого полукрестьянского дома — пастор — игры в фанты — чтение вслух…
___
У меня была сегодня моя маленькая Италия; наша сосенка в Борисоглебском пер<еулке> на фоне большого розового дома, к<отор>ый я по близорукости при<ним>ала за зарю.
___
Начала ходить в огромных Сережиных высоких сапогах. Ношу их сдвойной нежностью: Сережины — и греют.
___
Сколько предрассудков уже отпало! — Евреи, высокие каблуки, чищеные ногти — чистые руки! — мытье головы через день… Остаются только: буква ять и корсет.
___
А можно — чтобы не было страшно — вообразить себе так: хлеб стоит не 200 р., а — как и прежде — 2 коп., но у меня этих двух копеек нет — и никогда не будет.
— только я никогда не поеду в Царские Село, а Он — в Москву.
___
Господи! — Сколько сейчас в России Ноздревых (променять! шарманку красного дерева и собак!) — Коробочек (почем сейчас в городе мертвые души? — Между прочим — я!) — Маниловых (Храм Дружбы — Дом Счастливой Матери и т. д.) — Чичиковых!
И так же редко — как его? Этот с армянской фамилией из 2?ой части, такой ирреальный, что я даже его имени не запомнила!
___
Я живу, как другие танцуют: до упоения — до головокружения — до тошноты!
___
Я знаю кто я: Танцовщица Души.
___
— и Современника!
___
Гораздо интереснее быть современником великого человека, чем великим человеком: не отвечаешь за глупости.
___
Я пишу только свои настольные книги.
___
Вчера в Художеств<енном> Театре Союз Писателей устроил вечер стихов. Меня не позвали. Мне всё равно, ибо я кроме боязни опоздать, смущения, и звона собственного смеха в ушах ничего из такого вечера не выношу.
Но всё-таки характерно.
___
___
Аля на меня влияет столько же, сколько я на нее. «Танцовщица Души» — Это совершенно из Али!
___
Аля. Такого существа не было — и не будет. Были трехлетние гении в Музыке — в Живописи — в Поэзии — и т. д. и т. д.— но не было 3хлетнего гения — в Душе!
___
Дети — м<ожет> б<ыть> я когда-нибудь уж это записала — должны расти в церковном саду. Тут же розы, тут же игры, тут же — на 5 минут с разбега — Тишина. Глубина,— Вечность.
___
О, как я бы воспитала Алю в XVIII в.!— Какие туфли с пряжками! — Какая фамильная Библия с застежками! — Какой танцмейстер!
___
<сверху: ноября > 1919 г. ст. ст.
Есть рядом с нашей подлой жизнью —другая жизнь: возвышенная,— неизменная — торжественная: жизнь Церкви. Те же слова, те же движения, всё — как столетия назад!
Мы слишком мало об этом помним.
___
Когда мне больше не во что играть, я играю в добродетель.
___
«Уже не смеется».
___
Я восприняла 19?ый год несколько преувеличенно: так как его воспримут люди через сто лет: ни крупинки муки, ни кусочка мыла, сама чишу трубы, на ногах сапоги в два раза больше ноги,— так какой-нибудь романист, с воображением в ущерб вкусу, будет описывать 19?ый год.
___
Моя комната.— Ведь я когда-нибудь из нее уеду. (?) — Или я уже никогда — ни — ког — да — ничего не увижу другого, раскрыв глаза, чем: высокое окно в потолке — окаренок на полу — по всем стульям тряпки —топор — утюг (утюгом колочу по топору) — гольдмановская пила…
___
Люди, когда приходят, только меня растравляют:
— «Так нельзя жить.— Это ужасно — Вам нужно всё продать и переехать».
— Продать! — Легко сказать! — Все мои вещи, когда я их покупала, мне слишком нравились,— поэтому их никто не покупает.
___
<28> {У Цветаевой дата не вписана.} ноября 1919 г., воскресение.
19?ый год — в быту — меня ничему не научил: ни бережливости, ни воздержанию.
