(27 февраля 1919 г.)
Мы с Алей у Антокольского1. Воскресенье. Тает. Мы только что от Храма Спасителя, где слушали контрреволюционный шепот странников и - в маленьких шапочках - в шубах с «буфами» - худых и добрых - женщин-не женщин - дам-не дам, с которыми так хорошо на кладбище.
- «Погубили Россию»... «В Писании все сказано»... «Антихрист»…
Храм большой и темный. Наверху - головокружительный Бог. Островки свеч.
Антокольский читает мне стихи - «Пролог к моей жизни», которые бы я назвала «Оправданием всего». Но так как мне этого нельзя, так как я в данный час - русская, молчу молчанием резче и весче слов. Прощаемся. Аля надевает капор. В дверях студиец В. с каменным лицом.
- Я принес ужасную весть: Алексей Александрович Стахович вчера повесился.
==========
В церкви (у Страстного, названия не помню) стоял двойной пар от ладана и от дыхания. Каждый раз, чтобы креститься, я снимала варежку. Воск капал, слез у меня нет.
Вижу руки - из чего-то другого: не плотью - сохранившие от живого только форму - восхитительную! Те самые, которыми прививал, в Крыму, розы, и - розы кончились - закладывал, из гардинного шнура, петлю. Голова в тяжелом великолепии смерти. Веки - как занавесы: кончено, спущено. Если и есть страдание - то в висках. Остальное покоится.
Стою над гробом, близким ли, дальним ли, у меня непреложно - вопрос: «Кто следующий?» Ведь буду же я так стоять над другим лицом? - Чьим? - Эта мысль во мне, как соблазн. Я знаю, что мертвый знает. Не вопрос, а допрос. И нескончаемость этого ответа...
Еще одно: кем бы ни был мне мертвый, верней: как мало бы я ему, живому, ни была, я знаю, что в данный час (с часа, кончающегося с часами) я ему ближе всех. Может быть - потому что я больше всех на краю, легче всех пойду (пошла бы) вслед. Нет этой стены: живой - мертвый, был - есть. Есть обоюдное доверие: он знает, что я вопреки телу - есть, я знаю, что он - вопреки гробу! Дружеский уговор, договор, заговор. Он только немножко старше. И с каждым уходящим уходит в туда! в там! - частица меня, тоски, души. Опережая меня - домой. Почти как: «кланяйтесь тем-то»…
Но, воскресая с ним, я и умираю с ним. Я не могу плакать над гробом, потому что и меня закапывают! Некоей утерей своей земной достоверности плачусь за утверждение свое в мирах тех. (Плата за перевоз? Ведь платили же тени Харону? Я свою тень посылаю вперед - и здесь плачу!)
Еще об одном: как это близкие так мало ревнивы к гробу? Так легко уступают - хотя бы пядь. Секунды на земле сочтены, и именно пядь дорога! Никогда не превышаю прав, оставляю пустоту вокруг гроба незаполненной - не семья - так никто!- но с такой горечью, с такой обидой за лежащего. (Гроб: точка стечения всех человеческих одиночеств, одиночество последнее и крайнее. Из всех часов - час, когда надо любить вблизи. Именно над душой стоять.)
Господи, будь он мой (то есть: имей я право!), как бы я стояла, и глядела, и целовала, как - когда все уйдут - говорила бы с ним - ему! - совсем простые вещи - может быть, о погоде - ведь он так недавно был! он еще не успел не-быть! как я бы ему в последний раз рассказала землю.
Я знаю, что его душа возле! Ушами же никто никогда ничего не слышал.
==========
В церкви людно, никого не знаю. Помню седую голову Станиславского и свою мысль: «Ему, должно быть, холодно без шапки» - и умиление над этой седой головой.
Из церкви его понесли в Камергерский. Толпа была огромная. Все чужие. Я шла, чувствуя себя наполовину мертвой, умирая с каждым шагом - от всех чужих вокруг, от него - одного - впереди. Толпа была огромная. Автомобили сворачивали с дороги. Я этим немножечко (за него) гордилась.
