Пречистенка, Институт Кавалерственной Дамы Черто'вой, ныне Отдел Изобразительных Искусств.
Клянусь Стиксом, что живи я полтораста лет назад, я непременно была бы Кавалерственной Дамой! (Нахожусь здесь за пропуском в Тамбовскую губ<ернию> «для изучения кустарных вышивок» - за пшеном. Вольный проезд (провоз) в 11/2 пуда.)
Дорога на ст<анцию> Усмань, Тамбовской губ<ернии>.
Посадка в Москве. В последнюю минуту - точно ад разверзся: лязг, визг. Я: «Что это?» Мужик, грубо: «Молчите! Молчите! Видно, еще не ездили!» Баба: «Помилуй нас. Господи!» Страх, как перед опричниками, весь вагон - как гроб. И, действительно, минуту спустя нас всех, несмотря на билеты и разрешения, выбрасывают. Оказывается, вагон понадобился красноармейцам.
В последнюю секунду N, его друг, теща и я, благодаря моей командировке, все-таки попадаем обратно.
Трагически начинаю уяснять себе, что едем мы на реквизиционный пункт и... почти что в роли реквизирующих. У тещи сын - красноармеец в реквизиционном отряде. Сулят всякие блага (до свиного сала включительно). Грозят всякими бедами (до смертоубийства включительно). Мужики озлоблены, бывает, что поджигают вагоны. Теща утешает:
- Уж три раза ездила, - Бог миловал. И белой пуда-ами! А что мужики злобятся - понятное дело... Кто же своему добру враг? Ведь грабят, грабят вчистую! Я и то уж своему Кольке говорю: «Да побойся ты Бога! Ты сам-то, хотя и не из дворянской семьи, а все ж и достаток был, и почтенность. Как же это так - человека по миру пускать? Ну, захватил такую великую власть - ничего не говорю - пользуйся, владей на здоровье! Такая уж твоя звезда счастливая. Потому что, барышня, у каждого своя планида. Ах, Вы и не барышня? Ну, пропало мое дело! Я ведь и сватовством промышляю. Такого бы женишка просватала! А муж-то где? Без вести? И детей двое? Плохо, плохо!
Так я сыну-то: «Бери за полцены, чтоб и тебе не досадно, и ему не обидно. А то что ж это, вроде разбоя на большой дороге. Пра-аво! Оно, барышня, понятно... (что это я все «барышня», - положение-то ваше хуже вдовьего! Ни мужу не жена, ни другу не княжна!)... оно, барынька, понятно: парень молодой, время малиновое, когда и тешиться, коли не сейчас? Не возьмет он этого в толк, что в лоск обирать - себя разорять! И корову доить - разум надо. Жми да не выжимай. Да-а...
А уж почет-то мне там у него на пункте - ей-Богу, что вдовствующей Императрице какой! Один того несет, другой того гребет. Колька-то мой с начальником отряда хорош, одноклассники, оба из реалки из четвертого классу вышли: Колька - в контору, а тот просто загулял. Товарищи, значит. А вот перемена-то эта сделалась, со дна всплыл, пузырек вверх пошел. И Кольку моего к себе вытребовал. Сахару-то! Сала-то! Яиц! В молоке - только что не купаются! Четвертый раз езжу».
Из вагонных разговоров:
- И будет это так идти, пока не останется: из тысячи - Муж, из тьмы - Жена.
- А есть, товарищи, в Москве церковь«Великаго Совета Ангел».
Ночной спор о Боге. Ненависть солдат к иконам и любовь к Богу,- «Зачем доску целовать? Коли хочешь молиться, молись один!»
Солдат - офицеру (типа бывшего лицеиста, пробор, картавит): «А Вы, товарищ, какой веры придерживаетесь?»
Из темноты - ответ: «Я спирит социалистической партии».
Станция Усмань. 12-й час ночи.
полусапожки.
Хозяйки: две ехидных перепуганных старухи. Раболепство и ненависть. Одна из них - мне: «Вы что же - ихняя знакомка будете?» (Подмигивая на тещина сына). Сын: чичиковское лицо, васильковые свиные прорези глаз. Кожу под волосами чувствуешь ярко-розовой. Смесь голландского сыра и ветчины. С матерью нагло-церемонен: «Мамаша»... «Вы» - и: «Ну вас совсем - ко всем!»...
Я, слава Богу, незаметна. Теща, представляя, смутно оговорилась: «с их родными еще в прежние времена знакомство водила»... (Оказывается, она лет пятнадцать назад шила на жену моего дяди. «Собственная мастерская была... Четырех мастериц держала... Все честь честью... Да вот- муж подкузьмил: умер!»). Словом, меня нет, - я: при...
Напившись-наевшись, наши два спутника, вместе с другими, уходят спать в вагон. Мы с тещей (тещей она приходится приятелю N, собственно и сбившего меня на эту поездку) - мы с тещей укладываемся на полу: она на хозяйкиных подушках и перинах, я просто.
Просыпаюсь от сильного удара. Голос свахи: «Что такое?» - Второй сапог.- Вскакиваю. Полная тьма. Все усиливающийся топот ног, хохот, ругань. Звонкий голос из темноты: «Не беспокойтесь, мамаша, это реквизиционный отряд с обыском пришел!»
Чирканье спички.
Крики, плач, звон золота, простоволосые старухи, вспоротые перины, штыки... Рыщут всюду.
- Да за иконами-то хорошенько! За святыми-то! Боги золото тоже любят-то!
- Да мы... Да нешто у нас... Сынок! Отец! Отцом будь!
- Молчать, старая стерва!
Пляшет огарок. Огромные - на стене - тени красноармейцев.
(Оказывается, хозяйки чайной давно были на примете. Сын только ждал приезда матери: нечто вроде маневров флота или парада войск в честь Вдовствующей Императрицы.)
Обыск длится до свету: который раз ни просыпаюсь - все то же. Утром, садясь за чай, трезвая мысль: «А могут отравить. Очень просто. Подсыплют чего-нибудь в чай, и дело с концом. Что им терять? «Царские» взяты - все потеряно. А расстреляют - все равно помирать!»
И, окончательно убедившись, пью.
В то же утро съезжаем. Мысль эта пришла не мне одной.