Хлеб я также легко беру — ем — отдаю, как если бы он стоил 2 коп. (сейчас 200 р.), а кофе и чай я всегда пила без сахара.
___
— Есть ли сейчас в России — Розанов умер — настоящий созерцатель и наблюдатель, который мог бы написать настоящую книгу о Голоде — человек, который хочет есть — человек, к<отор>ый хочет курить — человек, которому холодно — о человеке, у которого много — и который не дает,— о человеке, у которого мало — и который дает — о прежних щедрых — скаредных, о прежних скупых — щедрых, о прежних гордых — согбвенных,— о прежних согбвснных — гордых — и, наконец, обо мне: Поэте и Женщине — одной, одной, одной — как дуб — как волк — как Бог — среди всяческих чум Москвы 19-го года.
— если бы не душа женщины во мне — не моя близорукость — не вся моя особенность, мешающими <мешающие> мне иногда видеть вещи такими, как они есть.
___
Возвращать к этому — ибо это очень важно.
Я никогда не напишу гениального произведения,— не из-за недостатка дарования — слово мой вернейший слуга, по первому свисту здесь — нет, и свистеть не приходится,— стоит и смотрит <пропуск одного слова> — не из-за недостатка дарования ни внешнего ни внутреннего — а из-за моей особенности, я бы сказала какой-то причудливости всей моей природы. Выбери я напр<имер> вместо Казановы Троянскую войну — нет, и тогда Елена вышла бы Генриэттой, т. е. — мной.
Не то, что я не могу оторваться от себя, своего, что ничего другого не вижу,— вижу и знаю, что есть другое, но оно мне настолько меньше нравится, я — мое — мой мир — настолько для меня соблазнительнее, что я лучше предпочитаю не быть гением, а писать о женщине XVIII в. в плаще — просто Плаще — себе.
___
Иду по Собачьей площадке. Тонкий голос:
— «Здравствуйте! А Ваша Аля по Вас скучает!»
Оглядываюсь: жалкая простая девочка лет 10?ти в рваном желтом пальто. Рядом деревенские сани с соломой, рыжая лошадь.— «Ты видела Алю?» — Оказывается, девочка из Алиного приюта, приехала с заведующей в Лигу Спасения Детей «за продуктами». Я, взволнованно и горестно: — «Ну, какАля? Как она живет?» — «Скучает, плачет».— «Ну, а пишет?» — «Пишет. Только в школу почему-то не ходит» { Знаю почему: буква ?! О, Аля! (Примечание М. Цветаевой.)} — «Ну, а гуляет?» — «Нет, мы сейчас не гуляем,— холодно».— «Ну, а подружилась с кем-нибудь?» — «Она со всеми дружит».
Бегу галопом домой, лихорадочно собираю Але: Сережиного льва, иконку, другого льва — каменного — (подарок)<,> мое толстое письмо, к<отор>ое я писала все вечера — связываю все это в грязный фартук — теряю ключи — варежки — руки дрожат — лошадь может уехать — несусь в бывшую детскую, где весь скарб, выхватываю оттуда — наугад — детскую лейку — сломан<ный> автомобиль — пустую клетку для белки —детям в приют — мчу обратно на Собачью: ура! лошадь стоит! — передаю всё это девочке — бегу в Лигу Спасения, разыскиваю заведующую.
Следующий разговор:
— «Ну, и Ирина!»
— «Всё поет?»
— «Поет, кричит, никому покою не даст. Это определенно дефективный ребенок: подхватит какое-н<и>б<удь> слово и повторяет — без конца совершенно бессмысленно. Ест ужасно много и всегда голодна. Вы совершенно напрасно отдали ее к нам, она по возрасту принадлежит в ясли, кроме того, как явно-дефективного ребенка, ее надо отдать в специальное заведение».
Я, почти радостно: —«Ну, я же всегда говорила! Не правда ли, для 2 1/2 л<ет> она чудовищно-неразвита?»
— «Я же Вам говорю: дефективный ребенок. Кроме того, она всё время кричит. Знаете, были у меня дети-лгуны, дети, к<отор>ые воровали»…
— «Но такого ребенка Вы еще не видали?»
