СНЫ.
1.
Л<идия А<лександровна> зовет меня читать Казанову М?elle С<тра-вин>ской (моей бывшей учительнице франц. яз.)
М?elle С<тривин>ская: — «Но я раньше должна знать что-нибудь конкретно о Кананове!»
Я: — «Казанона родился 2-го апреля 1725 г., а умер…»
М?elle С<тривин >ская: «Уже смерть?»
— Смеемся.—
Смотрит на меня: «Подбородок из шеи, зубы серебряные, (я ем корку хлеба) — говорите так, что ничего нельзя понять».
Входит д<окто>р.— «Ну что, Колчак оставил Вас без хлеба?» — «Лучше сейчас, чем всегда. Перетерпим!» — «А знаете Вы случай К<ол>-чака с», (не помню с чем) «в сегодняшней „Звезде“»?» — Рассказывает случай.
Я, в восторге: «О, Л<идия>А<лександровна>,это же для меня! Я сейчас вырежу!» — «Ну, нет, я сама вырежу!» — «Тогда я перепишу!»
Д<окто>р: — «Стало быть К<ол>чак придет нас бить?»
Я: — «Лю-бить!»
— Казанова отставлен.
___
2.
Какая-то поэтесса ведет меня на гору. Ночь.— «Вы знаете, я имею самые достоверные сведения, что Х (имя какого-то городка, не помню) — занят.» — «Где это?» — «В Крыму.»
— «А Вы не знаете что-н<и>б<удь> про Макса?» (Думаю про С<ережу> но не решаюсь прямо спросить.)
Разговор о поэтах. Посреди разговора поэтесса целует меня, сначала слегка, а потом настойчиво.
Я, смеясь, говорю: — «Довольно» — и с необычным легкомыслием: — «А потом я м<ожет> б<ыть> скажу: Как сегодня одна дура меня целовала!»
___
— Мы с Алей под цветущим кустом, у садового стола. Я читаю ей вслух. Она что-то спрашивает меня — помню слово — «запрет» — кончить ли ей здесь или дальше. Появляется та, поэтесса.— «Нужно быть более скромной», говорит она, («Не то говорит», думаю я) — «ты прекрасно знаешь сама»… Я чувствую, что она хочет разъединить нас с Алей, торжественно и молча, a plein bras, {обеими руками (фр.)}— как. могу — обнимаю — нет,— покрываю Алю собой. Поэтесса уходит.— «Ну, Алечка, что ты у меня хотела спросить?» Аля, рассмеявшись: — «Я уже забыла!»
Я, из озорства — громко: «Аля! Как меня одна дура нынче целовала!» И, спохватившись: — «Ох, неужели она слышала?!» Аля успокаивает: — «Нет, нет, она там!» и указывает на — однако же — очень близкое окно, почти над головой, освещенное.— Прячемся.—
Детские голоса: — «Марина и Ася прячутся! Мама!» Уже не Аля, а Ася. Ася влезает в окно и через секунду над моей головой фигура мамы — в чепце, длинной рубашке и туфлях,— она сползает вниз за Асей. Я кричу: — «Не надо! Оставь Асю!» — и вижу над собой Асю с застекленевшими глазами — девочкой —улыбающейся.
— «Марина! Свинья: От меня!» — полушутливо, полугрустно. Я в огромном зале. Все гогочут: — «Мертвая! мертвая! И гроб обтянут штофом!» — понимая ужас для меня этих подробностей. Какая-то толстая дама толкает меня к католическому священнику.
И я, разрываясь от ужаса перед собой, громким голосом: «Боже Царя храни!» и к К<олча>ку: — «Ура! Ура! Ура! Идем на врага!»
___
И — мой ужас! — все вокруг подтягивают.— Перехитрили! — Но не поддаваясь, продолжаю. Кончается тем, что мне говорят:
— «А Вы можете убираться!»
— Просыпаюсь с пальцем прижатым к губам.
3.
Сон 17-го августа 1919 г.
Записан ночью без свечи (в деревенской избе),— во второй раз (в первый исписала листок, уже исписанный). Пишу в темноте. Если сон вещий, мне придется умереть.
___
Захожу в какой-то магазин покупать сладкое. Конфеты стоят 20 руб, или копеек. Продает старый — старинный —господин. Там продаются также книги — старинные. Выбираю себе книгу о рыцарстве (помню слово «preux» {«богатырь» (фр.)}) Меня ждут какие-то милые молодые люди, кажется — англичане. Отойдя несколько шагов, замечаю, что забыла конфеты. Возвращаюсь. В магазине никого нет. Краду еше одну книгу о рыцарстве и для Али о звездах — синюю.— Догоняю молодых людей, стараясь держать книги так, чтобы они не заметили. Потом — черная вода — какая-то баба жалуется, что Аля разорвала какое-то полотно. ЗовуАлю. Она идет по щиколку в воде, спотыкается и исчезает. Ее спасает здешняя девчонка Анютка. Спрашиваю Алю о полотне. Она не сознается. Хочу ее бить. Она сначала хочет потопить меня, потом изворачивается и кидает в меня вилами — в спину. Я чувствую боль (умираю) и лечу. Улетая, смеясь говорю Але: — «А у меня теперь свой аэроплан!»
Лечу над переулками Москвы. День, солнце. Задираю прохожих. Какая-то дама в коричневом говорит мне: — «Покойница!» — «Вы больше покойница, чем я!» Залетаю в дом Ф<ельдштей>нов и с чувством веселой мести делаю какие-то гадости,— что-то соскатертью накрытого стола,— какие-то degats {повреждения (фр.)} — вроде Степки Растрепки — но безнаказанно.
Спускаюсь и швейцарскую (лечу параллельно перилам лестницы, головой вперед).
Внизу в швейцарской живет Вера Эфрон с каким-то мужем. Швейцар говорит о Вере, что она достала какое-то место, и что он достал. Я надеюсь, что он, это С<ережа>, но вскоре слышу фамилию Вихляев.
— «А Сергей Яковлевич?» спрашиваю я развязно.
— «О, он давно умер. Он 4 дня был в отпуску, а умер он как раз во время еврейского погрома».
(— «Еще это!» — думаю я.)
Вылетаю. Лечу над садом, потом над стеной, но уже не могу лететь, опускаюсь, тону.
— «Значит лететь я могла — пока надеялась!» —Такая мысль.—
___
Потом — не знаю как и где — встреча с С<ережей>.
— «Нет, Мариночка, так лучше, тогда было рано для встречи, я не был достаточно готов для нее».