Опричники: еврей со слитком золота на шее, еврей - семьянин («если есть Бог, он мне не мешает, если нет - тоже не мешает»), «грузин» с Триумфальной площади, в красной черкеске, за гривенник зарежет мать.
Мои два спутника уехали в бывшее имение кн. Вяземского: пруды, сады... (Знаменитая, по зверскости, расправа).
Уехали - не взяли. Остаюсь одна с тещей и с собственной душой. Не помогут ни та, ни другая. Первая уже остывает ко мне, вторая (во мне) уже закипает.
С чайником за кипятком на станцию. Двенадцатилетний, одного из реквизирующих офицеров, «адъютант». Круглое лицо, голубые дерзкие глаза, на белых, бараном, кудрях - лихо заломленная фуражка. Смесь амура и хама.
«обожающая» золотые вещи и шелковые материи.
- Это у вас платиновые кольца?
- Нет, серебряные.
- Так зачем же вы носите?
- Люблю.
- А золотых у вас нет?
- Нет, есть, но я вообще не люблю золота: грубо, явно...
- Ах, что вы говорите! Золото, это ведь самый благородный металл. Всякая война, мне Нося говорил, ведется из-за золота. (Я, мысленно: «Как и всякая революция!»)
- А позвольте узнать, ваши золотые вещи с вами? Может быть, уступите что-нибудь? О, вы не волнуйтесь, я Иосе не передам, это будет маленькое женское дело между нами! Наш маленький секрет! (Блудливо хихикает).- Мы могли бы устроить в некотором роде Austausch1. (Понижая голос): - Ведь у меня хорошенькие запасы... Я Иосе тоже не всегда говорю!.. Если вам нужно свиное сало, например, - можно свиное сало, если совсем белую муку - можно совсем белую муку.
Я, робко:
- Но у меня ничего с собой нет. Две пустых корзинки для пшена... И десять аршин розового ситцу...
Она, почти дерзко:
- А где же вы свои золотые вещи оставили? Разве можно золотые вещи оставлять, а самой уезжать?..
Я, раздельно:
- Я не только золотые вещи оставила, но... детей! Она, рассмешенная:
- Ах! Ах! Ах! Какая вы забавная! Да разве дети, это такой товар? Все теперь своих детей оставляют, пристраивают. Какие же дети, когда кушать нечего? (Сентенциозно): - Для детей есть приюты. Дети, это собственность нашей социалистической Коммуны...
(Я, мысленно: «Как и наши золотые кольца»...)
«Петрограде».
- Ах, у нас была квартирка! Конфетка, а не квартирка! Три комнаты и кухня, и еще чуланчик для прислуги. Я никогда не позволяла служанке спать в кухне, - это нечистоплотно, могут волосы упасть в кастрюлю. Одна комнатка была спальня, другая столовая, а третья, небесного цвета - приемная. У меня ведь были очень важные заказчицы, я весь лучший Петроград своими жакетками одевала... О, мы очень хорошо зарабатывали, каждое воскресенье принимали гостей: и вино, и лучшие продукты, и цветы... У Иоси был целый курильный прибор: такой столик филигранной работы, кавказский, со всякими трубками, и штучками, и пепельницами, и спичечницами... По случаю у одного фабриканта купили... И в карты у нас играли, уверяю вас, на совсем не шуточные суммы...
И все это пришлось оставить: обстановку мы распродали, кое-что припрятали... Конечно, Иося прав, народ не может больше томиться в оковах буржуазии, но все-таки, имев такую квартиру...
- Но что же вы здесь делаете, когда дождь, когда все ваши на реквизиции? Читаете?
- Да-а...
- А что вы читаете?
- «Капитал» Маркса, мне муж романов не дает.
С<танция> Усмань Тамбовской губ<ернии>, где я никогда не была и не буду. Тридцать верст пешком по стриженому полю, чтобы выменять ситец (розовый) на крупу.
Крестьяне. Шестьдесят изб - одна порубка: «Нет, нет, ничего нету, и продавать - не продаем и менять - не меняем. Что было - то товарищи отобрали. Дай Бог самим живу остаться».
- Да я же не даром беру и не советскими платить буду. У меня спички, мыло, ситец...
Ситец! Магическое слово! Первая (после змея!) страсть праматери Евы! Загорание глаз, прояснение лбов, тяготение рук. Даже прабабки не отстают, брызги беззубых уст: «ситчику бы! на саван!»
И вот я, в удушающем кольце: бабок, прабабок, девок, молодок, подружек, внучек, на коленях перед корзинкой - роюсь. Корзинка крохотная, - я вся налицо.
- А мыло духовитое? А простого не будет? А спички почем? А ситец-то ноский будет? Манька, а Манька, тебе бы на кофту! А сколько аршин говоришь? Де-сять! И восьми-то нету!
Щупанье, нюханье, дерганье, глаженье, того и гляди - на зуб возьмут.
И вдруг, одна прорывается:
- Цвет-то! Цвет-то! Аккурат как Катька на прошлой неделе на юбку брала. Тоже одна из Москвы продавала. Ластик - а как шелк! Таковыми оборочками складными... Маманька, а маманька, взять, что ль? Почем, купчиха, за аршин кладешь?
- Я на деньги не продаю.
- Не продае-ешь? Как ж эт так - не продаешь?
- А так, вы же сами знаете, что деньги ничего не стоют.
- Да рази мы знаем? Наша жизнь темная. Вот тоже одна приезжая рассказывала: будто в Москве-то у вас даже очень хорошо идут.
(Молчание. Косвенные взгляды на ситец. Вздохи).
- Чего ж тебе надо-то?
- Пшена, сала.
- Са-ала? Нет, сала у нас не будет. Какое у нас сало! Сами все всухомятку жрем. Вот медку не хочешь ли?
(Молниеносное видение себя, залитой протекшим медом, и от этого видения - почти гнев!)
- Нет, я хочу сала - или пшена.
- А почем, коли пшеном, за ситец кладешь-то? (Кстати, вовсе не ситец, а кровный редкостный карточный розовый ластик). Я, сразу робея: 1/2 пуда (Учили - три!)
- Пол-пу-уда? Такой и цены нет. Что ж ситец-то у тебя шелковый, что ли? Только и красоты, что цвет. Посмотри, как выстирается, весь водой сойдет.