— «Никогда».— (Тирада о дефективности, при чем мы обе — почему-то — сияем.)
— «Ну, а Аля?»
— «0, это очень хорошая девочка, только черезмерно развита. Это не 7 л<ет>, а 12,— да какой 12! Ею видно очень много занимались».
— «Вы не мешаете ей писать?»
— «Нет, почему? Она пишет, читает, ну а вчера поплакала немножко. Она читала книжку, рядом другая лежит, подошел мальчик — неграмотный — тоже захотел посмотреть»…
«посмотреть» мою золотую, с золотым обрезом — без единой картинки! — Беттину!)
— «Ваша девочка там говорила мне, что Аля не ходит в школу»…
— «Да, да, мы ее не заставляем, надо, наоборот, приостановить развитие, дать ей возможность развиться физически»…
(Я ликую: буква ?. спасена! Аля будет читать про Байрона и Бетховена, писать мне в тетрадку и «развиваться физически» — всё, что мне нужно!..)
— «Ну, а Ирина!!! Она видно очень голодала, жалко смотреть. Но кричит? {Ирина, к<отор>я при мне никогда не смела пикнуть. Узнаю ее гнусность. (Примечание М. Цветаевой.) }— Скажите, чьи это, собственно, дети? Они брошены, чтоли в квартире? Они ничего не могут сказать»…
— «Да, да, я была знакома с их родителями. Я — крестная мать Али».
— «Да, она тоже так говорит».
— «Скажите» — чтобы перевести тему — «м<ожет> б<ыть> вам нужны какие-нибудь детские вещи? Лифчики, панталоны и т. д. Уменя их миллион, не знаю, что с ними делать»…
Заведующая сияет, горячо благодарит, я на секундочку спасена, умоляю ее передать пакет Але, улыбаемся, жмем друг другу руки,— поехали!
Во вторник в 11 утра она заедет за мной на лошади, я передам ей узел с Ириниными гадостями (этот дефективный ребенок не просится,— Vous voyez ca d’ici! — Хорошее приобретение! — Я даже хотела сжечь! —) — передам ей пакет с гадостями и прикачу на санках к Але, увижу ее сияющие (от одной меня) голубые глаза и тетрадку.— Не привезти ли ей туда шарманку? Боюсь одного — Алиных слез, когда ее сломают,— а сломают непременно!
___
— чем с большей высоты — тем громче/звонче падает,— так Слово. Была бы я — в старинные времена — Великой княжной — или дочерью какой-нибудь мировой известности — хотя бы какого-нибудь Саввы Морозова или кожевенника — мои записные книжки имели бы больше читателей, чем сейчас (ни одного,— Аля не разбирает почерка!)
___
— Я и Инстинкт.—
Душа у меня заела инстинкт, вернее:
mon instinct — c’est l’Ame! {мой инстинкт — это Душа (фр.).}
Так напр<имер>: я не могу, прощаясь, не поцеловать заразного больного — хотя знаю, что заразительно, боюсь и не хочу умереть — но просто не могу — стыдно — скорее гору сдвину!
— и в этом нет никакого благородства, ибо, целуя, боюсь, (еще бы немножко — сплюнула, как от <с>глазу) — и всё-таки лезу, с беззаботным и сияюшим видом — par pure politesse {из чистой любезности (фр.).} — как очень многое, что я делаю!
___
— О, если б я была богата! —
Милый 19?ый год, это ты научил меня этому воплю! Раньше, когда у всех всё было, я и то ухитрялась давать, а сейчас, когда ни у кого ничего нет (у порядочных!) я ничего не могу дать, кроме души — улыбки — иногда полено дров (от легкомыслия!) — а этого мало.
О, какое поле деятельности для меня сейчас, для моей ненасытности на любовь (только тогда живу!) — Кроме того, на эту удочку идут все — даже самые сложные! — даже я! Я напр<имер> сейчас определенно люблю только тех, кто мне дает — обещает и не дает — всё равно! — хотя бы минуточку — искренно — (а м<ожет> б<ыть> и не искренно,— наплевать!) хотел бы дать.
