Наталья Гончарова
(Страница 4)

         Основная база Гончаровой - Париж. Здесь она живет и работает вот уже пятнадцать лет.

Начнем с самой громкой ее работы - театральной. Театром Гончарова занималась уже в России: «Золотой Петушок», «Свадьба Зобеиды», «Веер» (Гольдони).

«Золотой Петушок». Народное, восточное, крестьянское. Восточно-крестьянский царь, окруженный мужиками и бабами. Не кафтаны, а поддевки. Не кокошники, а повязки. Сарафаны, поневы. Бабы и как тогда и как всегда. Яркость - не условная лжерусского стиля «клюква», безусловная яркость вечно-крестьянского и восточного. Не восстановка историка и археолога, архаическое чувство далей. Иным языком: традиция, а не реставрация, и революция, а не реставрация. Точь-в-точь то же, что с народной сказкой «Золотой петушок» сделал Пушкин. И хочется сказать:

Гончарова не в двоюродную бабку пошла, а в сводного деда. Гончарова вместе с Пушкиным смело может сказать: «я сама народ».

«Золотой Петушок» поворотный пункт во всем декоративном искусстве. Неминуемость пути гончаровского балета. Гончаровский путь не потому неминуем, что он «гончаровский», а потому, что он единственный правильный. (Потому и «гончаровский», что правильный.) .

Здесь время и место сказать о Гончаровой - проводнике Востока на Запад - живописи не столько старорусской: китайской, монгольской, тибетской, индусской. И не только живописи. Из рук современника современность охотно берет - хотя бы самое древнее и давнее, рукой дающего обновленное и приближенное. Вещи, связанные для европейского художника с музеями, под рукой и в руках Гончаровой для них оживают. Силой, новизной и левизной - дающей, подающей, передающей - дарящей их руки.

«Свадьба Зобеиды». Здесь Гончарова впервые опрокидывает перспективу, и, с ней, нашу точку зрения. Передние вещи меньше задних, дальние больше ближних. Цветочные цвета, мелкопись, Персия.

«Веер» я видела глазами, и, глаза закрыв: яблонное райское цветущее дерево, затмившее мне тогда всех: и актеров, и героев, и автора. Перешумевшее - суфлера! Веера не помню. Яблоню.

Заграничные работы. «Свадебка» Стравинского (Париж). В противовес сложному плетению музыки и текста - прямая насущная линия, чтобы было на чем, вокруг чего - виться причуде. Два цвета: коричневый и белый. Белые рубахи, коричневые штаны. Все гости в одинаковом. Стенная скамья, стол, в глубине дверь то закрывающаяся, то открывающаяся на тяжелую кровать. Но - глубокий такт художника! - для того, чтобы последнее слово осталось за Стравинским, занавес, падающий на молодых, гостей, сватов - свадебку, - сплошное плетение, вязь. Люди, звери, цветы, сплошное перехождение одного в другое, из одного в другое. Век раскручивай - не раскрутишь. Музыка Стравинского, уносимая не в ушах, а в очах.

«Свадебка» и «Золотой Петушок» (в котором все на союзе с музыкой) - любимые театральные работы Гончаровой.

«Покрывало Пьеретты» (Берлин) - светлое, бальное, с лестницами, с кринолинами. Перенаряженные, в газовом, в розовом, перезрелые чудовища-красавицы, на отбрасывающем фоне которых невесты и красавицы настоящие. Настоящая свеча и продолженное на стене, нарисованное, сияние. Окно и все звезды в окне. В «Жар-Птице» яблонный сад, на который падает Млечный Путь. (Продолженное сияние, полное окно звезд. Млечный Путь, падающий в сад, - все это Гончарова дает впервые. Потом берут все.)

...«Спящая Царевна», неосуществленная Литургия, «Праздник в деревне» (музыка Черепнина), «Rhapsodie Espagnole» (Равель), «Triana». Кукольный театр, «Карагез» (Черный Глаз, - декорации к турецкому теневому театру превращений).

«Театр? Да вроде как с Парижем: хотела на Восток, попала на Запад. С театром мне пришлось встретиться. Представьте себе, что вам заказывают театральную вещь, вещь удается, - не только вам, но и на сцене, - успех - очередной заказ... Отказываться не приходится, да и каждый заказ, в конце концов, приказ: смоги и это! Но любимой моей работой театр никогда не был и не стал».

Приведенное отнюдь не снижает ценности Гончаровой-декоратора и всячески подымает ценность Гончаровой - Гончаровой.

- «Печальная работа - декорации. Ведь хороши только в первый раз, в пятый раз... А потом начнут возить, таскать, - к двадцатому разу неузнаваемы... И ведь ничего не остается - тряпки, лохмотья... А бывает - сгорают. Вот у нас целый вагон сгорел по дороге...» (говорит Ларионов).