— «Нет, Сереженька», полушутя отвечаю я — «я предпочла бы встретиться иначе!»
— «Я знал, что Вы это скажете»,— смеясь и любуясь мною говорит он.— «Мы скоро опять родимся, но я бы не хотел родиться ни матросом — они грубы — ни евреем,— Диктатором!»
___
После этого сна час искала спички. Было 1 ч<ас> по новому, 11 ч<асов> по старому.
— Потом выкурила 12 папирос.
___
Кроме суеверия я еще в ужасе от безумной связности этих снов,— точно я живая, в жизни. Мои слова, мои мысли, всё — так — я.
В первый раз в жизни начинаю верить, что могу сойти с ума — чего-то не выдержу — (голова.)
Одна мысль из сна: «Мой ум, как фонарь на любовном свидании.»
___
Слово « Halez-Vous» {«Поторопитесь!» (фр.)} Марии Антуанэтты к палачу — совсем не желание «поскорей на небо», как толкуют его некоторые обожсствляющие ее историки (из духовенства),— нет, просто возглас Королевы, которую заставляют ждать.
___
Аля похожа на Дофина Людовика XVII. То же молчание, те же глаза. Если бы Аля была на его месте, она так же бы — сначала — сопротивлялась, так же подписала бы роковую бумагу, так же бы сначала вставала, потом не вставала на оклик тюремщика — и так же бы откладывала кусочки еды для менее злых сторожей…
___
Тело — вместилище души. Поэтому — и только поэтому — не швыряйтесь им зря!
___
Генерал и грибы.
— «Вот видите: адъютант Скобелева — и должен собирать грибы.» Чорт тебя взял! Ничего не дам!
— «Помилуйте: адъютант Скобелева,— не могу же я собирать грибы.»
— Вот это было бы дело!
___
Мальчишка 15?ти лет заливает другому, 8?ми лет, ногу — лаком — на моих глазах — лаком. Я молчу и гляжу.
Равнодушие? Нет. Духу не хватает — разочаровать. Доведенная до чудовищности, до идиотизма — боязнь обидеть. (Мальчишка — сапожник, я — «ученая».)
Если бы тот другой мальчишка — от лечения лаком — умер, я совершила бы преступление.
___
«Любота».
— «Ишь, разгасилась!»
___
Аля не умеет собирать орехи, как — вообще — ничего не умеет. Стоит перед кустом и не движется.— «Аля! Что ж ты?» Хныкающим голосом: — «Я ничего не нахожу!»
_____
— «Да ты не ищешь!»
Трогает одним пальцем ветку, опускает руку, опять стоит.
Угнетенная этим зрелищем, отхожу.
Через долгий промежуток времени радостный вопль: — «Марина!»
В руке два ореха. И с вздохом удовлетворения: — «Теперь я буду их есть с более оправданным чувством.»
___
Упражняюсь в самом трудном для себя: жизни в чужих людях. Кусок в горло не идет,— всё равно, у друзей ли это, или, как сейчас, в грязной деревне, у грубых мужиков.
Не естся, не читается, не пишется. Один вопль: — «Домой!»
— Зачем я всё это делаю? — Kraftprobe! {Испытание (нем.)}
___
Девчонки про Алю:
— «Что это она у Вас — как неживая! Белая, худая,— как смерть!»
(Аля равнодушно слушает.)
___
Меня мещане всех сословий будут считать идиоткой — и бояться, Алю — считать идиоткой — и не бояться.
___
Нельзя писать пьес ни о Иоанне д’Арк, ни о Марии-Антуанэтте (в Тампле.)
— Святотатство.—
И еще: ибо некоторые судьбы совершенны.
___
Язык простонародья как маятник между жрать и с—.
___
— «Сев отсеял.»
Так я, должно быть, произношу:
— «Ну, кончила Казанову!»
___
Аля: — «Это слишком через меня! Точно я стою на дне 10 верстного моря.»
___
— в чулане — и т. .. -Номады Сна.
___
Обожаю мальчишеские пары: руки друг другу через плечо, головы сдвинуты,— всегда немножко заговор. И эта мужественная ласка!
___
— шагистый, жальчивый —
___
Героизм: пересилить голод. Аристократизм: не заметить его.
Аристократизм: laisser alter {Предоставить всё ходу вещей (фр.)} благородства.
— всегда: я.
В аристократизме повинны предки, в героизме — собственная душа.
___
Аристократизм, это воздействие тела на душу: тонкость рук делает их нежными.
Героизм — воздействие души на тело: душа грубые руки делает нежными.
___
Аристократизм: тело, делающееся духом. Героизм: дух, делающийся телом.
___
— сейчас — в Москву — простонародью как-то невозможно.
— в Москву! — сразу воспоминание о ценах.— На месте ешь сколько угодно.
___
Аля — кому-то, в ответ на вопрос о ее фамилии:
— «О нет, нет, у меня только 1/4 дедушки был еврей!»
___
Аля — кому-то, в ответ на вопрос, кто ее любимый поэт:
— «Моя мать — и Пушкин!»
___
Разговор с Алей ночью.
— «Аля, в детском саду столько детей, есть же у тебя какая-нибудь любимая девочка,— мальчик…»
Адя, сонным голосом: — «Женщина есть любимая…» Я: «Кто?»— Аля: — «Вы.» —
___
На улице:
Швыряя великолепным жестом жестяной бетон: блеск, звон и грохот жести —
— «Не жисть, а жестянка!»
___
Аля: — «Марина! Марина! Я Вам хлеба принесла из сада!»
(Всегда приносит,— то хлеба, то сахара, то — в горсти — макарон)
— «Алечка, кушай сама!»
— «Ну Вы хоть откусите!»
Откусываю.— Долгий торг.— Наконец она соглашается доесть. (Весь кусок — с ноготок.)
— «Я так рада, что мне удалось освятить его своим домом!»
___
— «Аля, за что ты меня так любишь?»
— «Потому что Вы поэт! Потому что Вы великая!»
___
31-го августа 1919 г.
Мужчина, если не нужен физически, не нужен вовсе.
«Не нужен физически» — если его рука в руке не милее другой руки.
___
Никто не понимает, что меня нужно — просто — пожалеть.
<ет> моложе, я была бы сейчас в страшном горе. (Сонечка Голлидэй.)
Но эти 5 лет — как молотом по наковальне — закалили мне грудь. Я уже знаю, что не умру, от этого, должно быть, и люблю меньше.
— Не умру, а закаменею, заледенею.