Фраза — поэтому и весь смысл — по причуде пера и сердца — могла бы пойти иначе, и тоже была бы правда.
— Раньше, когда у всех всё было, я все-таки ухитрялась давать. Теперь, когда у меня ничего нет, я всё-таки ухитряюсь давать.
— Хорошо?
___
Даю я — как всё делаю — из какого-то душевного авантюризма — ради улыбки — своей и чужой.
Не авантюра в моей жизни был только С<ережа>, местами Аля — и я сама — наедине с собой.
___
<Четыре строчки тщательно зачеркнуты.>
— Больше всего в мире — из душевных вещей — я дрожу за: Алины тетрадки — свои записные книжки — потом пьесы — стихи далеко позади, в Алиных тетрадках, своих записных книгах и пьесах я — больше я: первые два — мой каждый день, пьесы — мой Праздник, а стихи, пожалуй, моя неполная исповедь, менее точны, меньше — я.
___
Что мне нравится в Авантюризме? — Слово.
___
Мое завещание детям:
— «Господа! Живите с большой буквы!» (Моя мать перед смертью сказала: «Живите по правде, дети,— по правде живите!» — Как туманно! —Правда! — Я никогда не употребляю этого слова.— Правда! — Как скудно — нище — не завлекательно!<)> — «Живите под музыку» — или — «Живите, как перед Смертью» — или — просто: — «Живите!»
___
Моя мать. Высокая худая сильная, темные волнистые волосы, прекрасный мужественный лоб, карие — средней величины — необычайно ясные — немножко жуткие — глаза — длинный с горбинкою нос — грустный, несколько брезгливый рот, стройный овал лица, легко загорающийся нежный румянец: мужественность очертания и женственность раскраски — как у меня! — Покатые плечи, длинная свободная шея,— отсутствие «фигуры» — юношественность. Руки большие, очень белые, благородной, но мужественной формы — грустные и умные руки — несколько колец.
— мальчишки! — и не терпели женщины («дамы»). К первым относилась матерински-насмешливо-нежно, ко вторым вызывающе. Слушала исповеди, понимала грехи, не греша (от хорошего воспитания! я тоже этим кончу.)
Жила Музыкой, т. е. Душой, как я — Душой, т. е. Музыкой.
К своим детям была строга, как я к своим, в лицо ругала, втайне гордилась, воспитывала нелепо (и правильно — ибо нас с Асей!), требовала гениальности — никогда не забуду ее оскорбленных возгласов:
— «Я семи лет уже галлюцинации Марса видела! Марс с кубком — на лестнице! — и кубок покатился с звоном! — Меня после этого учить перестали, а вы!..»
— «Мама, кто такое — Бонапарт?»
— «Тебе 6 лет и ты не знаешь кто такое Бонапарт! Моя дочь!»
— «Но откуда я могу знать? Мне же никто не говорил!»
— «Да это ведь в воздухе носится!»
___
Любовь к бедности. (Бедность — Андерсен.) К уюту в бедности, к мансардам, к простонародным прогулкам: заставам, кладбищам, к старым девам — особенно немецким — чтобы 2 сестры и Weihnachtslicder {Рождественские песни (нем.)} взявшись за руки вокруг ёлки — культ Наполеона — приютила у себя в Nervi какого-то жулика только за то что приехал со Св. Елены — любовь к собакам и кошкам — безумная любовь! плакала и не ела, когда пропадали! — не говорю уже о любви к стихам, беру здесь подробности! —любовь к бродяжничеству: символ — ее вечная гитара с красными лентами (жена Тайного Советника и профессора, лица близкого ко Двору!) любовь к Boheme {богеме (фр.)}— но неслиянность с нею — чтобы Boheme у нее в гостях, но она сама всё-таки не Boheme — слегка en grande dame {светская дама (фр.)} (не bourgeoise {буржуазка (фр.). }), верней — en grand seigneur! {аристократка (фр.).} — любовь к Людовику Баварскому (у меня Герцог Р<ейхштадт>ский!) — патриотизм всех стран! — одиночество — и тоже над ней смеялись и ее боялись — правдивость в глаза — неподкупность (пр<имер>: ее любовь к очень элементарным, но прекрасным — суть пересилила форму, дошла, вопреки форме — стихам А. Толстого «Против течения» — девиз ее жизни!) — культ книги,— теснейшим образом спаянная с причудливостью воспитанность,— обожала англичан — ах, всё обожала и так же мало легких было для Воздуху, мало воздуха для Легких! — и эта внешняя скромность: в одежде, в привычках — носила по 10 лет одно и тоже платье, всегда ходила пешком…
(Но были и странности: одевала нас с Асей например, как нищух — в какие-то серпянки — 3 коп. арш<ин> — и безобразно! Так же причесывала!)