Я, испуганно: - Целый вагон?

Он, еще более испуганный: - Да нет, да нет, не гончаровских, моих... Это мои сгорели, к...

И еще историйка. Приходит с вернисажа, веселый, сияющий. - «Гончарову повесили замечательно. Целая отдельная стена, освещение - лучше нельзя. Если бы сам выбирал, лучше бы не выбрал. Лучшее место на выставке... Меня? (скороговоркой) меня не особенно, устроитель даже извинялся, говорит, очень трудно, так ни на кого не похоже... В общем - угол какой-то и света нет... даже извинялся... Но вот - Гончарову!»

Имя Ларионова несколько раз встречается в моем живописании. Хотела было, сначала, отдельную главу «Гончарова и Ларионов», но отказалась, поняв, что отделить - умалить. Как выделить в книге о Гончаровой Ларионова - в главу, когда в книге Гончаровой, ее бытия, творчества, Ларионов с первой строки в каждой строке. Лучше всех моих слов о Гончаровой и Ларионове - них - собственные слова Гончаровой о нем: «Ларионов - это моя рабочая совесть, мой камертон. Есть такие дети, отродясь все знающие. Пробный камень на фальшь. Мы очень разные, и он меня видит из меня, не из себя. Как я - его».

Живое подтверждение разности. Приношу Гончаровой напоказ детские рисунки: ярмарку, - несколько очень ярких, цветных, резких, и других два, карандашом: ковбои и танцовщица. Гончарова сразу и спокойно накладывает руку на ярмарочные. Немного спустя явление Ларионова. - «Это что такое?» И жест нападчика, хищника - рукой, как ястреб клювом - выклевывает, выхватывает - ковбоев, конечно, - «Вот здорово! Может, подарите совсем? И это еще». - Второй, оставленный Гончаровой.

Много в просторечии говорится о том, кто больше, Гончарова или Ларионов. - «Она всем обязана ему». - «Он всем обязан ей». - «Это он ее так, без него бы...» - «Без нее бы он...» и т. д., пока живы будут. Из приведенного явствует, что - равны. Это о парности имен в творчестве. О парности же их в жизни. Почему расстаются лучшие из друзей, по-глубокому? Один растет - другой перерастает; растет - отстает; растет - устает. Не перестали, не отстали, не устали.

Не принято так говорить о живых. Но Гончарова и Ларионов не только живые, а надолго живые. Не только среди нас, но и немножко дальше нас. Дальше и дольше нас.

         - «Декоративная живопись? Поэтическая поэзия. Музыкальная музыка. Бессмыслица. Всякая живопись декоративна, раз она украшает, красит. Это входит в понятие самого существа живописи и отнюдь не определяет отдельного ее свойства. Декоративность в живопись включена. А только декоративных вещей я просто не знаю. Декоративное кресло? Очевидно, все-таки для того, чтобы в нем сидеть, иначе: зачем оно - кресло? Есть бутафорские кресла, чтобы не садиться, люди, очевидно, просто ошибаются в словах.

»

- «Эклектизм? Я этого не понимаю. Эклектизм - одеяло из лоскутов, сплошные швы. Раз шва нет - мое. Влияние иконы? Персидской миниатюры? Ассирии? Я не слепая. Не для того я смотрела, чтобы забыть. Если Вы читаете Шекспира и Шекспира любите, неужели Вы его забудете, садясь за своего Гамлета, например? Вы этого сделать не сможете, он в вас, он стал частью Вас, как вид, на который Вы смотрели, дорога, по которой Вы шли, как случай собственной жизни».

(Я, мысленно: - претворенный, неузнаваемый!)

- «Я человека вольна помнить, а икону - нет? Забыть - не то слово, нельзя забыть вещи, которая уже не вне Вас, а в Вас, которая уже не в прошлом, а в настоящем. Разве что - «забыть себя».

- Как тот солдат.

- «Этот страх влияния - болезнь. Погляжу на чужое, и свое потеряю. Да как же я свое потеряю, когда оно каждый день другое, когда я сама его еще не знаю».

- То же самое, что: «я потерял завтрашний день».

- «И какое же это свое, которое потерянным быть может? Значит, не твое, а чужое, теряй на здоровье! Мое это то, чего я потерять не могу, никакими силами, неотъемлемое, на что я обречена».

И я, мысленно: влияние, влияние на. Вздор. Это давление на, влияние - в, как река в реку, поди-ка разбери, чья вода - Роны или Лемана. Новая вода, небывшая. Слияние. И еще, слово Гете - странно, по поводу того же Шекспира, которого только что приводила Гончарова: «Все, что до меня, - мое».