- Сколько же вы даете?
- Твой товар - твоя цена.
- Я же сказала: полпуда.
Отлив. Шепота...
Разглядываю избу: все коричневое, точно бронзовое: потолки, полы, лавки, котлы, столы. Ничего лишнего, все вечное. Скамьи точно в стену вросли, вернее - точно из них выросли. А ведь и лица в лад: коричневые! И янтарь нашейный! И сами шеи! И на всей этой коричневизне - последняя синь позднего бабьего лета. (Жестокое слово!)
Шепота затягиваются, терпение натягивается - и лопается. Встаю - и, сухо:
- Что ж, берете или не берете?
- Вот, коли деньгами бы - тогда б еще можно. А то сама посуди, какой наш достаток?
Сгребаю свои (три куска мыла, пачка спичек, десять аршин сатину), затыкаю палочкой корзинку.
«Счастливо!»
Двадцать шагов. Босые ноги вдогон.
- Купчиха, а купчиха? Не останавливаясь:
- Ну?
- Хочешь семь хвунтов?
- Нет.
И дальше, пропустив от ярости пять изб, - в шестую.
Бывает и по-другому: сговорились, отсыпано, выложено и - в последнюю секунду: «А Бог тебя знает, откудова ты. Еще беды с тобой наживешь! И волоса стриженые... Иди себе подобру да поздорову... И ситца твоего не нужно»...
А бывает и так еще:
- Ты, вишь, московка, невнятная тебе наша жизнь. Думаешь, нам все даром дается? Да вот это-то пшано, что оно на нас - дождем с неба падает? Поживи в деревне, поработай нашу работу, тогда узнаешь. Вы, москвичи, счастливее, вам все от начальства идет. Ситец-то, чай, тоже даровой?
...Подари-ка нам коробок спиц, чтобы чем тебя, пришлую, помянуть было.
И даю, конечно. Из высокомерия, из брезгливости, так, как Христос не велел давать: прямой дорогой в ад - даю!
За возглас: «курочки ня нясутся!» готова передушить не только всех их кур, но их самих - всех! - до десятого колена. (Другого ответа не слышу).
Базар. Юбки - поросята - тыквы - петухи. Примиряющая и очаровывающая красота женских лиц. Все черноглазы и все в ожерельях.
Покупаю три деревянных игрушечных бабы, вцепляюсь в какую-то живую бабу, торгую у нее нашейный темный, колесами, янтарь, и ухожу с ней с базару - ни с чем. Дорогой узнаю, что она «на Казанской погуляла с солдатом» - и вот... Ждет, конечно. Как вся Россия, впрочем.
Дома. Возмущение хозяйки янтарем. Мое одиночество. На станцию за кипятком, девки: - «Барышня янтарь надела! Страм-то! Страм!»
Мытье пола у хамки.
- Еще лужу подотрите! Повесьте шляпку! Да вы не так! По половицам надо! Разве в Москве у вас другая манера? А я, знаете, совсем не могу мыть пола, - знаете: поясница болит! Вы наверное с детства привыкли?
Молча глотаю слезы.
свои два яйца без хлеба (на реквизиционном пункте, в Тамбовской губ<ернии>!)
Пишу при луне (черная тень от карандаша и руки). Вокруг луны огромный круг. Пыхтит паровоз. Ветви. Ветер.
Господа! Все мои друзья в Москве и везде! Вы слишком думаете о своей жизни! У вас нет времени подумать о моей, - а стоило бы.
Теща: бывшая портниха, разудалая речистая замоскворецкая сваха («муж подкузьмил - умер!»). Хам, коммунист с золотым слитком на шее; мещанка-евреечка, бывшая владелица трикотажной мастерской; шайка воров в черкесках; подозрительные угрюмые мужики, чужой хлеб (продавать здесь на деньги - не хватит и коммунистической совести!)
Всячески пария: для хамки - «бедная» (грошовые чулки, нет бриллиантов), для хама - «буржуйка», для тещи - «бывшие люди», для красноармейцев - гордая стриженая барышня. Роднее всех (на 1000 верст отдаления!) бабы, с которыми у меня одинаковое пристрастье к янтарю и пестрым юбкам - и одинаковая доброта: как колыбель.
«Господи! Убить того до смерти - у кого есть сахар и сало!» (Местная поговорка).
«Не было смирнее нашего города!» (Рассказ мужика по дороге в Усмань. - Не о всей ли России?)
Сегодня опричники для топки сломали телеграфный столб.
Хозяйка за чем-то наклоняется. Из-за пазухи выпадает стопка золота, золотые со звоном раскатываются по комнате.
Присутствующие, было - опустив, быстро отводят глаза.
С утра - на разбой. - «Ты, жена, сиди дома, вари кашу, а я к ней маслица привезу!..» - Как в сказке. - Часа в четыре сходятся. У наших Капланов нечто вроде столовой. (Хозяйка: «И им удобно, и нам с Иосей полезно». «Продукты» - вольные, обеды - платные.) Вина что-то незаметно. Сало, золото, сукно, сукно, сало, золото. Приходят усталые: красные, бледные, потные, злые. Мы с хозяйкой мигом бросаемся накрывать. Суп с петухом, каша, блины, яичница. Едят сначала молча. Под лаской сала и масла лбы разглаживаются, глаза увлажняются. После грабежа - дележ: впечатлениями. (Вещественный дележ производится на месте.) Купцы, попы, деревенские кулаки... У того столько-то холста... У того кадушка топленого... У того царскими тысячу... А иной раз - просто петуха...
Рузман (семьянин) добродушен. Обнаруживая какой-нибудь запретный (запрятанный) плод, вроде куля муки, сам первый сочувствует:
- Ай-ай-ай! И семейство большое! Нельзя же, в самом деле, семь собственных детей, жену, бабушку и дедушку одним чистым воздухом питать!
Есть в нем и ценитель: так, хитро-скрытое и долго-сопротивлявшееся вызывает в нем любование.
- Такой плут этот Микишкин, такой плут! Ему бы только ликвидацией банков заведовать! И куда он это, вы думаете, он свои николаевские забальзамировал?!
