ГЛАВА 34. ЛЕТО. МАРИНА. СЕРЕЖА. ТЬО
Мы живем на Средней Пресне, в Предтеченском переулке. Доустраиваю квартиру с охотой. Радость тормозится равнодушием Бориса: уют, мной любимый, ему не нужен. Он помогает вешать, нести вещи, отстраняет меня от тяжелого, вредного, но душой не участвует.
Летний вечер. Устюша отпущена – суббота. Завтра мы сами будем готовить, мы уже составили меню по Молоховцу. Борис упивался странностями названий, предлагал самые невозможные, невыполнимые и так чудно смеялся, так потирал руки, ходя по комнатам и фантазируя, что все тяжести спали с души!
…Марина приехала из Сицилии! Смуглая – и выросла? Они всегда вместе, Марина и Сережа, и ни одних стихов о Сицилии! Они, может быть, поедут в Тарусу – должен же Сережа увидеть места нашего детства!
– А тарусская дача навеки ухнула! Андрей прозевал? Ты писала, кончено с дачей?
– Андрея обманули, чтобы не шел на торги.
– Торги город назначал, а Петров, земский начальник (брат Лоры, за которой Андрей немного ухаживал), ему накануне:
– Какие-то торги… Вы пойдете? Кто к ним пойдет?
– А вы?
– Не собираюсь (коварно)!
Андрей не пошел, и дача досталась Петрову.
– Наша дача! – говорит Марина. Все детство! Господи!
И где умерла мама… Какая подлость города – не нам, почти двадцать лет снимали, столько раз хотели купить, они все оттягивали… Что им профессор? Земский начальник важнее…
…От Марины – письмо из Тарусы. От Тьо. И стих: Читаю их – взахлеб. и
Да, даже Коктебель, даже Нерви Тарусу не могу затмить! И Марина теперь пишет об этом.
В светлом платьице, давно знакомом,
Улыбнулась я тебе из тьмы.
Старый сад шумит за старым домом.
Почему не маленькие мы?..
Не целуй! Скажу тебе, как другу:
Целовать не надо у Оки!
Почему по скошенному лугу
Не помчаться нам вперегонки?..
И вот – другое, Сереже:
Все твое: тоска по чуду,
Вся тоска апрельских дней,
Все, что так тянулось к небу,
По разумности не требуй,
Я до самой смерти буду
Девочкой, хотя твоей.
Тьо подарила Марине к свадьбе денег на покупку скромного особняка, зная, как Марина любит старые дома. Домик купили за Москвой-рекой.
– А тебе, Ася, Тьо завещает свою усадьбу Тарусскую… – сказала Марина.
Странно, что я не помню дворника в этом Маринином доме, и могло ли так быть – дом без дворника? Но я положительно не помню ни одного признака дворника, и в этом тоже было отличие от дома в Трехпрудном, неотделимого от Ильи, Антона и Алексея с их гармониками, картузами, тулупами, фонарем и звонками к ним, вроде Алексеева «коровьего рева», тщившегося вызвать его из глубей младенчески-молодеческих снов.
Из сеней в Маринином доме, купленном за сходство с домом в Трехпрудном, шла лесенка на антресоли, уютная, но на лестницу нашего детства не похожая, так как в этой было два марша под поворотом, а наша была прямая, стрелой вверх.
Когда в распахнутые окна Марининого и Сережиного новоселья шел горячий солнечный день, а в распахнутые двери вносили мебель Трехпрудного или из антикварных магазинов (Маринину и Сережину усладу), верилось, что жизнь здесь настанет надолго и будет настаиваться, как вино… (Что этого не случилось – в том тайна, быть может, и эпохи, и, конечно, сердец въезжавших…)
… Пересыпали их в руках, как нервийские цветные стеклышки, отшлифованные Средиземным морем, как коктебельские сердолики, халцедоны, агаты… И нам не хватало дня!