О Гамлете же: Гамлета не забуду и не повторю. Ибо незабвенен и неповторим.

         ... - «Не потому, что мне хочется их еще раз сделать, а потому, что мне хочется их окончательно сделать, - в самом чистом смысле слова - отделаться». (Чистота, вот одно из самых излюбленных Гончаровой слов и возлюбивших ее понятий.)

Гончарова свои вещи не «отделывает», она от них отделывается, отмахивается кистью. Услышим слова. Отделывать как будто предполагать тщательность, отделываться - небрежность. «Только бы отделаться». Теперь вникнем в суть. От чего мы отделываемся? От вещей навязчивых, надоевших, не дающихся, от вещей - навязчивых идей. Если эта вещь еще и твоя собственная, единственная возможность от нее отделаться - ее кончить. Что и делает Гончарова.

«Пока не отделаюсь» - сильнее, чем «доделаю», а с «отделаю» и незнакомо. Отделаюсь - натиск на меня вещи, отделаю - мое распоряжение ею, она в распоряжении моем. Отделывает лень, неохота взяться за другое, отделывается захват. Нет, Гончарова, именно, от своих вещей, отделывается, а еще лучше - с ними разделывается - кто кого? как с врагом. И не как с врагом, просто - с врагом. Что вещь в состоянии созидания? Враг в рост. Схватиться с вещью, в этой ее обмолвке весь ее взгляд на творчество, весь ее творческий жест и вся творческая суть. Но - с вещью ли схватка? Нет, с собственным малодушием, с собственной косностью, с собственным страхом: задачи и затраты. С собой - бой, а не с вещью. Вещь в стороне, спокойная, знающая, что осуществится. Не на этот раз, так в другой, не через тебя, так через другого. - Нет, именно сейчас и именно через меня.

Признаюсь, что о повторности тем у Гончаровой - преткнулась. Все понимая - всю понятную, - не поняла. Но - что может злого изойти из Назарета? Вот подход. А вот ход.

К недоделанному (ненавистному) и к тому, с чем невозможно расстаться, - любимому, т. е. к недоделанному тобой и недовершенному в тебе. Итак, «разделаться» и «не расстаться» - одно. Есть третья возможность, вещь никогда не уходила, и Гончарова к ней никогда не возвращалась. Вещь текла непрерывно, как подземная река, здесь являясь, там пропадая, но являясь и пропадая только на поверхности действия, внутри же - иконы и крестьянские, например, теча собственной гончаровской кровью. Ведь иконы и крестьяне - в ней.

- Есть вещи, которые вы особенно любите, любимые?

- «Нелюбимые есть: недоделанные».

Пристрастием Гончаровой к данным темам ничего не объяснишь. Да любит ли художник свои вещи? Пока делает - сражается, когда кончает - опять сражается и опять не успевает любить. Что же любит? Ведь что-нибудь да любит! Во-первых, устами Гончаровой: «я одно любила - делать», делание, самое борьбу. Второе: задачу. То, ради чего делаешь и как делаешь - не вещь. Вещь - достижение - отдается в любовь другим. Как имя. - Живи сама. Я с моими вещами незнакома.

Рассказывает о театральных работах: «Золотой Петушок», «Свадебка», «Покрывало Пьеретты», «Садко»... Да, у меня еще в Америке какая-то вещь есть... не помню, как она называется...» Какая-то... не помню... а ведь был день, когда только этой вещью жила.

...И каждый мазочек обдуман, обмыслен, И в каждый глазочек угодничек вписан...

         Опыт остался, вещь ушла. - Родства не помнящие! - А расставаться жаль. Так, отправляя своих Испанок за море (за то, за которым никогда не будет), Гончарова, себе в утешение, себе в собственность, решает написать вторых, точно таких же, повторить. И - что же? «И тон другой, и некоторые фигуры проработаны иначе». А ведь вся задача была - повторить. Очевидно, непосильная задача. А непосильная потому, что обратная творческой. Да что искать у Гончаровой повторов творца, живой руки, когда и третий оттиск гравюры не то, что первый. Повторность тем при неповторности подходов. Повторность тем при неповторности дел.

Но, во избежание недоразумений, что - тема? О чем вещи, отнюдь не что вещи, целиком отождествимое с как, в тему не входящим, и являющимся (в данном случае) чисто живописной задачей.

Тема - испанки, тема повторяется, т. е. повторяется только слово, наименование вещи и название встречающегося в ней предмета, веер, например. Ибо сам веер от разу к разу - другой. Ибо иная задача веера. Повторность чисто литературная - ничего общего с живописью не имеющая.