— Аристократизм.— Безукоризненность.— Когда нужно — Лед.
— «Мама,. что такое — Социализм?»
(Ася 11?ти л<ет>, в 1905 г., в Ялте.)
— «Когда дворник придет у тебя играть ногами на рояле — тогда это — Социализм!’»
И тот же Роман всех аристократических сердец с Революцией (в 1902 г., зимой в Nervi — в гнезде польско-евр<ейских> эмигрантов — помогала им деньгами, играла им на рояле и т. д.) — и то же отвращение к ней в 1905 г., когда имения и кровь.—
«жид») — тогда — в кругу Сергея Алекс<андровича>, старых монархистов-профессоров,— придворных! — Помню, с особенной гордостью — чуть ли не хвастливо — впрочем, в это немножко играя — утверждала, что в ее жилах непременно есть капелька еврейской крови, иначе бы их так не любила! —
— Водила нас в церковь, а сама умерла без причастия — в полной памяти! (туберкулёз)
— И бессонные ночи, позднее чтение, необыкновенные сны, которые рассказывала.
— И ирония почти в гробу.— Когда у нее в Ялте было кровохаркание (в марте 1906 г., — 5-го июля 1906 г. она умерла) и подруга, с к<отор>ой она росла вместе — Тоня — написала ей письмо, где убеждала ее вернуться к Богу (т. е. к священникам, от Бога она никогда не уходила!) — мама, в ответ на фразу: «Помни, твоя жизнь — на волоске!» — между двумя приступами кашля с насмешливой улыбкой сказала: — «Будем надеяться, что этот волосок — конский,— выдержит!»
И ее слова перед смертью. Таруса, бревенчатая комната, затемненная кустами жасмина, запах лекарств — Конец! — Ася, в розовом платье, с свистулькой из тростника в руке вбегает в комнату — и — между прочим — leichthin {вскользь (нем.)}:
— «Ну, мама, как твое здоровье? Что д<окто>р сказал?»
— «Да вот, воспаление второго легкого!»
— «Только?»
— «Мне кажется, достаточно».
И я — в этот же день, кажется — она всё не спала — три дня перед смертью не закрывала глаз:
— «Ах, мама, тебе бы выспаться!»
И она, с ожесточенной иронией — как-то бесчеловечно:
— «Высплюсь — в гробу!»
И еще ее фразы: — «Мне жалко только Музыки и Солнца». (0, Господи! Не я ли?!)
И, глядя на нас с Асей,— уже издалека, с внезапной ненавистной нежностью:
— «Господи, и подумать только, что каждый мерзавец увидит, какие вы будете через 10 лет!»
Она умирала, окруженная полной бессердечностью своих детей: я тогда любила Спиридонову и Шмидта и ненавидела ее за то, что она не давала мне читать «Русскую историю» Шишко,— Ася бредила подъемными машинами, Эдисоном и резала свистульки с мальчишками сторожа.— Валерия ненавидела ее за то, что она ненавидела с<оциал>-д<смократов>, Андрей просто был равнодушен. Ухаживала за ней горничная Даша в ярко-красной — как сейчас флаги — кофте, тоже с<оциал>-д<емократка>.— Валерия учила ее на сельскую учительницу и она ела «то же что мы». В последние дни — дня два — при ней была сестра милосердия — маленькая, с лицом мыши, возбужденная, дразнившая Андрея, к<отор>ый лениво звал ее «сестричка», хихикающая, суетливая,— какая-то нечисть у смертного одра.