«Что же это наш Иося нам изменяет?»
Я по самой середине сказки, mitten drinnen2. Разбойник, разбойникова жена - и я, разбойниковой жены - служанка. Конечно, может статься - выхвачу топор... А скорей всего, благополучно растряся свои 18 ф<унтов> пшена по 80-ти заградительным отрядам, весело ворвусь в свою борисоглебскую кухню - и тут же - без отдыши - выдышусь стихом!
Зовут на реквизицию. (Так герцоги, в былые времена, приглашали на охоту!)
- Бросьте вы свои спички!.. (Сколько у вас осталось коробочек? Как - целых три даром отдали? Ах, ах, ах, какая непрактичная!) Едемте с нами, без спичек целый вагон муки привезете. Вам своими руками ничего делать не придется - даю вам честное слово коммуниста: даже самым маленьким пальчиком не пошевельнете!
И хозяйка, ревниво (не ко мне, конечно, а к мыслимым «продуктам»).
- Ах, Иося, разве это возможно! Кто же мне завтра посуду будет мыть, когда я на базар пойду за дрожжами! (Единственный, в этой семье, покупной «продукт»).
Сколько перемытой посуды и уже дважды вымытый пол! Чувство, что я определенно обращена в рабство. Негодная теща, в тон хозяйке, третирует. От моих вероломных Тезеев (хорош - Наксос!) вот уже вторая неделя - ни слуху, ни духу.
У меня пока: 18 ф<унтов> пшена, 10 ф<унтов> муки, 3 ф<унта> свиного сала, янтарь и три куклы для Али. Грозят заградительными отрядами.
Разрываюсь от смеха и гнева. Вечер проходил как всегда. Входили, выходили, пошучивали, покуривали, обдумывали завтрашние набеги, подытоживали нынешние. Словом: мир. И вдруг: гром: Бог! Кто начал - не помню. Помню только свой голос:
- Господа, если его нет - за что же вы его так ненавидите?
- А кто вам сказал, что мы Господа Бога ненавидим?
- Или вы его слишком любите: вы неустанно о нем говорите.
- Говорим, потому, что многие в эти пустяки еще верят.
- Я первая! Дурой родилась, дурой помру. (Это теща прорвалась). Левит, снисходительно:
- Вы, мадам, это вполне объяснимое явление, все наши мамаши и папаши веровали, но вот (пожатие плечей в мою сторону)... что товарищ в таком молодом возрасте и еще имев возможность пользоваться всеми культурными благами столицы...
Теща:
- Ну что ж, что из столицы? Вы думаете, у нас в Москве все нехристи, что ль? Да у нас в Москве церквей одних сорок сороков, да монастырей, да...
Левит:
- Это пережитки буржуазного строя. Ваши колокола мы перельем на памятники.
Острый взгляд: - Вот именно.
Я: - И убиенному Урицкому. Я, кстати, знала его убийцу.
(Подскок. - Выдерживаю паузу).
...Как же, - вместе в песок играли: Каннегиссер Леонид.
- Поздравляю вас, товарищ, с такими играми!
Я, досказывая: - Еврей.
Левит, вскипая: - Ну, это к делу не относится!
Теща, не поняв: - Кого жиды убили?
Я: - Урицкого, начальника петербургской Чрезвычайки.
Теща: - И-ишь. А что, он тоже из жидов был?
Я: - Еврей. Из хорошей семьи.
Теща: - Ну, значит свои повздорили. Впрочем, это между жидами редкость, у них это, наоборот, один другого покрывает, кум обжегся - сват дует, ей-Богу!
Левит, ко мне: - Ну и что же, товарищ, дальше?
Я: - А дальше покушение на Ленина. Тоже еврейка (обращаясь к хозяину, любезно). - Ваша однофамилица: Каплан.
Левит, перехватывая ответ Каплана: - И что же вы этим хотите доказать?
Я: - Что евреи, как русские, разные бывают.
Левит, вскакивая: - Я, товарищ, не понимаю; или я не своими ушами слышу, или ваш язык не то произносит. Вы сейчас находитесь на реквизиционном пункте, станция Усмань, у действительного члена Р. К. П., товарища Каплана.
Я: - Под портретом Маркса...
Левит: - И тем не менее вы...
Кто-то из солдат: - А это правильно товарищ говорит. Какая ж свобода слова, если ты и икнуть по-своему не смеешь! И ничего товарищ особенного не заявляли: только, что жид жида уложил, это мы и без того знаем.
Левит: - Товарищ Кузнецов, прошу вас взять свое оскорбление обратно!
Кузнецов: - Какое такое оскорбление?
Левит: - Вы изволили выразиться про идейную жертву - жид?!
Кузнецов: - Да вы, товарищ, потише, я сам член К<оммунисти>ческой партии, а что я жид сказал - у меня привычка такая!
Теща - Левиту: - Да что ж это вы, голубчик, всхорохорились? Подумаешь - «жид». Да у нас вся Москва жидом выражается, - и никакие ваши декреты запретные не помогут! Потому и жид, что Христа распял!
- Хрисс - та - а?!!
Как хлыст полоснул. Как хлыстом полоснул. Как хлыстом полоснули. Вскакивает. Ноздри горбатого носа пляшут.
- Так вы вот каких убеждений, Мадам? Так вы вот за какими продуктами по губерниям ездите! - Это и к вам, товарищ, относится! - Пропаганду вести? Погромы подстраивать? Советскую власть раскачивать? Да я вас!.. Да я вас в одну сотую долю секунды...
- И не испугалась! А сын-то у меня на что ж? Самый что ни на есть большевик, почище вас будет. Ишь - расходился! Вот только змеем шипеть! Пятьдесят лет живу, - такого страма...
Хозяйка: - Мадам! Мадам! Успокойтесь! Товарищ Левит пошутил, товарищ всегда так шутит! Да вы сами посудите...
Сваха, отмахиваясь: - И судить не хочу, и шутить не хочу. Надоела мне ваша новая жизнь! Был Николаша - были у нас хлеб да каша3, а теперь за кашей за этой - прости Господи! - как пес язык высуня 30 верст по грязи отмахиваем...
Кто-то из солдат: - Николаша да каша? Эх вы, мамаша!.. А не пора ли нам ребята, по домам? Завтра чем свет в Ипатовку надо.