Повторность тем - развитие задачи, рост ее. Гончарова со своими вещами почти что незнакома, но и вещи Гончаровой почти друг с другом незнакомы, и не только разнотемные, однотемные. (Вывод: тема в живописи - ничто, ибо тема - все, не-темы нет. Я бы даже сказала: без права предпочтения.) Возьмем Косарей и Бабы с граблями. Тема, прохождение ряда фигур. Живописная задача? Не знаю. Осуществление: другие пропорции, другие цвета, иная покладка красок. Бабы: фигуры к центру, малоголовые, большетелые, Косари (сами - косы!) - фриз, продольное плетение фигур. Что общего? Прохождение ряда фигур. Обща тема. Но так как дело не в ней, а в живописной задаче, которая здесь явно разная, то те косари с теми бабами так же незнакомы, как косари Ассирии, скажем, с бабами России.

(Высказываемое целиком от имени чужого творчества. Для поэта все дело в что, диктующем как. «Ритмы» Крысолова мне продиктованы крысами. Весь Крысолов по приказу крыс. Крысо-приказ, а не приказ поэтической задачи, которой просто нет. Есть задача каждой отдельной строки, то есть осуществление всей задачи вещи. Поэтическая задача, если есть, не цель, а средство, как сама вещь, которой служит. И не задача, а процесс. - Задача поэзии? Да. Поэтическая задача? Нет.)

- А иногда и без задачи, иногда задача по разрешении ее, ознакомление с нею в конце, в виде факта налицо. Вот разрешила, теперь посмотрим - что. Вроде ответов, к которым же должен быть вопрос.

Мнится мне, Гончарова не теоретик своего дела, хотя и была в свое время, вернее, вела свое время под меняющимися флажками импрессионизма, футуризма, лучизма, кубизма, конструктивизма, и, думается мне, ее задачи скорее задачи всей сущности, чем осознанные задачи, ставимые как цель и как предел. Гончаровское что не в теме, не в цели, а в осуществлении. Путевое. Попутное. Гончарова может сделать больше, чем хотела, и, во всяком случае, иначе, чем решила. Так, только в последний миг жизни сей, в предпервый - той, мы понимаем, что куда вело. Живописная задача? Очередное и последнее откровение.

         Создала ли Гончарова школу? Если создала, то не одну, и лучше, чем школу; создала живую, многообразную творческую личность. Неповторимую.

«Когда люди утверждались в какой-нибудь моей мысли, я из нее уходила». Гончарова только и делает, что перерастает собственные школы. Единственная школа Гончаровой - школа роста. Как другого научить - расти?

Это о школе-теории, а вот о школе-учебе, учениках. Бывало иногда по три-четыре, никогда по многу. Давала им тему (каждому свою), и тотчас же, увлекшись, тотчас же себе ее воспрещала. «Потому что, если начну работать то же, невольно скажу, укажу, ну просто - толкну карандаш в свою сторону, а этого быть не должно. Для чего он учится у меня? Чтобы быть как я? И я - для чего учу? Опять - себя? - Учу? - Смотри, наблюдай, отмечай, выбирай, отметай не свое - ведь ничего другого, несмотря на самое большое желание, не могу дать». - Будь.

Школу может создать: 1) теоретик, осознающий, систематизирующий и оглавляющий свои приемы. Хотящий школу создать; 2) художник, питающийся собственными приемами, в приемы, пусть самим открытые, верящий - в годность их не только для себя, но для других, и что, главное, не только для себя иначе, для себя завтра. Спасшийся и спасти желающий. Тип верующего безбожника. (Ибо упор веры не в открывшемся ему приеме, а в приеме: закрывшемся, обездушенном); 3) пусть не теоретик, но - художник одного приема, много - двух. То, что ходит, верней, покоится, под названием «монолит».

Там, где налицо многообразие, школы, в строгом смысле слова, не будет. Будет - влияние, заимствование у тебя частностей, отдельностей, ты - в розницу. Возьмем самый близкий нам всем пример Пушкина. Пушкин для его подвлиянных - Онегин. Пушкинский язык - онегинский язык (размер, словарь). Понятие пушкинской школы - бесконечное сужение понятия самого Пушкина, один из аспектов его. «Вышел из Пушкина» - показательное слово. Раз из - то либо в (другую комнату), либо на (волю). Никто в Пушкине не остается, ибо он сам в данном Пушкине не остается. А остающийся никогда в Пушкине и не бывал.

Влияние всего Пушкина целиком? О, да. Но каким же оно может быть, кроме освободительного? Приказ Пушкина 1829 года нам, людям 1929 года, только контр-пушкинианский. Лучший пример «Темы и Варьяции» Пастернака, дань любви к Пушкину и полной свободы от него. Исполнение пушкинского желания.