От Зубовской площади толпа начала редеть. В постепенности этого редения выяснилось, что за ним идет одна молодежьстудийцы II Студии - его «Зеленое кольцо». Они трогательно пели.
2 Я ему безумно обрадовалась и сразу перенесла на него частичку своей нежности к Стаховичу. Я чувствовала - приказала себе почувствовать - что он чувствует совсем как я, внушала ему это, всем своим самовнушением внушала - и если я когда-нибудь в жизни испытала чувство содружества, то именно в этот час, в снегах Девичьего Поля, за гробом Стаховича.
- Я тогда не сказал Вам этого. Помните? Вы в прошлом году написали мне письмо, где было несколько строк о нем: что-то о белой кости, о белой муке. Я ему прочел. Это произвело на него потрясающее впечатление. Он три дня ходил за мной следом, чтобы я ему их переписал…
Слушаю молча.
- Его очень любили, все к нему приходили во время болезни. За день до его смерти кто-то из студийцев принес ему котлету из конины. Воткнул вилку и, с усмешкой: «Может, свою же лошадку и ем»... У него ведь конские заводы были. Страстно любил лошадей.
- А как же все эти студийцы, все эти юноши, все эти молодые женщины? Как же они все-таки не…
- Не догадались?
- Не отстояли его у смерти?! Ведь в их руках: молодость, любовь, - власть!
Ах, Марина Ивановна! Жалость - не любовь. Особенно к старику. Стахович ненавидел жалость. «Я никому не нужный старик...»
Переходим на тротуар - курить. Пальцы еле держат папиросу. Была оттепель, стал буран.
- Он никакой записки не оставил?
- Нет, но в день своей смерти он еще был в театре, подошел ко мне, спросил: «Ну как, Вы еще не устроились?» - «Нет». - «Как жаль, как жаль», и сжал мои обе руки.
- А что это за маленький человек, который так плакал в церкви?
- Его камердинер, он раньше был буфетным мальчиком. За день до смерти он выдал ему жалованье за месяц вперед и награду. Перед смертью он заплатил все долги.
Доходим до кладбища. Божественная белизна Девичьего Монастыря, успокоительный свод арки. (Об этом кладбище, в 1921 г., один мой спутник-еврей: «Стоит умереть, чтобы лежать здесь», и, после паузы: «Может быть, и - креститься».) Идем к могиле. Студийцы сами хотят опустить гроб, но гроб, сделанный в Художественном театре, слишком широк (я, мысленно» с усмешкой: барский!) - не проходит. Могильщики расширяют. К священнику, торопясь и заплетаясь, подходит монашка: «Батюшка, нельзя ли поскорей? Второй покойник у ворот».
Сугробы не расчищены, стою на могиле Сапунова, немного мучась тем, что это - ну - не по Стаховичу. Помню какую-то даму в трауре. Большие, стеклянные от слез, голубые глаза. Когда гроб опускают, крестит его вслед мелкими частыми крестиками.
Потом узнаю - актриса, у которой недавно в Киеве убили мать и сестру.
==========
Гражданская панихида по Стаховичу (Художественный театр).
Сначала траурный марш Бетховена.
Стахович и Бетховен. Надо понять.
Стахович - XVIII век, Бетховен - вне (всякого). Что соединило эти два имени? - Смерть. - Случайность смерти. Ибо для того, Стаховича, смерть всегда случайность. Даже вольная. Не завершение, а разрыв. Не авторское тире, а цензорские ножницы в поэму. Смерть Стаховича, вызванная 19-м годом и старостью, не соответствует сущности Стаховича - XVIII веку и молодости. Уметь умирать еще не значит любить бессмертье. Уметь умирать - суметь превозмочь умирание - то есть еще раз: уметь жить. Больше - и уже на французском (языке формул) скажу:
Pas de savoir-vivre sans savoir-mourir.3
Savoir-mourir, обратно savoir-vivre4 - какое русское существительное! Счастлива, что следующей формулой ввожу его впервые:
Il n’y a pas que le savoir-vivre, il y a ie savoir-mourir.5
==========
Но что же с Бетховеном и Стаховичем?