Не даром Аля еще Зх лет, уверяла меня, что я похожа на памятник.
Пишу в чужом палисаднике. Аля обедает в подвале этого дома, в Лиге Спасения Детей. (Как это грозно звучит! Вроде Чумы!)
— Рядом со мной, в умывальном кувшине, несколько ложек супу и кусок хлеба в узелке,— Алин даровой обед из советской столовой.
Сейчас идем в д<ом> Соллогуба («Дворец Искусств») за Змя обедами (супом и тремя воблами на всех.)
— И все голодны.
___
Когда меня любят, я нагибаю голову, не любят — поднимаю.
Мне хорошо, когда меня не любят!
— я.)
___
Не даром я так странно, так близко любила ту вышитую картину: молодая женщина, у ее ног двое детей,— девочки.
И она смотрит — поверх детей — вдаль.
___
(Судьба.)
___
10 лет назад и теперь: бессонные ночи, вечный восторг, напряженная и во сне не спящая любовь к Герцогу Рейхштадтскому, высокомерие к людям.
<ейхштадтскому>, сейчас — к Казакове. И те же страшные сны по ночам. И та же невинность. Только сейчас я невиннее, чем тогда.
(16 л<ет>и 26 л<ет>)
___
— А все, что между — кроме С<ережи> и Али — s’encanailler,— {связываться с дурной компанией (фр.)}не мое.
___
Меня можно научить чему угодно: я бесконечно податлива.
Кроме того, я всё-таки всё вижу по своему.
— себя!
___
Аля.
— «Марина! Марина! Если бы Вы знали! Сколько у нас корок остается от обеда! Полный стол! И большие! Ах, Марина, ведь это было бы для Вас счастье! И они никому не нужны, их бросают в помойное ведро!»
С большим трудом (и не без сожаления) убеждаю Алю не приносить этих корок домой,— это было бы уже бесстыдством бедности, не должно быть.
___
— «Марина! Какая у нас кухня в детском саду! С архангелами!»
___
Аля, про жену Рук<авишни>кова (толстая жирная разряженная раскрашенная претенциозная мистическая еврейка)
— «Марина! Я хочу сказать о ней одно слово: очень противное, но удивительно подходит…»
— «Ну, Алечка?»
— «Она какая-то… наслащённая.»
___
(Аля — над кофейником)
— «Марина! Какая струя черная! Совсем как еврейские волосы!»
___
— «Вы мой М-тов!»
___
— «Марина, я довольна Вашим замужеством.»
___
Думая о санатории для нее, говорю, что придется остричь ей волосы.
— «Тебе не жалко волос, Аля?»
— «Мне не только волос, мне и головы своей не жалко!»
___
— «Ах, Марина, мне бы хотелось обнять Вас с четырех сторон своей души!»
___
— «Марина, мне нравится слово «собутыльник». Я вспоминаю гусаров из стихов.
— «Где друзья минувших лет,
Где гусары коренные,
Председатели бесед,
…»
— О, Марина! Вы — собутыльник моей души!»
___
СЕНТЯБРЬ
— Вечером, перед сном, даю Але понюхать духи (последние уцелевшие). Нюхаю сама. И, восторженно:
— «О, Аля! Что может быть лучше духов?» И Аля, молниеносно: — «Душа!»
___
Аля:
— «Марина, правда: героиня — хорошо, поэтесса — плохо!»
___
— «Марина! Какое слово: старец! Совсем другое, чем старик. Старец непременно мудрый.»
___
— «Марина! Как Ваше кольцо отпечатывается на сюргуче, так Се-режино лицо отпечатано у меня в сердце.»
___
— «Марина! Посреди кухни — лужа, на подоконнике — картошка, за окном — красота.»
___
Я нашла свой девиз,— из двух вспомогательных глаголов:
’avoir. {Лучше быть, чем иметь (фр.)}
___
Я дерзка только с теми, от кого завишу.
___
В моей душе как предрассветное зарево любви к Челлини.
___
Говорить об актере «артист» — мещанство.
___
17-го сент<ября> 1919г.
«Дворец Искусств» за бумажкой,— чтобы поместить Ирину в ясли, нужен штемпель, что я где-нибудь служу.
Сижу в золотой зале, на голубом шелковом стуле, в руке узелок с судком, в ногах кувшин.
Проходит Рукавишников. Глядит.— Гляжу.— Не кланяется.— Не кланяюсь.—
Проходит раз, проходит два, проходит три. Наконец:
— «Что Вам угодно?»
— «Вам придется обратиться к кому-нибудь кто Вас лично знает,— и, с еле заметным передергиваньем плеч: — «п<отому> ч<то> я собственно не знаю, чем Вы занимаетесь.»
Захлебываюсь на секунду восторгом перед его наглостью — и, спокойно:
— «Т<о> е<сть> как? Вы же отлично знаете, что я занимаюсь ли-тературой»,— и, не ожидая реплики, прохожу дальше, в другую — не менее прекрасную — залу —на этот раз малиновую с золотом — где секретарь.
— «Господа, будьте добры…»
<укавишнико>ва, всё, что мне было нужно, и перед отходом — в высшей степени доверчиво — невинно — любезно:
— «Господа, как вы думаете, почему Р<укавишни>ков сказал, что он не знает, чем я занимаюсь?» —
Вокруг (всё женщины!) —- испуганные, немотствующие лица. Нужно сказать, что во дворце Искусств нижегородский купец и поэт Р<укавишни>ков — царь и Бог.
___
Читала за последнее время миллионы франц<узских> мемуаров XVII и XVIII в.,— значительных по эпохе, незначительных по личностям.
И — в итоге — устала: вроде сплетен, внимание притупляется.
— другое, сразу en presence de queiqu’un. {в присутствии кого-то (фр.)}
Эпоха — всё-таки — не всё, меня под конец начало тошнить от Людовиков.
___
Мои любимые — в мире — книги: «L’Aiglon» Rostand, {«Орленок» Ростана <фр.),}«Lichtenstein» Hauff’a, {«Литхенштейн» Гауфа (нем.)}дневник Башкирцевой, переписка Беттины, «La Nouvelle Esperance» comtesse de Noailles, {«Новое упование» графини деНоай (фр.)».). }весь Hoffmansthal, весь Rilke, «Flegeljahre» и «Hesperus» Jean Paul’a,{«Озорные годы» и «Геспер» Жан-Поля (нем.).} «Геста Берлинг» Лагерлёф, «Ме-муары» Prince de Ligne (знаю не все), Мемуары Казановы. Записки Л. де Конт о Иоанне д’Арк —
Многих любимых я наверное не знаю.