Влияние Гончаровой на современников огромно. Начнем с ее декоративной деятельности, с наибольшей ясностью явления и, посему, влияния. Современное декоративное искусство мы смело можем назвать гончаровским. «Золотой Петушок» перевернул всю современную декорацию, весь подход к ней. Влияние не только на русское искусство - вся «Летучая мышь», до Гончаровой шедшая под знаком 18-го века и Романтизма; художники Судейкин, Ремизов, тот же Ларионов, открыто и настойчиво заявляющий, что его «Русские сказки», «Ночное Солнце», «Шут» - простая неминуемость гончаровского пути. Пример гончаровского влияния на Западе - веский и лестный (если не для Гончаровой, сыновне-скромной, то для России, матерински-гордой), пример Пикассо, в своих костюмах к балету «Tricorne» (Треуголка) давший такую же Испанию, как Гончарова - Россию, по тому же руслу народности.

Это о влиянии непосредственном. А вот о предвосхищении, которое можно назвать влиянием Будущего на художника. Первая ввела в живопись машину (об этом особо). Первая ввела разное толкование одной и той же темы (циклы Подсолнухи, Павлины, 1913 г.). Первая воссоединила станковую живопись с декоративной, прежде слитые. Явные следы влияния на французских художников Леже, Люрса, Глэз, делающих это ныне, то есть пятнадцать лет спустя. Цветная плоскость, плоскостная живопись в противовес глубинной - русское влияние, возглавляемое Гончаровой. Первая ввела иллюстрации к музыке²³.

У кого училась сама Гончарова? В Школе Живописи и Ваяния - ваянию. И, как дети говорят: «Дальше всё». Да, дальше - всё: жизнь - вся, природа - вся, погода - всякая, народы - все. У природы, а не у людей, у народов, а не у лиц.

Новатор. Переступим через пошлость этого слова - хотела ли Гончарова быть новатором? Нет, убеждена, что она просто хотела сказать свое, свое данное, данный ответ на данную вещь, сказать вещь. нужно забыть, нельзя не забыть. «Свое»? Нет, правду о вещи, вещь в состоянии правды, саму вещь. Как Блок сказал, обращаясь к женщине:

О тебе! о тебе! о тебе! Ничего, ничего обо мне.

         Хотеть дать «новое» (завтрашнее «старое»), это ведь того же порядка, что хотеть быть знаменитым, - здесь равнение по современникам, там по предшественникам, занятость собою, а не вещью, трех. Хотеть дать правду - вот единственное оправдание искусства, в оправдании (казармы, подвалы, траншеи, заводы, больницы, тюрьмы) - нуждающегося.

         В нашем живописании доселе все спевалось. Гончарова природы, народа, народов, со всей древностью деревенской крови в недавности дворянских жил, Гончарова - деревня, Гончарова - древность, Гончарова - дерево, древняя, деревенская, деревянная, древесная, Гончарова с сердцевиной вместо сердца и древесиной вместо мяса, - земная, средиземная, красно-и-черно-земная, Гончарова - почвы, коры, норы -

боящаяся часов («Вы только послушайте! Ведь это лошадь бежит по краю земли!»),

сопутствующая лифту,

пылящая пылесос (так и лежит в пыли, как в замше) - Гончарова первая ввела машину в живопись. Удар пойдет не оттуда, откуда ждут. Машина не мертвая. Не мертво то, что воет человеческим - нечеловеческим! - голосом, таким - какого и не подозревал изобретатель! - сгибается, как рука в локте, и как рука же, разогнувшись, убивает, ходит, как колено в коленной чашке, не мертво, что вдруг - взрывается или: стоп - внезапно отказывается жить. Машина была бы мертва, если бы никогда не останавливалась. Пока она хочет есть, пока она вдруг не хочет дальше или не может больше, кончает быть - она живая. Мертвым был бы только perpetuum mobile (чего? смерти, конечно). В ее смертности - залог ее живости. Раз умер - жил. Не умирает на земле - только мертвец.

Не потому, что мертвая, противуставляю машину живой Гончаровой, а потому что - убийца. Чего? Спросите беспалого рабочего. Спросите любого рабочего. Не забудьте и крестьянина, у которого дети «в городе». Спросите русских кустарей. Убийца всего творческого начала: от руки, творящей, до творения этой руки. Убийца всего «от руки», всего творчества, всей Гончаровой. Гончаровой машины - лишняя, но мало лишняя - еще и помеха: то внешне-лишнее, становящееся - хоти не хоти - внутренним, врывающееся - через слух и глаз - внутрь. Гончарова скачущую лошадь часов слышит в себе. Сначала скачущую лошадь на краю света, потом внутри тела: сердца. Физическое сердцебиение в ответ и в лад. Как можно, будучи Гончаровой - самим оком, самим эхом, - не отозваться на такую вещь, как машина? Всей обратностью отзывается, всей враждой. Вводи не вводи в дом, но ведь когда-нибудь из дома - выйдешь! А не выйдешь - сама войдет, в виде - хотя бы жилетных часов - гостя. И лошадь будет скакать. (Знаю эту лошадь: конь Блед, по краю земли - конца земли!)