А! кажется, поняла. Стахович - более XVIII века, чем Бетховен, рожденный в нем, равно как траурный марш Бетховена больше смерть, чем лежащий в гробу Стахович. Смысл Стаховича (XVIII века!) - Жизнь. И в смертном дне, как в любовном: «Point de lendeain!»6 Стахович уходит весь. Бетховен - тот рай, в который дано войти Стаховичу. В траурном марше Бетховена, по отношению к Стаховичу, некая двойная грубость: acte de décès 7 (живому не играют!) и acte d’ abdication8 (доиграл!).
Ясно ли то, что я хочу сказать?
- Ах, лучше всего бы меня понял сам Стахович!
==========
«У друга было в жизни три любви: семья, театр, лошади. Семейная жизнь - тайна, в лошадях я не знаток... Я буду говорить о театре».
Рассказ о том, как впервые появился за кулисами Охотничьего
клуба9,
в великокняжеской свите, красавец адъютант Стахович. «Великие князья, как им и подобает, оставались недолго.
Адъютант остался». - И постепенное - негласное - участие блестящего гвардейца в постановках - в роли
arbiter elegantarum10.
(«Нужно будет спросить у Стаховича», «это не по Стаховичу», «как бы это сделал Стахович?») Поездка для
изучения дворянского и крестьянского быта в подмосковное имение Стаховича. - «Мы были приняты по-царски».
- Нежность Стаховича. - «Заболевал ли кто-нибудь из группы, кто оставался при больном в московской жаре и
духоте? Блестящий великосветский гвардеец превращался тогда в самую заботливую няньку...» Рассказ о том, как
Стахович, вырвавшись с придворного бала, прилетел на пять минут в Художественный театр, чтобы полаять
по-собачьи в граммофонную трубу для постановки «Вишневого сада».
==========
театру: олицетворению его! - упуская элемент мятежа, толкнувшего придворного - в актерство, наивно смешивая обаяние над Стаховичем дерзкого слова «художественники» с влечением к Художественному театру, как к таковому, забывая и фон и тон той удушающей эпохи, забывая откуда и только помня - куда.
Росси (в статье, которую читает другой) упрощает сложную лирико-цинико-стоико-эпикурсйскую сущность Стаховича до русских дворянских гнезд и дает фельетон вместо поэмы. Южин - как общественное лицо и привыкшее хоронить таковых - неведомо зачем и почему припоминает грехи дворянства и ставит на вид «общественную пользу Стаховичей» (ложь! совершенно бесполезны, как скаковая лошадь. Разве для тех, кто как я, на них ставит).
Все - применительно: к театру ли, к общественности ли» к дворянству ли... Никто - вне: Стахович как явление.
Лучше всех - с волнением, смело, ни слова лишнего - говорит студиец Судаков. Одна фраза - совсем моя:
«И лучший урок
bon ton, maintien tenue11
нам дал Стахович 11-го марта 1919 г.».
(27-го февраля -11-го марта, день смерти.)
==========
Слушаю, слушаю, слушаю. Все ниже и ниже опускаю голову, понимаю роковую ошибку этой зимы, каждое слово, как нож, нож все глубже и глубже, не даю себе дочувствовать. - ах, все равно - ведь я тоже умру!
И скажу еще одно, чего не говорит никто, что знают (?) все: Стахович и Любовь, о любовности этого causeur’a12, о бессмысленности его вне любви.
И скажу еще одно, чего не знает никто: - если бы на Рождестве 1918 г. я, как хотела, зашла к Стаховичу, он бы не умер.
А я бы ожила.
==========
Стихов к нему мне на панихиде прочесть не дали. Были Каменева и еще кто-то. Немирович-Данченко кипятился и
колебался: с одной стороны - «номер», с другой - камера.