Мой день рождения.
<ября> 1919г., Иоанн Богослов.)
5-го» сентября Але исполнилось 7 л<ет>, 14-го сент<ября> — Асе — 25 л<ет> (если жива!), сегодня — 26-го сент<ября> — Сереже 26 л<ет>, мне 27л<ет>.
Аля подарила мне 2 очень толстых темно коричневых церковных свечи (подобрала в Николо-Песковской церкви), кусочек католических четок — красных с черным (подобрала в костёле, в Милютинском пер.), Сережину золотую цепочку и мое обручальное кольцо (подобрала в copy, я обронила у шкафчика) — и, наконец, вечером перед сном читала мне большое чудесное письмо, к<отор>ое писала мне потихоньку в свою черную тетрадку.— И еще щепочки и кусочки спичечных коробок для разжоги самовара, и блюдечко спитого высушенного кофе.
В этот день она не пошла в Детский сад и у нее всё утро — впервые за много месяцев — пылал на щеках румянец.
ПИСЬМО.
что подарила Вам такие бедные, гадкие и противные подарки, Ах! (У меня в подарках есть две шишки, две свечи, немного соли, чуточку мыла.) Хороши подарки.
Devise: Etre vaut mieuxqii’avoir.— Moi.— {Девиз: Лучше быть, чем иметь.— Я — (фр.)}Переписываю с Вашей стены, не знаю сама на каком языке пишу.
Зима пройдет через несколько месяцев, а из вечернего окна веет весенним воздухом и ветерком.— Весна.— Еле еле касаюсь своими волосами тетрадки. Исполняю Вашу просьбу. Пишу письмо. Оно гадкое, противное. Зачем оно Вам? Я пишу, глядя на родные полки, плача. Слишком плохо. Не хочу Вас поздравлять в письме. Это делают все. Всегда просыпаясь думаю: «Ну, день какой же? Неужели не ее?» Смотрю с горечью и радостью на комод, к<отор>ый как бы околдован в чаре моих подарков: О Moi! Почему в Ваш день колокола звонить не станут?
Но ничего! Я подарю Вам мои колокола. Я бы с удовольствием подарила Вам много роз, усыпала бы ими всю Вас, подарила бы Вам плащ.
«Была где-то молодая княгиня. Ей было 26 л<ет>. Жила она в кра-еивом, известном старинном замке «Горная Слава». У нее были сады с цветами и плодами. Они были с золочеными загородками, на солнце стояли скамейки с сквозными балдахинами. Вид у нее был задумчивый и красивый. У нее были белые статные кони. Был верблюд, к<отор>ый мягко брал из рук редиску. У нее для спанья был низкий мягкий диван, большая подушка, к<отор>ая ослепляла бы ее со всех сторон. У нее было много своих комнат с красивыми синими и зелеными и самыми разнообразными стеклами в окнах. В ее платье были заткнуты розы. Ее ноги были обуты в черные бархатные сапожки.
Давал свою душу. Когда она возвращалась домой, то замечала, что за ее коляской идет красивая девочка, скромно одетая и несет полу-распустившуюся розу. Когда М<арина> заговорила с кучером, девочка быстро подбежала к ней, дала полураспустившуюся розу. М<арина> быстро схватила девочку за талию и посадила рядом с собой. Вдруг девочка показалась княгине некрасивей. Так то и получила Марина Ариадну Но в ту минуту княгиня М<арина> увидала с ужасом, что лицо Ариадны сменяется: Львом и нечистой силой.
Марина: Ариадна!
Ты нечиста
Для меня!
Я: — «Вечерний колокол,
»
Злая сила
Сопровождает Вас.
Кучер!.. Гони!
Не жалей лошадей!
<арина>.— «Ариадна!
Ты нечиста
Для меня!»
Я: -«О!..
Дьявол несется,
»
М<арина>: — «Я закутаю тебя плащем,
Подарю тебе мою свободу.
Я бесстрашна».
Я: — «Кучер! В воду!
»
Ку<чер>: «Всё равно!
Смерть настала.
Мне, купцу,—
Что ж?»
___
<арина>, красивая и гордая, сажает на колени Ариадну. Они подъехали к гостинице «Гостеприимность». Все засуетились при виде княгини с «дочерью» — не по крови. (Я не забываю, что пишу для Вас, мой Ангельчик.) Все спрашивали, что их Величествам надобно. Кн<ягиня> Марина ответила: — «Хотя бы скромного приюта на один день». М<арина> в своем замке. Отец высылает поздравителей:
— «Здравствуйте, княгиня!
Мы твои гусары.
Полковые песни
Разом запоем.
Мы народ твой бравый.
Поднесем мы чаши
Полные вином.
Мы Вас любим.
Свои кольца,
Мы ломаем свои души
Из-за Вас.
Народился месяц,
Народилась зелень,
Народился мир.
Ура — ура — ура —
Ура — ура — ура.»
Наступил день Вашего праздника. Тишина и холод на улице. Туман очень густой, а Вам суждено ходить в легком, еще весеннем, пальто. Вчера, когда я была у Мирры и Бальмонта, я увидала карту, где было написано: «Феодосия». Я задумчиво погладила крупно напечатанное родное слово и начала громко читать разные города и страны. При произнесении «Симферополь» Мирра воскликнула: — «Где, где Симферополь, покажи!» Симферополь она поцеловала и стала после этого всё время бегать по комнате.
Марина, мояУуау.
Мы живем, Марина,
Домик наш красивый,
На стене на спальной
Много львов висит.
Вы мой лев заветный.
Как я настаралась,
Все подарки Вам.
Все мои подарки
Ничего не стоят.
Стоит лишь тетрадка
___
Вы входите. Волосы очень красивы.
На Душе лишь Сережа у Вас.
О Марина! В глазах —
Столько Родины и насмешки!
___
Марине!
Кому посвящаю Москву я?
Всё Вам!
Кому посвящаю последние
Кому посвящаю мой первый
Патрон?
Кому говорила когда-то:
— «Марина! Подкову нашла!»
___
Самовар на столе.
А тетрадка в руке,
А тетрадка в руке,
Завтра — праздник
Вы сегодня моя вся,
Вы сегодня моя.
День рожденья приходит,
День рожденья идет.
___
—
Для сердца, для меня?
Марина, где светлый Рай?
Всё для Вас он.
Поделом что нога болит,
Поделом что умру.
___
У других женщин ноги, как игрушки, у меня — как чужестранные чудовища; каждый раз, удивляюсь.