Вернулись N и зять. Привезли муки, веселые. И на мою долю полпуда. Завтра едем. Едем, если сядем.
Стенька Разин. Два Георгия. Лицо круглое, лукавое, веснушчатое: Есенин, но без мелкости. Только что, вместе с другими молодцами, вернулся с реквизиции. Вижу его в первый раз.
- Разин! - Не я сказала: сердце вызвонило! (Сердце! Колокол! Только вот звонарей нет!)
Оговорюсь: мой Разин (песенный) белокур, - с рыжевцой белокур. (Кстати, глупое упразднение буквы д: белокудр, белые кудри: и буйно и бело. А белокур там не черно. Чернота - гуща.
Разин - до бороды, но уже с тысячей персияночек! И сразу рванулся ко мне, взликовал4:
- Из Москвы, товарищ? Как же, как же, Москву знаю! С самых этих семи холмов Москву озирал! Еще махонький был, стих про Москву учил:
Город славный, город древний, Ты вместил в свои концы И посады, и деревни, И палаты, и дворцы... |
Москва - всем городам мать. С Москвы все и пошло - царство-то.
Я: - Москвой и кончилось. Он, сообразив и рассмеявшись: - Это вы верно заметили.
Эх, Москва, Москва, Москва, Золотая голова Запро - па - ща - я! |
Пасху аккурат в Москве встречал. Как загудел это Иван-Великий-Колокол - да в ответ-то ему - да кажинная на свой голос-то - да врозь, да в лад, да в лоб, да в тыл - уж и не знаю: чугун ли гудит, во мне ли гудет. Как в уме порешился, - ей-Богу! Никогда мне того не забыть.
Говорим что-то о церквах, о монастырях.
- Вы вот, товарищ, обижаетесь, когда на попов ругаются, монашескую жизнь восхваляете. Я против того ничего не говорю: не можешь с людьми - иди в леса. На миру души не спасешь, сорок сороков чужих загубишь. Только, по совести, разве в попы да в монахи затем идут? За брюхом своим идут, за жизнью сладкой. Вроде как мы, к примеру, на реквизицию, - ей-Богу! А Бог-то при чем? Бога-то, на святость ту глядя, с души воротит. Изничтожил бы он свой мир, кабы мог! Нет, ты мне Ботом не заслоняйся! Бог - свет: всю твою черноту пропущает. Ни он от тебя черней, ни ты от него не белей. И не против Бога я, товарищ, восстаю, а против слуг его: рук неверных! Сколько через эти руки от него народу отпало! Да разве у всех рассудок есть? Вот, хотя бы отец мой, к примеру, - как началось это гонение, он сразу рассудил: с больной головы да на здоровую валят. Поп, крысий хвост, нашкодил - Бога вешать ведут. Не ответствен Бог за поповский зоб! И сами, говорит, премного виноваты: попа не чтили, вот он и сам себя чтить перестал. А как его чтить-то? Я, барышня, ихнего брата в точности превзошел. Кто первый вор? - Поп. Обжора? - Поп. Гулена? - Поп. А напьется, - только вот разве - барышни вы, объяснить-то вам неприлично...
- Ну а монахи, отшельники?
- А про монахов и говорить нечего, чай, сами знаете. Слова постные, а языком с губ скоромную мысль облизывают. Раскрои ему черепушку: ничего, окромя копченых там да соленых, да девок, да наливок-вишневок не удостоверишь. Вот и вера вся! Монашеское житие! Души спасение!
- Да сам, признаться, не читал, - все больше я в младости голубей гонял, с ребятами озоровал. А вот отец у меня - великий церковник. (Вдохновляясь): Где эту самую Библию ни открой - так тебе десять страниц подряд слепыми глазами и шпарит...
А я вот еще вам хотел, товарищ, про монахов досказать. Монашки, к примеру. Почему на меня каждая монашка глазами завидует?
Я, мысленно: «Да как же на тебя, голубчик, не...»
Он, разгораясь:
- Жмется, мнется, глаза как колодцы. Да куда ж ты меня этими глазами тянешь-то? Да какая ж ты после этого моленная? Кровь озорная - в монастырь не иди, а моленная - глаза вниз держи!
Я, невольно опуская глаза: «Морализирующий Разин». (Вслух):
- Вы мне лучше про отца расскажите.
- О-тец! Отец у меня - великий человек! Что там - в книжках пишут: Маркс, например, и Гракхи-братья. Кто их видел-то? Небось, все иностранцы: имя - язык занозишь, а отечества нету. Три тыщи лет назад - да за семью за синими морями - тридевять земель пройдешь - в тридесятой, - это не хитро великим быть! А может так, выдумки одни? Этот-то (взмах на стенного Маркса)... гривач косматый - вправду был?
Я, не сморгнув: - Выдумали. Сами большевики и выдумали. По дороге из Берлина - знаете? Вымозговали, пиджак надели, бороду - гриву распушили, по всем заборам расклеили.
- А вы, барышня, смелая будете.
- Как и вы.
(Смеется).
...Но вы мне про отца рассказать хотели?
- Отец. Отец мой - околодочный надзиратель царского времени (Я, мысленно: точно за царским временем надзирает!)... Великий, я вам повторю, человек. Так бы за ним ходил с перышком круглые сутки и все бы записывал. Не слова роняет: камни-тяжеловесы! Все: скрижали, да державы, да денницы... Аж мороз по коже, ей-Богу! Раздует себе ночью самоварчик, оденет очки роговые, книжищу свою разворотит - и ну листами бури-ветры подымать! (Понижая голос) ...Все судьбы знает. Все сроки. Все кому что положено, кому что заказано, никого не помилует. И царское крушение предсказал. Даром, что царя-то вровень с Богом чтил. И сейчас говорит: «Хоть режьте, хоть живьем ешьте, а не держаться этой власти боле семи годов. Змей - она, змеиной кожей и свалится»... Книгу пишет: «Слезы России». Восемь тетрадей клеенчатых в мелкую клетку исписал. Никому не показывает, ни мне даже... Только вот знаю: «Слезы». Каждую ночь до петухов сидит.
Два Георгия, спас знамя.