...Вы не вышли к черни с хлебом-солью И скрестились - от дворянской скуки! - В черном царстве «трудовых мозолей» - Ваши восхитительные руки... |
- Вот, если бы это пропустить…
- Нельзя, это главное. - Но я не настаивала: Стаховича в зале не было.
отчужденность:
stranger hear13
==========
...В черном царстве «трудовых мозолей...»
Не о мозолях труда, о навязанных» глаза намозоливших и в Ушах навязших, мозолях равенства - говорю. Потому
и взяла в кавычки.
МОЯ ВСТРЕЧА С СТАХОВИЧЕМ
- Единственная. - Год назад. - Познакомил нас В. Л. Мчеделов, с которым знакома давно, но подружились только прошлой зимой. Мне всегда нравилась в нем, человеке театра, эта падкость на иные миры: в человеке зрелища - страсть к незримому. Я прощала ему театр14. На его постановке «Дневник Студии» (отрывок из Лескова, «История Лейтенанта Ергунова» и «Белые ночи») я была три-четыре раза, - так нравилось! Помню в «Лейтенанте Ергунове», у него, у спящего лейтенанта» слезу. Большую, сонную. Текла и застыла. Жгла и остыла. Он походил на раненного в бою. На всю Белую Армию. Потому, может быть, и ходила смотреть.
А комната - трущоба! - берлога! - где обольщает лейтенанта персияночка! Эта драти», рвань, стклянь. Глаза по углам, узлы по углам. Эти ошметки, оплевки, обглодки. Эта комната, центр которой - туфля. Эта туфля посреди пола» царственным, по бесстрастию» жестом ноги отлетающая в потолок! Это отсутствие здравого смысла в комнате! Отсутствие комнаты в комнате! Мой Борисоглебский живьем! Мое убранство. Моя уборка. Все мои семь комнат в одной. Скелет моего быта. Мой дом.
Помню персияночку (чертовку): шепота. Шепота - лепета - бормота. Возле слов. Наговаривает, насказывает,
названивает. Амулеты - браслеты. Под браслетами - лейтенантовы эполеты. Лепета - и бусы, соловьиные рокота -
и руки. Руки, ручьи.
==========
Потом он повел меня на Стаховича - «Зеленое кольцо». О пьесе не сужу. Голос - большой обаятель. Единственный случай, когда я не верю ушам своим. (Театр.) Перевести фразу с голоса на мысль - осмыслить, осознать произносимое - не всегда успеваешь: плывешь по голосу. Голос - и чувство в ответ, вне промежутка слов. В театре слова не нужны, не важны - актер скользит по словам. (Лишнее доказательство правоты Гейне.) Бессмысленное а-а-а-а, о-о-о-о может целую толпу повергнуть в прах, повести на приступ. Равно как - при голосовой несостоятельности - ни Шекспиру, ни Расину не помочь. (Голос здесь не только как горло, но и как разум.) Откуда сей голосовой разум у сего всяческого кретинизма, коим зачастую является певец - другой вопрос, и заводящий далеко. Может быть - хороший маэстро, может быть - просто вмешательство богов. (Не меньше поэтов и женщин льстятся на недостойные сосуды!) Словом, чтобы закончить о голосе:
Я - чудо: ни добро, ни худо.
А чтобы закончить о пьесе - не знаю, я слушала Стаховича.
==========
Стахович: бархат и барственность. Без углов. Голосовая и пластическая линия непрерывны. Это я о пятью
чувствами воспринимаемом. Духовно же - некое свысока. Совсем не важно, что это по пьесе. Ясно, как зеркало,
что играет себя. - «Малые мои дети» - это он не своим партнерам говорит, - нам всем, всему залу, всему
поколению. «Милые мои дети», это читайте так: «Я устал, я все знаю, что вы скажете, все сны, которые вам еще
будут сниться, я уже видел тысячелетия назад. И тем не менее, несмотря на усталость, выслушиваю: и исповеди,
и отповеди. Снисходительность - не наименьшая ли из добродетелей Петрения? Кроме того, я, как все стареющие,
бессонен. Ваши лепеты - не послужат ли они мне тем лепестковым потоком, в котором сомкнул, наконец, вежды мой
более счастливый собрат?»