Горевал только папа — старый, добрый, непривычный к выражению своих чувств.
— Мы пошли за орехами: Ася и я. Выходим на «большую дорогу» (так называлась березовая аллея, ведущая к дому). Навстречу Валерия.
— «Ну, девочки,— умерла мама».
У мамы было перевязанное лицо, чтобы рот не раскрывался, и пятаки на глазах. В головах постели плакал папа. Мы остановились в смущении.
— «Встаньте па колени».— Мы встали, потом поцеловали руку. Я спросила у сестры милосердия:
— «Это она сама так их сложила?»
— «Нет», отвечала та со смехом,— «разве живой так руки складывает? Это мы так сложили».
«Что ж это Ваша мамаша не дала за собой поухаживать? Взяла да померла!»…
Вечером в столовой шили платье: жена земск<ого> врача, папина родственница, горничная Даша, из принципуне снявшая красной кофты — и никто ей ничего не сказал! — Валерия — и даже я, с внезапной жалостью думая, как бы мама умилилась, узнав, что я для нее шью.
Было темно. Папа плакал. Родственница с грубоватой добротой утешала его, уговаривала есть. Андрей — с той же неумелой добротой — подбрасывал Асю к потолку, называл «двухлеткой» и «голова пухнет» — чтобы развлечь.
На др<угой> день приехал из Москвы человек со льдом. Они с сестрой милосердия безумно хохотали в кухне.
Я забыла сказать, что за три дня до маминой смерти, когда узнали, что положение безнадежно, жена земск<ого> врача поехала в Серпухов за материей для маминого платья и наших траурных.
— июль — страшно жарко.
— Маму одели. Перед смертью она распорядилась во что ее одеть,— белая блузка и черная юбка, папа из почтения велел одеть ей эту блузку и юбку. Платье надели сверху. Кольца тотчас же кто-то украл: кольцо с сапфиром и другое с тремя камешками.
— Умирала она в полном сознания, сама считала пульс. Когда сестра милосердия хотела подержать ей рюмку, сказала: «Сама» и, не удержав: — «Облилась». Потом: «Началась агония». Потом, когда сестра милосердия что-то ей предложила, сказала: — «Нет, уж лучше после». Сестра милосердия вышла за папой. Он, измученный неделей бессонницы, спал. Пока сестра милосердия разбудила его и он встал — всё было кончено.— Она умерла совсем одна.— Последнее, что она пила, было шампанское.
<Нижняя половина страницы не заполнена.>
Из моего блок-нота
Мои сны о С<ереже> коротки, как формулы: очень ясно — его лицо, жест, какое-нибудь слово.
Напр<нмер> — недавно: — «Марина! Я сейчас знаменосец. Необходимо, чтобы знамя нес кто-нибудь очень высокий».
И сегодня: я у какого-то окна. И вот колдую: — «Я сейчас хочу увидеть то озеро в Усень-Ивановском заводе. Чтобы слева — на той стороне — лес и палатки башкиров».
— Озеро, лес и палатки башкиров.—
— значит, есть и С<ережа> — в полоборота, в глубину комнаты, где — приказываю, чтобы Сережа был:
— «Сереженька! Ради Бога, скажите мне, живы Вы или нет?» И он — по солдатски — весело:
— «Есть!»
___
Еще нынешние сны: наколдовываю — не усилием воли — жаждой всего существа: летнюю Феодосию — Итальянскую с большими деревьями — каждое дерево, погладив, передает меня другому — сплошная ласка по голове — сплошной шелест по голове — точно корридор, потолка к<отор>ого я касаюсь — тепло — освещенные лавочки — весь тот воздух.