___
Когда мне чего-нибудь очень хочется — книги, кольца — я так не верю, что это можно купить и говорю таким просительным, таким подозрительным голосом, что торговец — идиот, если повышает только вдвое.
___
___
Париж: розоватая серизна.
1 мои часы — золотые, с эмалью и «розочками» — на 14?ти камнях — проданы были (вместе с длиннейшей цепью) за 400 р.
Вторые (мужские стальные) взял у меня носить и сломал старик.
Третьи (золотые! старинные! Сережины!) взял у меня продавать Шарль (анархист) — говорит, что, боясь обыска, дал кому-то спрятать, а у того украли и т. д.
Последним сейчас цена самое меньшее 7 тысяч, с весами, к<отор>ые таким же образом «продал» Шарль — 10 тысяч.
___
<отор>ый нельзя плевать.— А как хочется!
___
Я дерзка только с теми, от кого завишу.
___
После Эккермана могу читать только «Memorial de Ste Helene» {«Мемориал Св<ятой> Елены» (фр.)} Ласказа — и если я кому-нибудь завидовала в жизни, то это Эккерману и Ласказу.
___
Странно. Здесь апогей счастья, там апогей несчастья, а от обеих книг одинаковая грусть,— точно Гете был тоже сослан в Веймар.
___
О, Наполеон уже для Гёте (1829–1830 г.) был легендой!
___
Гёте, умиляющийся над перевернутым наизнанку мундиром Наполеона.
___
В Гете мне мешает Farbenlehre, {учение о цвете (нем.)}в Наполеоне — все его походы.
___
Раньше я была честна (тупа): читая, ни одной строчки не пропускала, хотя знала, что не понимаю и не сомневалась, что забуду И — Боже мой! — сколько лишних десятков тысяч печатных верст я таким образом прошла!
___
Аля.
— «О, Марина, как мне жалко, что у Вас нет ни хлеба, ни гильз, ни времени!»
— «0, Аля, это такой пустяк!»
— «О, Марина, Вы — это не пустяк!»
___
— «Марина! Что это? Плотина?»
— «Нет. Алечка, это город шумит!»
— «Плотина города.» —
___
___
Иду недавно по Кузнецкому и вдруг, на вывеске: Farbenlehre.
Я обмерла.
Подхожу ближе: Faberge. {Фаберже (фр.)}
ОКТЯБРЬ
— необходимо — необходимо — роковым образом — на роду написано — написать роман — или пьесу — «Бабушка», где я, не стесняясь, смогу выпустить на волю всё свое знание жизни (с большой буквы.)
___
Бог для женщины — старый муж.
___
Моя галантность к чужим детям — беспредельна. Я, очевидно, (раз не мой ребенок!) жду от них такого кретинизма, что каждый раз, при малейшем проблеске здравого смысла, прихожу в неописуемый восторг.
__
Ноги — для других женщин — objet de luxe, для меня — objet de premiere — fatalc — extreme — necessite. {предмет роскоши; предмет первой — роковой — крайней — необходимости (фр.)}
___
— «Что Вы любите в городе?»
— «Камни.»
___
Неожиданный вопль Али:
— «О, Марина! Никона убили!»
___
Вчера проходим с Алей по Чернышевскому пер.— Какая-то церковь. -
И вдруг — вопль: — «О, Марина! Здесь Нарышкин прятался! — Под престолом!»
— «Что? Кто?» —
— «Нарышкин — от стрельцов! Ведь это же церковь Воскресения!» (За достоверность не ручаюсь.)
___
Рассказ к<расноармей>ца, попавшего в Ельце в плен к белым.
— «Другой генерал впереди, значить, идет с войсками…»
— Ну, а Деникин?
— А Деникин — сзаду. Со свиньями, значить, с коровами, со всяким скотом, значить. Уж и свиньи! Бегут-бегут, запыхаются — и в лужу! Поваляются, поваляются — и опять бегут! А уж жиру на них…
предметроскоши;предметпервой— роковой— крайней —
(Прерываю: )
— «Ну, а скажите, музыка у них есть?»
— «А как же,— и музыка, и молебствия, попы во всем облачении, присягу принимают. А „товарищем“ назвать — Боже упаси! Сейчас голову долой! А жидов на куски рубят. Навалят полную телегу, рогожей покроют…— Хлеба три фунта, два черного, один белого, мясо, значить, каша… А скотина какая! Свиньи жирные какие! Бегут-бегут…»
— «Ну, а жители — как? — очень боялись?»
— «Зачем боялись? Допреж всего эропланы поднялись — как стая воронов — штук 25, значить. Листки бросали: «никого, дескать, даром не тронем, всех разберем.» Пять казаков влетели, все к<расноармей>цы поразбежались, всё побросали: и винтовки, и шинели. Гора цельная осталась.— В Москву с Воробьевых гор придут.— Енерал один, значить, впереди, а Деникин — сзаду, со всем провиантом, значить: и коровы тут, и свиньи… А уж свиньи…»
___
Очарование порхающего белья — на зеленой лужайке — осенью.
___
Я бы на месте будущего <не вписано> непременно бы выкинула из <не дописано>
___
___
Иоанн — совершенство ученичества.
— А что если Иоанн был женщиной?
___
Иоанн — gros lot {главный выигрыш (фр.)} в жизни Христа.
___
О мои словесные молчаливые пиршества — одна — на улице, идя за молоком!
___
<отор>ой я бросаю тетрадку для человека, если не радость, с к<отор>ой я бросаю человека для тетрадки.
___
Меня умиляет, что гр<афиня> Ростопчина курила.
Розанов в своих «Людях лунного света» поверхностен и глубок.
Следовало бы написать во второй раз его «Люди лунного света».
___
Женщины меня изумительно любят, должно быть я им всем напоминаю какого-то мужчину.
___
— значит не любить ничего. И мой суд в таких случаях быстрый и правый.
___
Я всё говорю: любовь, любовь.
Но — по чести сказать — я только люблю, чтобы мной любовались.— О, как давно меня никто не любил!
___
Александровский сад осенью немножко напоминает мне первую минуту души после смерти: неприютно и нежно.
___
Девятнадцатый год — эпопея, и девятнадцатый год — genie familial. {дух семейственности (фр.)}
— еда стала трапезой, потому что Голод (раньше «аппетит»), сон стал блаженством, потому что «больше сил моих нету», мелочи быта возвысились до обряда, всё стало насущным, стихийным. (— Вот он, возврат к природе — Руссо?) Железная школа, из которой выйдут — герои. Не-герои погибнут. (Вот он, твой закон о сильных и слабых, Ницше!)