==========
Этого ли хотел автор? Навряд ли. Так, чарами сущности и голоса, образ очень местный (русского барина), очень сословный (барина - очень) и очень временный (fun du siécle15 прошлого века) превратился во вневременный и всеместный - вечный.
Образ прошлого, глядящегося в будущее.
==========
- гибкая прямизна, цвет костюма, глаз, волос - среднее между сталью и пеплом. Помню веки, из породы тяжелых, редко дораскрывающихся. Веки природно-высокомерные. Горбатый нос. Безупречный овал.
Сопровождающие лестные слова Мчеделова, и я, заставляя себя взглянуть прямо:
- Я очарована, но это Вы заранее знаете. Для этого Вам достаточно слышать себя. Ненавижу театр, но обожаю чары. Я сегодня очень счастлива. Всё.
Оба смеются. Смеюсь и я. И - рассеять, нет - затуманить определенность сказанного и слышанного - вроде как бы хвостом замести! - закуриваю. И - да простит мне Стахович это упоминание об одной из пленительнейших мною за жизнь слышанных обмолвок! - его испуганный возглас:
- Но зачем же волосы жечь?! Их у Вас и без того мало!
Я, праведно-возмущенная:
- Мало? Волос?
- Я хотел сказать - короткие.
Смеемся опять. Смех, в первые секунды, лучшая связь. Смех и легкая (чужая) погрешность. Присаживаюсь к столику. Пока наливает чай, любуюсь рукой.
- Я очень люблю Ваши стихи. Когда мы были в Кисловодске, Качалов получил от вас стихотворение, без подписи...
Я, вскипая: -?!!
Стахович, чуть гася рукой, с улыбкой: - Тщетная предосторожность, ибо Вас тотчас же узнали все. Купола, колокола… Прекрасные стихи. И архитектурно, и музыкально, и филологи- чески - замечательно. Я тотчас же выучил их наизусть и на многих вечерах читал. - Всегда с успехом... (полупоклон), который всецело приписываю Вам...
Слушаю ошеломленно. Я - Качалову?! Забалованному купчихами? Я - Качалову - без подписи?! Без подписи?! - Я?!!!
- Я очень люблю чтение поэтов. Вы бы мне их не прочли?
- Но…
И вдруг - безнадежность: Стахович эти стихи любит. Стаховичу 60 лет, и он превозмог отвращение к «современности». Стахович мне эти стихи - в упор - хвалит. И эти стихи - вдруг не мои! Все здание рушится. И под обломками - Стахович!
И, ничего не разоблачая, проглотив и аноним, и чужие стихи, и Качалова, - героически:
- Но я так плохо читаю... Как все поэты... Я никогда не решусь... (NВ. Хорошо читаю - как все поэты - и всегда решаюсь.)
- Такая Шарлотта Корде? Я никогда бы не заподозрил Вас в робости!
И я, облегченно (словесная игра! То, в чем не собьют!):
- Благодарю за честь, но разве я перед Маратом?
Трагическая нелепость: здесь, где всё «да» - начинать с отказа! И, внезапно осеняясь:
- А может быть, Вы сами мне их скажете?
Он смущенно:
- Я... я их сейчас немножечко забыл.
(Я не писала, а он не помнит! «Направо поедешь - коня потеряешь, налево поедешь...»)
И - поворотом стремительным и бесповоротным:
- Будь я на месте Веры Редлих16, я бы всю пьесу опрокинула!
- То есть?
- Вы на сцену - текст забыт, жених забыт...
- Вы так беспамятны?
- Нет, это Вы - незабвенны!
Стахович Мчеделову:
- О-о-о! Я и не знал, что это такое льстивое племя - поэты! Это обычно падало на бедные головы придворных!
- Каждый поэт - придворный: своего короля. Поэты всегда падки на величие.
- Как короли - на лесть.
Которую я обожаю, ибо веду ее не от лицемерия, а от прелести - того, кому льстишь. Льстить - прельщаться.