- А ничего не чувствовал! Есть знамя - есть полк, нет знамени - нет полка!
Купил с аукциона дом в Климачах за 400 руб<лей>. Грабил банк в Одессе, - «полные карманы золота»! Служил в полку Наследника.
- Выходит он из вагона: худенький, хорошенький, и жалобным таким голоском: «А куда мне сейчас можно будет пойти?» - «Вас автомобиль ждет, Ваше высочество». Многие солдаты плакали.
Говорю ему стихи: «Царю на Пасху», «Кровных коней»...
- Это какой же человек сочинял? Не из простых, чай? А раскат-то какой! Аккурат как громом перекатило! - ...Пойла - стойла... А здорово ж ему бы нагорело за стойла за эти! А я полагаю - не в памяти писано, а? Убили отца, убили мать, убили братьев, убили сестер, - вот он и записа-ал! С хорошей жизни так не запишешь! А нельзя ли было бы, барышня, мне этот стих про стойла на память списать?
- Попадетесь.
- Я?!! - Рожа из вдохновенной делается грабительской. - Я - да попасться? Нерожён еще про'пад тот, через который я пропасть должен! Нерожён - непроложен! Да у меня, барышня, золотых часов четверо (Руки по карманам!) Хотите - сверяйтесь! И все по разному времени ходят: одни по московскому, другие по питерскому, третьи по рязанскому, а эти вот (ударяя кулаком в грудь) - по разинскому!
- А сказать вам стих про Стеньку Разина? Тот же человек писал. Слушайте.
Ветры спать ушли с золотой зарей, Ночь подходит - каменною горой. И с своей княжною... |
Говорю, как утопающий, - нет, как рыба, собственным морем захлебнувшаяся (Говорящая рыба... Гм... Впрочем, в сказках бывает).
После тещ, свах, пшен, помойных ведер, наганов, Марксов - этот луч (голос), ударяющий в эту синь (глаза!). Ибо читаю ему прямо в глаза: как смотрят! В васильковую синь: сгинь.
Стенька Разин!
Стенька Разин, я не персияночка, во мне нет двуострого, коварства: Персии и нелюбящей. Но я и не русская, Разин, я до-русская, до-татарская, - довременная Русь я - тебе навстречу! Соломенный Степан, слушай меня, степь: были кибитки и были кочевья, были костры и были звезды. Кибиточный шатер - хочешь? где сквозь дыру - самая большая звезда.
Но...
- Только вы уж, барышня, покрупней потрудитесь: я руку-то писаную не больно читаю.
- Дэ... мэ... А вот и ять, - аккурат церковка с куполом.
- А вы сам деревенский?
- Сло-бодский!
- А теперь я вам, барышня, за труды за ваши, сказ один расскажу - про город подводный. Я еще махоньким был, годочке по восьмом, - отец сказывал.
Будто есть где-то в нашей русской земле озеро, а на дне озера того - город схоронен: с церквами - с башнями, с базарами - с амбарами (Внезапная усмешка). А каланчи пожарной - не надо: кто затонул - тому не гореть! И затонул будто бы тот град по особому случаю. Нашли на нашу землю татары, стали дань собирать: чиста злата крестами, чиста се'ребра колоколами, честной крови-плоти дарами. Град за градом, что колос за колосом, клонятся: ключми позвякивают, татарам поддакивают. А один, вишь, князь - непоклонлив был: «Не выдам я своей святыни - пусть лучше кровь моя хлынет, не выдам я своей Помоги - отрубите мне руки и ноги! Слышит - уж недалече рать: топота' великие. Созывает он всех звонарей городских, велит им изо всей силы-мочи напоследок, в кол’кола взыграть: татарам на омерзение, Господу Богу на прославление. Ну - и постарались тут звонарики! Меня вот только, молодца, не было... Как вдарят! Как грянут! Аж вся грудь земная - дрогом пошла!
И поструились, с того звону, реки чиста-серебра: чем пуще звонари работают, тем круче те реки бегут. А земля того серебра не принимает, не впитывает. Уж по граду ни пройти-ни проехать, одноэтажные домишки с головой под воду ушли, только князев дворец один держится. А уж тому звону в ответ - другие звоны пошли: рати поганые подступают, кривыми саблями бряцают. Взобрался князь на самую дворцовую вышку - вода по грудь - стоит с непокрытой головой, звон по кудрям серебром текет. Смотрит: под воротами-то тьмы! Да как зыкнет тут не своим голосом:
- Эй вы, звонарики-сударики!
Только чего сказать-то он им хотел - никто не слыхал! И городу того боле - никто не видал!
Ворвались татары в ворота - ровень-гладь. Одни струйки меленькие похлипывают...
Так и затонул тот город в собственном звоне.
Стенька Разин, я не Персияночка, но перстенек на память серебряный - я Вам подарю.
Глядите: двуглавый орел, вздыбивший крылья, проще: царский гривенник в серебряном ободке. Придется ли по руке? Придется. У меня рука не дамская. Но ты, Стенька, не понимаешь рук: формы, ногтей, «породы». Ты понимаешь ладонь (тепло) и пальцы (хватку). Рукопожатие ты поймешь.
Перстенек бери без думы: было десять - девять осталось! А что в ответ? Никогда ничего в ответ.
С безымянного моего - на мизинный твой.
Но не дам я его тебе, как даю: ты - озорь! Будет с тебя «памяти о царском времени». Шатры и костры - при мне.
- А вот у меня еще с собой книжечка о Москве, возьмите тоже. Вы не смотрите, что маленькая, - в ней весь московский звон!
(«Москва», изд<ание> Универсальной библиотеки. Летописцы, чужестранцы, писатели и поэты о Москве. Книжка, которую дарю уже четвертый раз. - Сокровищница!)
- Ну а как в Москве буду - навестить можно? Я даже имени-отечества вашего не спросил.
Я, мысленно: «Зачем?!» (Вслух): - Дайте книжечку, запишу5.
Завтра едем. Едем, если сядем. Грозят заградительными отрядами. Впрочем, Каплан (из уважения к теще) обещает дать знать по путям, что едут свои.
Утреннее посещение N (ночевал в вагоне).