___
Аля об этих двух годах в революц<ионной> Москве сохранит вол-шебнейшие воспоминания.
Помилуйте: собирать в полы пальто спичечные коробки и щепки на улицах, радоваться каждой корке хлеба, сидеть на андерсеновской крыше с книгой о Петре Великом в руке, греть эти замерзающие руки у самовара, поставленного ею же добытыми (часто украденными) палочками и хворостом, ходить мимо часового с винтовкой куда-то под окошко за нищенским даровым обедом, ждать и видеть во сне какого-то Белого Всадника — и вдруг крик во дворе: — «-Нынче хлеб дают!» —и от этого сияние на лице — и ночные «походы» в церковь, с чувством, что этого нельзя, и ставление свеч перед оскорбленным Богом за тех, кого нету, за тех, кто придут, и брезгливый, полный ненависти взгляд, на чужие, плывущие мимо знамена, и — вдруг — слух: — Такой-то город занят.— Придут в Москву с Воробьевых гор — и гордость от принесенной домой — из гостей или из какой-нибудь столовой — корки хлеба («Марина!!! Что я Вам несу!») И — наконец — сон вдвоем, она и я — в одной постели: нежно и, кроме того, тепло…
— О, я завидую Алиному детству!
____
Я, просыпаясь, в ужасе:
— «Аля! Господи! Уже 10 часов!»
Аля — из кровати — флегматически:
— Слава Богу, что не двенадцать!»
___
Tenir Ie chandelier {Держать подсвечник (фр.)}— можно и должно, только надо делать это — и маске.
Смерти нет,. своей смерти нет.
«Боюсь смерти»,— неверно.— «Боюсь боли, судорог, пены у рта»,— да. Но боль, судороги, пена у рта — это всё-таки жизнь.
Две возможности: или я, вздохнув в последний раз, становлюсь вещью (не чувствую), или последнего вздоха — нет. (Бессмертие.)
Я же никогда не узнаю, чтояумерла! И в ответ — дьявольская мысль:
— «А вдруг — может-быть всё дело в том? — узнаешь?!»
____
— Хочу допонять.
— «Боюсь смерти.» — Боюсь, что буду чувствовать запах собственного разлагающегося тела — боюсь своих желтых, холодных, не поддающихся рук, своей мертвой, как у Моны-Лизы улыбки (о, сейчас поняла! Ведь Джиоконда — мертвец! Оттого ее всю жизнь так ненавидела!),— боюсь монашек, старушек, свечек, развороченных сундуков, мешочков льда на животе,— боюсь, что буду себя бояться.
И червей боюсь — о!!! — по лицу!
— Но это смешно. Оттого-то тебя и нет, что черви ползают по лицу.
___
Есть чужая смерть, т. е. твоя живая боль. Есть поездки на кладбище — весной — и грубые хвойные — с бумажными цветами — веночки, купленные у заставы,— есть — черные на фарфоре — портреты детей и военных (военные — большей частью — с бакенбардами, дети — черноглазые), есть твоя деловитая забота, как бы получше устроить могилу («а — чорт! — опять сторож листьев не смел!») — и твое умиление деревьями — над тем, кто под ними — и —- главное! — над собой.
___
— Смерть, наверное, такой же океан, как жизнь.
Говорю ересь, ибо смерти — нет.
___
Живу, заваленная книгами, 6 книг о Иоанне д’Арк (A. France, Micheiet, Lamanine и другие), «L’Amour» Michelet, {«Любовь» Мишле (фр.).} 1?ый Казановы (удалось достать!), «Le petit Jehan de Saintre» {«Маленький Жан из Сантре» (старофр.)} (повесть XV в., на старо-фр<анцузском> языке), «Le Diable boiteux»>, «Gil Blas» «Princesse de Cleves», «Chanson de Roland» {«Хромой дьявол», «Жиль Блаз», «Принцесса Клевская», «Песнь о Роланде» (фр.)}, «Поэзия 12-го года» — и т. д. и т. д.
Разрезаю, надписываю, любуюсь, предвкушаю, захлебываюсь от восторга, каждая книга — целый мир, и глубокое чувство недоумения: как же я умру, когда у меня столько книг?
___
1) Дети и безденежье me font une aureole de respectabilite. {придают мне ореол почтенности (фр.}}
2) Люди, очевидно, более тонки, чем я думаю, и понимают, что, несмотря на X, У и Z — здесь всё-таки что-то не то.
— Кстати, я ничего не делаю!
___
О, как мне хочется написать большую книгу! — как в первый раз хочется! — и как это сейчас невозможно.
— мне говорили: пишите пьесы! — я писала стихи. Потом стала писать пьесы, это пришло, как неизбежность, просто голос перерос стихи, слишком много вздоху в груди стало для флейты.
А теперь мне необходимо писать большую книгу — о старухе — о грозной, чудесной, еще не жившей в мире старухе — философе и ведьме — себе!!!
И времени нет, сосредоточиться нельзя. Утром: за молоком, щепки колоть, самовар ставить, комнату убирать, Ирину поднимать, посуду мыть, ключи терять,— в 2 ч<аса> на Пречистенку, в 3 ч<аса> в Алин детский сад (у Али коклюш, и я хожу ей за обедом), потом по комиссионным магазинам —- продалось ли что-нибудь? — или книжки продавать — Ирину укладывать — поднимать — и уж темно, опять щепки колоть, самовар ставить…
___
Бедность, это бесконечный уют, сон какой-то.
Я сейчас живу совсем, как мне нравится: одна комната — чердачная! — небо близко, рядом дети: Иринины игрушки, Алины книжки,— самовар, топор, корзиночка с картошкой — эти главные действующие лица жизненной драмы! — мои книги, мои тетрадки, лужа от дырявой крыши или широчайший луч через всю комнату, это вне времени, могло быть где угодно, когда угодно,— в этом есть вечное: мать и дети, поэт и крыша.
___
— Скорее к первым.— Только мое беганье другое — в стихах.