Льстить - льнуть. Иной лести не знаю. А Вы?
==========
Потом расстались, - кажется обольщенные. (О себе - достоверно.) Потом написала письмо В.Л. Мчеделову, не
имеющее никакого отношения к адресату, кроме адреса. (С даты до подписи - о Стаховиче и для Стаховича.) Потом
забылось.
==========
17 узнала о его болезни. Болен, скучает. Но мы виделись только раз, только час! Но - раз болен - семья, друзья... Близко не подойдешь, а проталкиваться не умею. (Не расступятся же!) Видение чужого дома, чужого быта. Родные, которые, никогда не видев меня раньше, будут разглядывать... Нарядные студийки - а я в таких башмаках...
Потом: для меня прийти (всегда, и особенно сейчас, в Революцию), для меня прийти - принести. Что я ему принесу? Свои пустые руки (никогда не аристократические, а сейчас - даже не человеческие!), пустые руки и переполненное сердце? Но последнего он - из-за первых (смущения моего!) не увидит. Даром измучаюсь и время отниму.
Но с каждым приходом Володи, жалобно: «Возьмите меня к Стаховичу!» Для меня достижимость желаемого (вещи ли, души ли) в обратном соотношении с желанностью его: чем желанней - тем недостижимей. Заранее. Заведомо. И не пытаюсь хотеть. Стахович у Страстного, стало быть - и Страстной - не Страстной и... даже Стахович - не Стахович. («Удивится... Рассердится...» Он, Петроний!)
Словом, - не пошла.
==========
Еще одна фраза, на похоронах, Мчеделова: «Почему вы его никогда не навестили? Он был бы так рад. Он любил
стихи, беседу, сам любил рассказывать, только его никто не хотел слушать... А было - что! У него ведь была
необычайная жизнь. Столько встреч, путешествий... В молодости - война... И такие разные круги: придворные,
военные, театр... И Вы ему тогда так Понравились...»
==========
16-го марта 1919 г.
Иду сейчас по улице. Немножко тает. Вдруг мысль: «В первый раз Москва весной без Стаховича...» (Не:
«Стахович весной без Москвы», - мне подумалось именно так.)
==========
19-го марта.
Каждый раз, когда я вижу на улице седой затылок, у меня сжимается сердце.
==========
Еще я забыла сказать: у Стаховича когда-то был чудесный голос. Он пел с каким-то знаменитым итальянцем.
- Голос! - Жесточайшее надо мной обаяние!
==========
Да, то был вальс прелестный, томный, Да, то был ди-ивный вальс. |
Он это часто пел, чудесно пел. Кончит - и неизменно:
Когда б я молод был, |
- Алексей Александрович! Алексей Александрович! Да ведь этого в романсе нет! Это Вы свое поете!
- Есть, есть! А если и нет - se non è vero è ben trovato18!
И никто не понимал!
Москва, февраль - март 1919.
Примечания
1
Поэт, ученик студии Вахтангова .(примеч. М. Цветаевой).
2
Режиссер II Студии ныне тоже умерший. (примеч. М. Цветаевой).
3
Нет уменья жить без уменья умирать (фр.).
4
Уменье умирать обратно уменью жить (фр.).
5
Нет уменья жить, есть уменье умирать (фр.).
6
Завтра не будет! (фр.).
7
Констатация смерти (фр.).
9
Первое помещение Художественного театра (примеч. М. Цветаевой).
10
Арбитр изящного; законодатель общественных вкусов (лат.).
11
(фр.).
12
Собеседники (фр.).
13
Здесь в значении: инородное звучание
14
Последующее о театре, как уже появившееся в печати, опускаю (примеч. М. Цветаевой).
15
Конца века (фр.).
16
(примеч. М. Цветаевой).
17
Актера III Студии, потом добровольца, в 1920 г. пропавшего без вести (примеч.
М. Цветаевой).
18
(ит.).
(источник - М. Цветаева с/с в 7 тт.,М., "ТЕРРА", 1997 г.)