- М<арина> И<вановна>, сматывайтесь - и айда! Что вы здесь с тещей натворили? Этот, в красной черкеске, в бешенстве! Полночи его работал. Наврал, что вы и с Лениным и с Троцким, что вы им всем очки втирали, что вы тайно командированы, черт знает чего наплел! Да иначе не вывез бы! Контрреволюция, орет, юдофобство, в одной люльке с убийцами Урицкого, орет, качалась! Это теща, говорю, качалась (тещу-то Колька вывезет!). Обе, обе, орет, - одного поля ягодки! Ну потом, когда я и про Троцкого и про Ленина, немножечко осел. А Каплан мне - так уж безо всяких: - «Убирайтесь сегодня же, наши посадят. За завтрашний день не ручаюсь». - Такие дела!
А еще знаете, другое удовольствие: ночью проснулся - разговор. Черт этот - еще с каким-то. Крестьяне поезд взорвать хотят, слежка идет... Три деревни точно... Ну и гнездо, Марина Ивановна! Да ведь это ж - Хитровка! Я волосы на себе рву, что вас здесь с ними одну оставил! Вы же ничего не понимаете: они все будут расстреляны!
Я: - Повешены. У меня даже в книжке записано. Он: - И не повешены, а расстреляны. Советскими же. Тут ревизии ждут. Левит на Каплана донес, а на Левита - Каплан донес. И вот, кто кого. Такая пойдет разборка! Ведь здесь главный ссыпной пункт - понимаете?
- Ни звука. Но ехать, определенно, надо. А тещин сын?
- С нами едет, - мать будто проводить. Не вернется. Ну, М<арина> И<вановна>, за дело: вещи складывать!
...И, ради Бога, ни одного слова лишнего! Мы уж с Колькой тещу за сумасшедшую выдали. Задаром пропадем!
Сматываюсь. Две корзинки: одна кроткая, круглая, другая квадратная, злостная, с железными углами и железкой сверху. В первую - сало, пшено, кукол (янтарь, как надела, так не сняла), в квадратную - полпуда N и свои 10 ф<унтов>. В общем, около 2 п<удов>. Беру на вес - вытяну!
Хозяйка, поняв, что уезжаю, льнет; я, поняв, что уезжаю, наглею.
- Все товарищ, товарищ, но есть же у человека все-таки свое собственное имя. Вы, может быть, скажете мне, как вас зовут?
- Циперович, Мальвина Ивановна.
(Из всей троичности уцелел один Иван, но Иван не выдаст!)
- Представьте себе, никак не могла ожидать. Очень, очень приятно.
- Это моего гражданского мужа фамилия, он актер во всех московских театрах.
- Ах, и в опере?
- Да, еще бы: бас. Первый после Шаляпина (Подумав): ...Но он и тенором может.
- Ах, скажите! Так что, если мы с Иосей в Москву приедем...
- В Крем...?!
- Да, да, на всех кремлевских раутах. («Интимно»): Потому что, знаете, люди везде люди. Хочется же поразвлечься после трудов. Все эти расправы и расстрелы...
Она: - Ах, разумеется! Кто же обвинит? Человек - не жертва, надо же и для себя... И скажите, много ваш супруг зарабатывает?
Я: - Деньгами - нет, товаром - да. В Кремле ведь склады. В Успенском соборе - шелка, в Архангельском (вдохновляясь): меха и бриллианты...
- А-ах! (Внезапно усумнившись): - Но зачем же вы, товарищ, и в таком виде, в эту некультурную провинцию? И своими ногами 10 коробочек спичек разносите?
Я, пушечным выстрелом в ухо: - Тайная командировка!
(Подскок. Глоток воздуха и, оправившись):
- Так значит вы, маленькая плутовка, так-таки кое-что, а? Маленький запасец, а?
Я, снисходительно:
- Приезжайте в Москву, дело сделаем. Нельзя же здесь, на реквизиционном пункте, где все для других живут...
Она:
- О, вы абсолютно правы! - И рискованно. - А ваш адресок вы мне все-таки на память, а? Мы с Иосей непременно, и в возможно скором времени...
Я, покровительственно:
- Только торопитесь, этот товар не залеживается. У меня не то, чтобы груды, а все-таки... Она, в горячке:
- И по сходной цене уступите?
Я, царственно: - По своей.
(Крохотными цепкими руками хватая мои руки):
- Вы мне, может быть, запишете свой адресок?
Я, диктуя: - Москва, Лобное место, - это площадь такая, где царей казнят -
- Ах, уже и такой есть?
Я: - Новый, только что пробит. (Стыдливо): Только дом не очень хорош: № 13, и квартира - представьте - тоже 13! Некоторые даже опасаются.
Она: - Ах, мы с Иосей выше предрассудков. Скажите, и недалеко от центра?
- В самом Центре: три шага - и Совет.
- Ах, как приятно...
Приход тещи кладет конец нашим приятностям.
Последняя секунда. Прощаемся.
- Если б Иося только знал! Он будет в отчаянии! Он бы собственноручно проводил вас. Подумайте, такое знакомство!
- Встретимся, встретимся.
- И я бы сама, Мальвина Ивановна, с таким большим желанием сопровождала вас до станции, но у нас сегодня обедают приезжие, русские, - надо блины готовить на семь персон. Ах, вы не можете себе представить, как я устала от этих низких интересов.
Произношу слова благодарности, почтительно, с оттенком галантности, жму руку.
- Итак, помните, мой скромный дом, как и я сама и муж, - всегда к вашим услугам. Только непременно известите, чтобы на вокзале встретили.
Она: - О, Иося даст служебную телеграмму.
Теща на воле:
- М<арина> И<вановна>, что это вы с ней так слюбились? Неужели ж и адрес дали плюгавке этой?
- Как же! Чертова площадь. Бесов переулок, ищи ветра в поле!
(Смеемся).
Дорога.
Смеется, да не очень. До станции три версты. Квадратная корзинка колотит по ногам, чувство, что руки - по колено. Помощь N отвергаю, - человека из-за мешков не видно! Тригорбый верблюд.