О, бессмыслица! мало сознания, что земля катится, нужно еще, чтобы под ногой катилась! о уничтожение всей идеи лестницы, стоящей нарочно, чтобы мне идти, и только пока иду (когда пройду, лестницы опять льются! в зал, в пруд, в сад), - уничтожение всей идеи подъема, ввержение нас в такую прорву глупости: раз лестница - я должен идти, но лестница... идет! я должен стоять. И ждать - пока доедет. Ибо - не пойду же я с ней вместе, дробя ее движение, обессмысливая ее без того уже бессмысленный замысел: самоката, как она обессмыслила мой (божественный): ног. Кто-то из нас лишний. Глядя на все тысячи подымающихся (гончаровское метро Mabillon, где я ни разу за десятки лет не подымалась, по недвижущейся, с соседом), глядя на весь век, - явно я.

Пушкин ножки воспевал, а я - ноги!

«Maison roulante»²⁴ (детская книжка о мальчике, украденном цыганами), - да, tapis roulant²⁵ - нет.

каждая лестница катится 1) когда тебя на ней нет 2) в детстве, когда с нее.

Гончарова машину изнутри - вовне выгоняет, как дурную кровь. Когда я глазами вижу свой страх, я его не боюсь. Ей, чтобы увидеть, нужно явить. У Гончаровой с природой родство, с машиной (чуждость, отвращение, притяжение, страх) весь роман розни - любовь.

Машина - порабощение природы, использование ее всей в целях одного человека. Человек поработил природу, но, поработив природу, сам порабощен орудием порабощения - машиной: сталью, железом, природой же. Человек, природу восстановив против самой себя, с самой собой стравив, победителем (машиной) раздавлен. Что не избавило его от древнего рока до-конца - во-веки непобедимого побежденного - природы: пожаров, землетрясений, извержений, наводнений, откровений... Попадение под двойной рок. Человек природу с природой разъединил, разорвал ее напополам, а сам попал между. Давление справа, давление слева, а еще сверху - Бог, а еще снизу - гроб.

природа, как колокольня. Рельсы уже давно река, с набережными - насыпями. Аэроплан завтра будет частью неба, зачем завтра, когда уже сейчас - птица! И кто же возразит против первой машины - колеса?

И, может быть, минуя все романы, любви и ненависти, Гончарова просто приняла в себя машину, как²⁶ ландшафт.

Машина не только поработитель природы, она и порабощенная природа, такая же, как Гончарова в городе. Машина с Гончаровой - союзники. Соответствие. Солдата заставляют расстреливать - солдата. Кто он? Убийца. Но еще и самоубийца. Ибо часть армии, как его же пуля - часть руды. Солдат в лице другого такого же сам себя, самого себя убивает. В самоубийце слиты убийца и убиенный. Солдат может отказаться - отказывается (расстрел мисс Кавель, узнать имя солдата). Но и машина отказывается. Отказавшийся солдат - бунт. Отказавшаяся машина - взрыв. На том же примере - осечка. Гончарова, отказывающаяся в лифт, - тот же лифт, отказывающийся вверх. Природа не захотела.

«Мне тебя, руда, жаль».

Все это догадки, домыслы, секунды правды. А вот - сама Гончарова: «Принцип движения у машины и у живого - один. А ведь вся радость моей работы - выявить равновесие движения».

Показательно, однако, что впервые от Гончаровой о машине я услышала только после шести месяцев знакомства.

Показательна не менее (показывать, так всё) первая примета для Гончаровой дороги в Медон (который от первого ее шага становится Медынью): «Там, где с правой стороны красивые трубы такие... то две, то пять, то семь... то сходятся, то расходятся...»

На первом месте Испанки. Их много. Говорю только о последних, гончаровском plain-chant²⁷. Лучший отзыв о них недоуменный возглас одного газетного рецензента: «Mais ce ne sont pas des femmes, ce sont des cathédrales!» (Да это же не женщины, это - соборы!) Всё от собора: и створчатость, и вертикальность, и каменность, и кружевность. Гончаровские испанки - именно соборы под кружевом, во всей прямости под ним и отдельности от него. Первое чувство: не согнешь. Кружевные цитадели. Тема испанок у Гончаровой - возвратная тема. Родина их тот первый сухой юг, те «типы евреев», таких непохожих на наших, таких испанских. В родстве и с «Еврейками», и с «Апостолами» (русские работы).