___
У меня недавно был ужасный день, начавшийся и кончившийся прекрасно. Встала за-темно, первые шаги по Арбату были в темноте, потом небо засветлело, появилось несколько прохожих, на Плющихе было уже светло, по небу шли — веером — розовые лучи (вспоминаю свое: восход — всегда Ватто)
Плющиха, 37.— Вхожу в перепуганное зябкое стадо прислуг и нищих, ютящихся у бревенчатого жалкого дома. Ждать у подъезда Плющиха, 37 — не позволяют. Записывают нумера.— Слушаю разговоры, вступываю в разговоры, веселюсь. Сижу на приступочке дома. Рядом длинноносая старая сестра милосердия с голубыми глазами.— Девица вроде солдата — извозчик — мальчишка, задирающий пса — столетняя бабка — учигельница, говорящая иро финикиян — деревенская баба вроде медведя — элегантная барышня в синих носках (мороз!) — о, как всё великолепно! — И восход.— Смеюсь.— Через час смех проходит, нестерпимо холодно, холод идет от подошв по ногам вверх по всему телу. Перестаю говорить. В 9 ч<асов> впускают. Потом медленное, черепашье, рачье, паучье восхождение по ступеням 4ех этажной лестницы. В итоге — в 4?ом часу я, стоя в блаженном № 86, перед докторшей Лавровой, которая стучит кулаком по столу,— плачу. Платок весь промок, только размазывает слезы.— «Но скажите — когда же мне придти? Вы говорите — раньше. Я была здесь в 7 часов.— Не сердитесь, только объясните…»
(Ходила за усиленным питанием для детей. У обеих коклюш.) Ах, будь я бабой, я бы не говорила этим кротким тоном! И докторша Лаврова, наверное, не стучала бы кулаком по столу! — Но кроткий тон оттого — что я ПОНИМАЮ, что я для нее X, У, одна из тысяч тысяч, которые приходят сюда и плачут, понимаю, что она устала объяснять всё то же самое, что ей дела нет!
— Словом, ничего не выгорает. Плача и опустив глаза слетаю веселой рысью со всех четырех лестниц, по которым так медленно всходила.
Дома топлю печечку, злюсь, смеюсь, немножко плачу, говорю стихи (всё с Алей), говорю — сама не веря — про свою скорую смерть — в 7 ч<асов> опять на улице, но — о, как хорошо! — Черно, ветрено — ветер с моря! — пахнет странами — о,. я лечу! — Москва как огромный Wunderkasten {волшебный сундук (нем.)} — улицы пустые. Час ищу дом, где живет д<окто>р Полуэктов (в переулке всего восемь домов),— тыкаюсь, путаюсь, взбегаю по лестницам (была у него уже три раза!) — подхожу вплоть к подъездам — по 10 раз к тому же самому! — читаю ресницами — опять бегу.— Наконец — случайно — кв<артира> д<окто>ра Полуэктова! Излагаю свое дело, смеюсь, извиняюсь за поздний час. Они оба добры, участливы, д<окто>р пишет свид<етельство> о болезни детей, я чуть ли не плачу от нестерпимого умиления.
Свидетельство в руке. Последнее слово благодарности сказано и принято. Дверь закрывается. Черная гулкая лестница. Свой собственный топот. И в черноте восторженный жест к закрывшейся двери — «О, добрые люди!»
___
— Ну, что это,— весь этот день? Не история ли семейства Микоберов с их близнецами, слезами, мольбами о помощи, высокопарными посланиями, долговыми отделениями, умираниями — воскрешениями — и т. д.
И понимая окончательно, что я — семейство Микобер, я, громко рассмеявшись одна на улице — сияю.
___
— Ватто.— Ну не круглые ли розовые это облачки, которые они так любили рисовать?
___
— «Деникин не пришел, а зима пришла!»
(Б<альмон>т)
— «Мороз не по харчам!»
(Возглас мужика на улице.)
___
’a manque dans та vie qu’un Goethe septuagenaire ou qu’un Napoleon a S?te Helene a aimer. {В моей жизни не хватало только семидесятилетнего Гете или Наполеона на Святой Елене — чтобы любить (фр.)}
___
Два источника моих наичистейших радостей: книги и хлеб.
___
Аля, внезапно: «М<арина>! Если мне когда-нибудь придется быть нянькой, я непременно буду искать младенца Марину.»
___
Мой отец за всю свою жизнь написал только один стих:
«На берегу ручья
»
— и выкурил толькоодну папиросу: зажег и взял ее в рот горящим концом.
— Я на него не похожа. <Последняя фраза вычеркнута чернилами вертикальной линией.>
___
Боже мой! До чего Аля в своей любви ко мне похожа на Сережу! — Потрясающе! в «Мариночка, когда Вас долго нет, я всё боюсь, что Вас автомобиль задавит»,— «Мариночка, я готова целый год прожить в колонии, чтобы один день быть с Вами»,— «Я никакой боли не боюсь, только Вы бы были здесь» — и эта вечная страстная жажда всё отдать, живя впроголодь — плачет, когда я не беру у нее последнюю корку хлеба! — и страстное желание устроить мне праздник, и равнодушие ко всем остальным, и это: — «Мариночка, погладьте меня по голове!» — и бесконечная благодарность за малейшее мое внимание к ней, и умиление надо мной:
— «О, Марина! Как Вы сейчас похожи на маленькую девочку!»
— это живой Сережа, его слова!
___
Аля, внезапно: — «Марина! Бог ведь мог до сих пор не создавать мира!»
___
Я думаю, что Бог создал мир для того, чтобы кто-нибудь его любил.
Так я создала Алю.
___
А все-таки, сударыни, никто из вас лучше не спал с Казановой, чем я!
___
(не могли не!)
И вдруг — печальное подозрение; а вдруг Казанова, взойдя в комнату: топор, тряпки, доски — отвернулся бы от меня? Он ведь не выносил «стесненных обстоятельств»!
___
Когда я с очень красивым человеком, я сразу перестаю ценить: ум, дарование, душу — вся почва из-под ног уходит! — вся я — ни к чорту! — всё, кроме красоты!
И, естественно, сразу становлюсь — из владетеля золотых приисков — лицом, только обеспеченным, т. е.: ничтожеством.
Тогда равновесие восстановится.
Тогда —
Тогда будет любовь!
___
Надо мне — в виду предстоящей безденежной и безнадежной зимы — вспомнить — с кем я — что — в прежние времена — очень хорошо — делала.
<икодимом> курила. Значит, у него буду просить папирос.
И т. д.
Ну, а вот с кем шоколад ела…— Но те далёко!
___
Москва, двухлетие Советской Москвы.
— Два года с Октябрьских Дней! —
— Все мои друзья и помощники забывают, что есть нужно сегодня, а не тогда, когда у них «будет время зайти».— Но я их не виню. Я первая, когда наемся, чувствую отвращение к еде,— особенно к чужой.
___
Сегодня, проходя по Поварской — совершенно неожиданно для себя — бессознательно — как крещусь на церковь — плюю на флаг, который задел меня по лицу.