<уда>. Как бы ручка не оторвалась! (О, идиотизм: за мукой - с корзинами! Мука, которая рифмует только с одним: мешок! В этих корзинках - вся русская интеллигенция!) Нужно думать о чем-нибудь другом. Нужно понять, что все это - сон. Ведь во сне наоборот, значит... Да, но у сна есть свои сюрпризы: ручка может отвалиться... вместе с рукой. Или: в корзине вместо муки может оказаться... нет, похуже песка: полное собрание сочинений Стеклова! И не вправе негодовать: сон. (Не оттого ли я так мало негодую в Революции?)
- Да подождите же, говорят! Мешок прорвался! Корзины наземь. Бегу на зов. Посреди дороги, над мешком, как над покойником, сваха. Подымает красное, страшное, как освежеванное лицо.
- Ну булавка-то у вас хоть есть - аглицкая? Сколько я, на вашу тетушку шимши, иголок изломала!
Достаю, даю: мужскую, огромную, надежную. Унимаем, как можем, коварно-струящийся мешок. Теща охает:
- И иголка была с ниткой, нарочно приготовила! Чуяло мое сердце! (Мешку): - Ах ты подлец, подлец неверный! А вот прощаться стала с мерзавкой-то вашей, так, значит, замечтавшись, и вынула. Да лучше бы я ей, мерзавке этой, этой самой иголкой - глаза выколола!
- Завтра, завтра, мамаша! - торопит Колька - нынче на поезд надо!
Взвалили, пошли.
...Детская книжка есть: «Во сне все возможно», и у Кальдерона еще: «Жизнь есть сон». А у какого-то очаровательного англичанина, не Бердслея, но вроде, такое изречение: «Я ложусь спать исключительно для того, чтобы видеть сны». Это он о снах на заказ, о тех снах, где подсказываешь. Ну, сон, снись! Снись, сон, так: телеграфные столбы - охрана, они сопутствуют. В корзине не мука, а золото (награбила у этих). Несу его тем. А под золотом, на самом дне, план расположения всех красных войск. Иду десятый день, уж скоро Дон. Телеграфные столбы сопутствуют. Телеграфные столбы ведут меня к -
- Ну, М<арина> И<вановна>, крепитесь! С полверсты осталось!
А руки у меня, действительно, до колен, особенно правая. Пот льется, щекоча виски. Все боковые волосы смочены. Не утираю: рука, железка корзины, повторный удар по ноге - одно.
Когда больно - нельзя заново.
Так или иначе - станция.
Станция.
Станция. Серо и волнисто. Земля - как небо на батальных картинах. Издалека пугаюсь, спутника за руку. -Что?! N, с усмешкой: - Люди, Марина Ивановна, ждут посадки.
все равно несешь).
Недоверчивые обороты голов в нашу сторону.
- Господа!
- Москву объели, деревню объедать пришли!
- Ишь натаскали добра крестьянского! Я - N: - Отойдем!
<арина> И<вановна>, то ли будет! Холодею, в сознании: правоты - их и неправоты - своей.
Платформа живая. Ступить - некуда. И все новые подходят: один как другой, одна как другая. Не люди с мешками, - мешки на людях. (Мысленно, с ненавистью: вот он, хлеб!) И как это еще мужики отличают баб? Зипуны, кожухи... Морщины, овчины... Не мужики и не бабы: медведи: оно.
- Последние пришли, первые сядут.
- Господа и в рай первые...
- Вторую неделю под небушком ночуем...
У- у - у...
Посадка.
Поезд. -
Наши! В последнюю секунду пришли посадить. Сердце падает: Разин!
- Что, товарищ, небось сробели? Ничего! Ся - адем! Безнадежно, я даже не двигаюсь. Не вагоны - завалы. А навстречу завалам вагонным - ревуще, вопиюще, взывающе и глаголюще - завалы платформенные.
- Ребенка задавили! Ре - бенка! Ре -
Лежачая волна - дыбом. Горизонталь - в стремительную и обезумевшую вертикаль. Лезут. Втаскивают. Вваливают. Вваливаются.
- Ну? Ну?
- Ус - пеем, барышня! Не волнуйтесь! Вот мы их сейчас!
- Ребята, осади, стрелять будем!
Ответный рев толпы, щелк в воздух, удар в спину, не знаю где, не знаю что, глаза из ям, взлет...
- А спусти-ка их, ребята, и дело с концом! Пущай вольным воздухом продышатся!
Поняла, что села и едем. (Все ли? Озирнуться нельзя.) Постепенное осознание: стою, одна нога есть. А другая, «очевидно», тоже есть, но где - не знаю. Потом найду.
А гроза голосов растет.
- Долго очень думать не приходится. Штык посадил, а мужик высадит! Что ж это, в самом деле, за насмешка, мы этой машины-то, небось, семнадцать ден, как Царства Небесного какого... А эти!..
предела вместимости: дальше - некуда, и больше нельзя.
Стою, чуть покачиваемая тесным, совместным человеческим дыханием: взад и вперед, как волна. Грудью, боком, плечом коленом сращенная, в лад дышу. И от этой предельной телесной сплоченности - полное ощущение потери тела. Я, это то, что движется. Тело, в столбняке - оно. Теплушка: вынужденный столбняк.
- Господа - а - а... О - о - о... У - у - у...
Но... нога: ведь нет же! Беспокойство (раздраженное) о ноге покрывает смысл угроз. Нога - раньше... Вот, когда найду ногу. И, о радость: находится! Что-то - где-то болит. Прислушиваюсь, Она, она, голубушка! Где-то далеко, глубоко... Боль оттачивается, уже непереносима, делаю отчаянное усилие...
Рев: - Это кто ж сапогами в морду лезет?!
И - внезапный всплеск в памяти: что-то темное ввысь! горит! Ах, рука на прощание, с моим перстнем! Станции Усмань Тамбовской губ<ернии> - последний привет!
Москва, сентябрь, 1918
Примечания
1 Обмен .
2 Изнутри (нем.).
3 «Пришли большевики - Не стало ни хлеба, ни муки», - московская поговорка 18 г. (примеч. М. Цветаевой).
4 (примеч. М. Цветаевой).
5 Больше никогда его не видела (примеч. М. И. Цветаевой.).
(источник - М. Цветаева «Избранные сочинения», т.2,
М.-СПб., «Кристалл» 1999 г.
«Собрание сочинений» в 7 тт.,
М., «Эллис-Лак» 1994-95 г.)