«Одни испанки уехали» - никогда не забуду звука рока в этом «уехали». Здесь не только уже неповторность в будущем, а физическая невозвратность - смерть. Как мать: второго такого не порожу, а этого не увижу. Сегодня испанки, завтра тот мой красный корабль. Гончаровой будет легко умирать.

«и другие узнают». Расставание поэта - расставание рождения, расставание Гончаровой - расставание смерти: «все' увидят, кроме меня».

Красный корабль. Глазами и не-глазами увидела, по слову Гончаровой и требованью самой вещи накладывая краски на серый типографский оттиск и раздвигая его из малости данных до размеров - подлинника? - нет, замысла! Не данной стены, а настоящего корабля. Небывалого корабля.

Красный корабль. Как на детских пиратских - неисчислимое количество - по шесть в ряд, а рядов не счесть - боеготовных вздутых парусков. Корабль всех школьников: до'-неба! А сверху, снизу, в снастях как в сетях - сами школьники: юнги, с булавочную головку, во всей четкости жучка, взятого на булавку. Справа - куда, слева - откуда. Слева - дом корабля, справа - цель корабля. Левая створка: березы, ели, лисичка, птички, сквозное, пушное, свежее, светлое, северное. Справа - жгут змеи вкруг жгута пальмы, густо кишаще, влажно, земно, черно. А посередке, перерастая и переполняя, распирая створки, - он, красный, корабль удачи, корабль добычи вопреки всем современным «Колумбиям», вечный корабль школьников - мечта о корабле.

Ширмы - сказала Гончарова. А я скажу - окно. Четырехстворчатое окно, за которым, в которое, в котором. Вечное окно школ - на все корабли. Сегодня проплывает красный.

стене, во всю стену - на какой-нибудь двор, нынче парижский, завтра берлинский. Эту дыру Гончарова возит с собой. Дыра от корабля. Вечная. Но не одна Гончарова своего корабля не увидит, и я не увижу. Гончарова больше никогда, я просто никогда. Никогда - больше.

Большое полотно «Завтрак». Зеленый сад, отзавтракавший стол. На фоне летних тропик - семейка. Центр внимания - усатый профиль, усо-устремленный сразу на двух: жену и не-жену, голубую и розовую, одну обманщицу, Другую обманутую. Голубая от розовой закуривает, розовая спички - пухлой рукой - придерживает. Воздух над этой тройкой - вожделение. Напротив розовой, на другом конце стола, малохольный авдиот в канотье и без пиджака. Красные руки вгреблись в плетеную спинку стула. Ноги подламываются. Тоже профиль, не тот же профиль. Усат. - Безус. Черен. - Белес. Подл. - Глуп. Глядит на розовую (мать или сестру), а видит белую, на которую не глядеть, ожидая того часа, когда тоже, как дитя, будет, глядит - сразу на двух. Белая возле и глядит на него. Воздух в этом углу еще - мление. И, минуя всех и все: усы, безусости, и подстольные нажимы ног, и подскатертные пожимы рук, - с лицом непреклонным как рок, жестом непреклонным как рок, - поверх голов, голубой и розовой - почти им на головы - с белым трехугольником рока на черной груди (перелицованный туз пик) - на протезе руки и, на ней, подносе - служанка подает фрукты.

Подбородок у розовой вдвое против положенного, но не римский. Нос у канотье как изнутри пальцем выпихнут, но не галльский. Гнусь усатого не в усе, а в улыбочной морщине, деревянной. О голубой сказать нечего, ибо она обманута. О ней скажем завтра, когда так же будет глядеть - сразу на двух: черного и его друга, которого нет, но который вот-вот придет. Друг - рыжий.

Рука уса на газете, еще не развернутой. Когда розовая уйдет, а голубая останется - развернет.

Детей нет и быть не может, собака есть, но не пес, а бес. За этим столом никого и ничего лишнего. Вечная тройка, вечная двойка и вечная единица: рок.

Либо семейный портрет, либо гениальная сатира на буржуазную семью. Впрочем - то же.

Иконные вещи, перебросившиеся за границу. - «Времена года» (четыре панно). Циклы «Купальщицы», «Магнолии», «Рыбы», «Павлины». Вот один - под тропиками собственного хвоста. Вот другой - «Павлины на солнце», где хвост дан лучами, лучи хвостом. «Солнце - павлин». - «Я этого не хотела». Не хотела, но сделала.

«Колючие букеты» (цветы артишока, аканта, чертополоха) - угрозы растущего.