Узнаю повороты, переулки, дома. Вот серо-голубой дом — картонвый, как на сцене — где заворачивают к Асе. И вот — высокая лестница. По ней восходит целая толпа злых и грязных людей и детей. Какая-то девчонка с заостренным лицом, в платке, ехидная. Я ищу С<ережу>, его нет. Не сделав и трех шагов по лестнице, спускаюсь. Как раз мимо меня проходит мальчик — желтый — с чудесными голубыми глазами — круги под ними. Я спрашиваю его: — «Ну что, ты тоже ходил?» — И он — так жалобно — показывает Льва.— И я узнаю Алю.
___
___
28-го нoябpя 1919 г. (ровно 2 недели, как дети в приюте.)
— Сил нет писать.—Пороху нет писать. Гадалка на вокзале сказала, что я успокоюсь червонным королем и своим домом.
— Дай Бог! — О, сердечная дорога!
Господи! Становлюсь на колени перед Тобой в снег. Моя заступница в небесах — Iоанна д’Арк! — Не смею писать, высказ<ать> своей просьбы, но Вы, которые читаете в сердцах, Вы ее знаете!
— через корридор — решается дело моей жизни.
Господи! Раздвинь тучи, яви свой Лик!
— Господи!
___
Когда я в чужом доме, я удесятеряюсь. От желания не мешать, я перехожу из комнаты в комнату, из угла в угол — и человек видит меня везде: то здесь — то там — то там — как та ужасная морда в Ундине, возникавшая повсюду от каждого удара гребцов.
___
Что такое голод? Смутное душевное беспокойство— озабоченность — idee fixe. {навязчивая идея (фр.)}
О, Господи, при моем умении — даре — страсти — наблюдать и определять — (созерцать и ваять) — никакое страдание не страшно, кроме чужого! (Другому больно, другой голоден и т. д.)
Я больше скажу: своего страдания — нет.
___
— Остальное — обман, туман.
___
Письмо к Aлe, после первого посещения ее в приюте
Это письмо ты прочтешь уже в Борисоглебском. Будет топиться печечка, я буду подкладывать дрова, может быть удастся истопить плиту — дай Бог, чтобы она не дымила! — Будет вариться еда — наполню все кострюльки.
— есть — есть!
— Будет тепло, завесим окна коврами.
— Аля, уходя я перекрестила красные столбы твоего приюта.
— Бог, на коленях прошу Тебя! —чтобы всё это скорей прошло, чтобы мы опять были вместе.
___
(Не кончено.)
___
28-го ноября 1919 г.— продолжение.
В гостях я неизбежно превращаюсь в маленького ребенка. Этого нельзя — нет, сюда не кладите, п<отому> ч<то> здесь бумаги — нет, здесь курить нельзя — перевесьте, пожалуйста, шубу, здесь платья — нет, сейчас мыться нельзя, п<отому> ч<то> такой-то спит — и так всё время. Не говоря уже о вечном коме в горле от сознания чужой еды.
___
Презрение порядочной прислуги — о; это целый роман! От первого взгляда до последнего!
Куда там Гамсун и Достоевский с их героинями!
___
Меня презирают — (и в праве презирать) — все.
— все — за безденежье.
1/2 презирают, 1/4 презирает и жалеет, 1/4 — жалеет. (1/2 + 1/4 + 1/4 = 1)
А то, что уже вне единицы — Поэты! — восторгаются.
___
— Великолепно.— Там мне, бессмысленной, места нет. Но мы забыли еще один кро-охотный кусочек.— Там мой дом.
___
О души бессмертный дар!
Бедный, бедный мой товар,
Никому не нужный!
Приговор мой на стене:
Чересчур легка ты…
___
6-го дeк<aбpя> 1919 г., ст. ст.
___
Порядочная женщина — не женщина.
Я не хочу ни есть, ни пить, ни жить.
А так — руки скрестить, тихонько плыть
— ни против оной
— О, Господи! — не шевельну перстом.
Я не-дышать хочу — руки крестом!
___
Слишком уж мало хлеба…
___