___
II ne m’a manque dans та vie qu’un Goethe sepluagenaire ou qu’un Napoleon a Ste Helene a aimer. <Повтор записи, см. с. 444.>
___
Если бы люди могли сослать и Бога на какой-нибудь африканский остров…
___
К довершению всего еще мокрая и гнусная ворона а окно лезет…
___
— «Марина! Никона казнили!»
___
Ложусь в постель, как в гроб. И каждое утро — действительно —восстание из мертвых.
___
Цены: хлеб — 120 р. (сегодня рынок пуст), картофель — 30, морковь — 23, молоко от 60 р. до 75 р. кружка (2 стакана), пшено — 130 р. (Мясо — не знаю, ибо его не покупаю, хлеба и пшена тоже не покупаю, но все говорят.)
___
Маленькая печечка (длинненькая.) Пока топится — тепло. Недавно топила с Зх ч<асов> до 10 ч<асов> — честное слово! Сварила: одну кастрюльку овощей (без ничего), 2?ую кастрюльку того же самого на другой день, 1 кастрюльку картошки — и вскипятила кофейник. Семь часов подряд на полу, на коленях, среди горящих углей и щепок. Угли вылетают прямо на платье, хватаю их прямо руками, вталкиваю обратно в печку,— опять вылетают,— потом выгребаю — сопок кривой — опять руками.— Колю щепки, рублю доски, топор соскакивает, Ирина качается и поет свое: «Ай дуду дуду дуду, сиди воён на дубу…», Аля читает мне вслух поистине чудесное путешествие мальчика на диких гусях по Швеции (Лагерлёф) и, задыхаясь, говорит мне о любви — о Аля! — Горящие угли, шведские дикие леса и северные олени — и привидения королей — и гномы — вынести окаренок — принести окаренок — вынести кувшин — принести кувшин —подмести — опять щепки прогорели — передвинуть кастрюльку — «Аля, где тряпка?» — всё жжется — так семь часов сряду, на коленях.
— за эти 7 ч<асов> — смеха восторга и отчаяния (легкомыслия и отчаяния!) — отрывистого, короткого моего смеха и тихих, больших — лицо каменное! — слез. И надо всем этим Алина исступленная — баснословная — экстатическая любовь.— О, М<арина>! У Вас в волосах звездная корона! — О, М<арина>! Какое у Вас лицо! — О, М<арина>! В этой комнате — Нищенство, Роскошь, Поэзия, Любовь!»
И — как итог этих 7ми часов — раскаленный «почти до бела» — еще кипящий в кружке — черный — чернейший — горький как хина — кофе.
(450 р. фунт!)
___
Не могу простить евреям, что они кишат.
___
Сегодня — на Арбате — у бывшего Белова — (ныне хлебный магазин) — надпись «хлеба не будет» — восклицание какой-то старухи:
— «Без хлеба-то танцевать легче!»
___
Главные действующие лица в каждых 4 стенах Москвы 19 года: Печка — и Хлеб.
___
В Б<ольшом> зале Консерватории садят в шубах.
___
Ранняя зима в этом году.— Очень холодно.— Вчера мы с Алей 5 дней не выдавали хлеба — так ослабели и замерзли, что в 6 ч<асов вечера улеглись на кровать — под ватное одеяло и шубу — и так пролежали до 9?ти, юмористически мечтая об окороках, хлебах и т. д.— первое такое derogation {отступление (фр.)} нашей духовности за все эти годы.
Но, надо сказать, нам круто пришлось: сразу прекратились все даровые обеды и мы 5 дней ели исключительно овощи на воде и картофель —- огромными количествами — «Для, хочешь есть?» — я Нет, Мариночка, я нашего совсем больше не могу есть, я лучше буду спать.» —
<асов> мы, сытые «нашим» и голодные человеческим, легли в постель. Аля сразу заснула. Я читала Gil Blas’a — конечно, напоминает Казанову, но Казакнова лучше! — Читала недолго. Утром встала за-темно, нарубила дров, накалила печку, сходила за молоком (сразу 3 кружки — 180 р.— но иначе дети умрут!)
— И сегодня вышел блаженный день — Елиз<авета> Моис<еевна> Г<ольд>ман достала мне 2 билета в Лигу Спасения детей и подарила множество еды (у самой трое детей, ее доброта божественна, 3 года жизни отдам, чтобы ей хорошо жилось!), я получила для Али праздничный обед в детск<ом> саду: пол яблока, конфету, 2 кусочка серого хлеба, бурду вместо супу, 2 ложки тертой свёклы — и к довершению всего — оказывается: вчера хлеб выдавали! Словом, мы все счастливы!
— Москва очень тихая, очень снежная, никакого праздника, никто даже не говорит о нем.
Под снегом — знамена.
___
Универсальность буквы М.
— Матерь — Море — Mip — Мир — Мор — Молния —Монархия —Мария — Mvpo — Музыка — Метель — Москва! — и т. д.
И просто — потому что первая буква, к<отор>ую говорит ребенок — первая, губная:
— Мама!
___
Если бы Бог не создал Адама первым, Адам вовсе бы не был создан: с Евы бы хватило Змея.
_____
— А — может быть (сама прихожу в ужас!) большевизм — это Петр?
___
___
Аля читает о Петре:
— Феофан Прокопович прочел о нем всем известное длинное надгробное слово…
— Ну, Марина, я не очень-то люблю длинные надгробные слова!
___
Наступая на клочек газеты с каким-то городом:
— «Марина! Я не люблю наступать на чью-то родину!»
___
Больше всего меня умиляют — пронзают — душу растравляют те места в Казанове, где он, на секундочку оторвавшись от цехинов, красавиц, ужинов, дуэлей — говорит от своего лица — в настоящем — 72 года, замок Дукс, «a present que je suis vieux et pauvre»{«сейчас, когда я стар и беден» (фр.)} — служанка, думая, что исписанная бумага хуже белой — бросила в огонь целую пространную главу Мемуаров…
___
Казанова современник <имя не вписано> и насколько мне дороже Казанова!
___
Сейчас в Москве перестали говорить о хлебе: говорят о дровах.
___
Один из куриозов 19-го года:
Двухлетие! — И снова их знамена
Кровавые, кромешные — и снова
Человеколюбивого закона
Знак; черный хлеб стодесятирублевый.
— хлеб уже 140 р.— и его нет.— Не угонишься!
___
19?ый год прекрасен,— если за ним не последует 20?ый!
___