«Весна», которую я бы назвала «Весна враздробь». Периодическая дробь весны с каким-то остатком, во-веки неделимым. Вот цепи зарисовок:

Весна. Цветение в кристалле. Острия травы как острия пламени. Брызги роста. Цвет или иней? После Баха (весь лист сверху донизу в радужной поперечной волне. Баховские «струйки»). Из весны - в весну (снаружи - в дом, уже смытый весною. Уцелело одно окно). Весна - наоборот: где небо? где земля? - Пни с брызгами прутьев. - Изгородь в звездах (в небе цветы, на лугу звезды)... И опять Бах.

Альбомы «Les cités» (Города, Театральные портреты, рисунки костюмов к «Женщине с моря») (последняя роль Дузе). Альбом бретонских зарисовок. Альбом деревьев Фонтенебло. Иллюстрации к «Vie persanne». Иллюстрация к «Слову о полку Игоревом». Называю по случайности жеста Гончаровой в ту или другую папку. Гончаровское наследие - завалы. Три года разбирать - не разберешь. Гончарова, как феодальный сеньор, сама не знает своего добра. С той разницей, что она его, руками делала.

Игорь. Иллюстрации к немецкому изданию Слова. Если бы я еще полгода назад узнала, что таковые имеются, я бы пожала плечами: 1) потому что Игорь (святыня, то есть святотатство); 2) потому что я поэт и мне картинок не надо; 3) потому что я никого не знаю Игорю (Слову) в рост. Приступала со всем страхом предубеждения и к слову, и к делу иллюстрации. Да еще - Слова!

Есть среди иллюстраций Игоря - Ярославна, плач Ярославны. Сидит гора. В горе - дыра: рот. Изо рта вопль: а-а-а... Этим же ртом, только переставленным на о (вечное о славословия) славлю Гончарову за Игоря.

Как работает Наталья Гончарова? Во-первых, всегда, во-вторых, везде, в-третьих, всё. Все темы, все размеры, все способы осуществления (масло, акварель, темпера, пастель, карандаш, цветные карандаши, уголь, - что' еще?), все области живописи, за все берется и каждый раз дает. Такое же явление живописи, как явление природы. Мы уже говорили о гармоничности гончаровского развития: вне катастроф. То же можно сказать о самом процессе работы, делания вещи. Терпеливо, спокойно, упорно, день за днем, мазок за мазком. Нынче не могу - завтра смогу. Оторвали - вернусь, перебили - сращусь. Вне перебоев.

«цветных плоскостях», и хвастануть «тональностями», и резнуть различными «измами», - все как все и, может быть, не хуже, чем все. Но - к чему? Для меня дело не в этом. Для Гончаровой дело не в этом, не в словах, «измах», а в делах. Я бы хотела, чтобы каждое мое слово о ней было бы таким же делом, как ее каждый мазок. Отсюда эта смесь судебного следствия и гороскопа.

Кончить о Гончаровой трудно. Ибо - где она кончается? Если бы я имела дело исключительно с живописцем, не хочу называть (задевать), хотя дюжина имен на языке, с личностью, знак равенства, вещью, за пределы подрамника не выступающей, заключенной в своем искусстве, в него включенной, а не неустанно из него исключающейся, - если бы я имела дело не с естественным феноменом роста, а с этой противуестественностью: только-художник (профессионал) - о, тогда бы я знала, где кончить, - так путь оказывается тупиком, - а может быть, и наверное даже, вовсе бы и не начинала. Но здесь я имею дело с исключением среди живописцев, с живописцем исключительным, таким же явлением живописи, как сама живопись явление жизни, с двойным явлением живописи и жизни - какое больше? оба больше! - с Гончаровой-живописцем и Гончаровой-человеком, так сращенным, что разъединить - рассечь.

- С точкой сращения Запада и Востока, Бывшего и Будущего, народа и личности, труда и дара, с точкой слияния всех рек, скрещения всех дорог. В Гончарову все дороги, и от нее - дороги во все. И не моя вина, что, говоря о ней, неустанно отступала - в нее же, ибо это она меня заводила, отступая, перемещаясь, не даваясь, как даль. И не я неустанно свою тему перерастала, а это она неустанно вырастала у меня из рук.

...С творческой личностью - отчеркни всю живопись - все останется и ничто не пропадет, кроме картин.

С живописцем - не знай мы о ней

- Все? В той мере, в какой нам дано на земле ощутить «все», в той мере, как я это на этих многих листах осуществить пыталась. Все, кроме еще всего.

Но если бы меня каким-нибудь чудом от этого еще-всего,

Вся Гончарова в двух словах: дар и труд. Дар труда. Труд дара.

И погашая уже пробудившуюся (да никогда и не спавшую) - заработавшую - заигравшую себя - всю:

Кончить с Гончаровой - пресечь.

Пресекаю.