(Памяти проф. И. В. Цветаева)
Года за два до открытия музея отцу предложили переехать на казенную директорскую квартиру, только что отстроенную. «Подумайте, Иван Владимирович, - соблазняла наша старая экономка Олимпиевна, - просторная, покойная, все комнаты в ряд, кухня тут же - и через двор носить не нужно, электричество - и ламп наливать не нужно, и ванна - и в баню ходить не нужно - всё под рукой... А этот - сдать...» - «Сдать, сдать! - с неожиданным раздражением отозвался отец. - Я всю жизнь провел на высокой ноте! - И, уже самому себе, отъединенно: - В этом доме родились все мои дети... Сам тополя сажал... - И совсем уже тихо, почти неслышно, а для экономки и вовсе непонятно: - Я на это дело положил четырнадцать лет жизни... Зачем мне электричество?! А квартиру отдать семейным служащим, как раз четыре квартирки выйдут, отличные... Две комнаты и по кухонке...» - Так и было сделано.
В эту же весну отец из Германии привез от себя музею - очередной подарок: машинку для стрижки газона. - «А таможне не платил, ни-ни. Упаковал ее в ящичек, сверху заложил книжками и поставил в ноги. - А это что у вас здесь? - Это? - Греческие книжки. - Ну, видят - профессор, человек пожилой, одет скромно, врать не будет. Что такому и возить, как не греческие книжки! Не парфюмерию же. Так и провез без пошлины. Помилуйте! Да на пошлину вторую такую стрижку купить можно». (Никогда не забуду, как он на самосеяном газоне перед музеем - первый - ревниво, почтительно, старательно и неумело, ее пробовал.) Думаю, что это был единственный за жизнь противозаконный поступок моего отца. Впрочем, он для музея был готов на несравненно - большее, во всяком случае - дольшее. Сидит он у какой-нибудь москворецкой купчихи, потягивает чаек и улещает: - «Таким-то образом, матушка, всем и радость, и польза будет. А что племянник? Племянник все равно промотает». Старушка: - «Неужели?» - «Как бог свят - промотает. Про пьет или в карты пропустит». Старушка, упавшим голосом: - «Пропустит». Отец: - «А покойник их, небось, по полтиннику собирал. Племянник пусть сам наработает. Я ведь тоже в детстве босиком бегал...» Помню, что таким способом, только на этот раз у старушки высокопоставленной, отец, в конце очень долгих концов, отстоял для музея прекрасный подлинник: мраморную голову императора Тита, которая и поныне украшает музей.
Отношение к строящемуся музею было разное. Помню известного московского педагога Вахтерова, в 1909 году говорившего мне, тогда - гимназистке: - «Зачем музей? Сейчас нужны лаборатории, а не музеи, родильные дома, а не музеи, городские школы, а не музеи. Ничего! Пусть строят! Придет революция, и мы, вместо всех этих статуй, поставим койки. И парты. А что строят- ничего. Стены нам пригодятся». В общем, интеллигенция и молодежь относились равнодушно, и отец в своем деле (как каждый любящий - в своем!) был одинок. Но он этого не замечал - или миновал. Зато, как же он радовался малейшему сочувствию, малейшему «музейному» вопросу, как охотно сам путеводил - шестидесятипятилетний старик и безумно занятый человек - наших сверстников, мальчишек и девчонок, сам показывая и рассказывая, обстоятельно отвечая на самые наивные вопросы. Убеждена, что не более ревностно - раз от всей души, значит, больше нельзя! - он потом показывал музей верхам России. Разница между путеводимыми тонула, и даже сгорала, в неизменности вдохновения. Усилить это вдохновение могло только чужое вдохновение. Оно редко - везде.
топил, - по имени Алексей, и, действительно, Божий человек, даже Божие дитя: не пил, не курил, только спал. Зато - спал непробудно.
И вот, это самое «Божие дитя», однажды, мне: - «Барышня, как бы мне посмотреть нашего барина заведение? Говорят, сам государь на освящение пожалует, так как бы мне уж заодно...» За утренним чаем я, отцу: - «Папа, ты не можешь показать Алексею музей?» - «С удовольствием. Кто такой Алексей?» - «А это наш дворник. Он очень интересуется...» - «Гмм... навряд ли он... А впрочем, пусть посмотрит...» - За вечерним чаем того же дня: - «Водил, папа, Алексея?» - «А как же!» - «Ну, как?» - «Да видишь ли, как человек непросвещенный и даже придурковатый, он, завидев всех моих Гераклов и Венер, так застыдился - и даже испугался, что, представь себе, всю дорогу шел слепой. Да, да, да. Закрылся локтем и таким манером прошел по всему музею. - Да ты, Алексей, гляди! Сейчас ничего такого нет! - Куда там! Красный, как рак, взглянет на секунду из-под локтя и, как ошпаренный, опять зажмурится. Тут я его и отпустил». Утром Алексей приходит топить печку. - «Ну, что, Алексей, поправился тебе музей?» - «Здание хорошее».- «Почему же ты все время шел слепой?» - Алексей, шепотом: - «Женщины голые...» - На кухне же объяснялся вольнее: - «Конечно, барину видней, и медали у них все, а я человек деревенский, а всё - чудно! На старости лет, а чем занялись! Баб голых понаставили да мужиков! Да еще освящать задумали... Да поп - увидит - как плюнет! Му-зей!»
За какой-то срок до открытия музея в доме прошел слух, что отцу «за музей» дают «почетного опекуна». Слух подтвердился, и начались разговоры о мундире. - «Шить настоящим золотом, - говорил отец сокрушенно, - и подумать страшно, во что это золото обойдется...» - «Ничего, папа, не поделаешь! Дали опекуна - давай мундир!» - «Я не против мундира, но есть мундир и мундир... Зачем мне, старому человеку, золото?» - «Папа, но это форма!» - «Знаю, знаю, но когда подумаешь, что на этот мундир такого же, как я когда-то, босоногого, - в Рим отправить можно... Семьсот целковых! (И, уже с улыбкой:) - Да весь опекун того не стоит!» - Мундир, конечно, был сшит. Был в нашем зале впервые надет и обозрен. Чудесный, древесный, весь в каких-то цветочках. - «Папа, не огорчайся! Ведь это же для музея!» (С доброй улыбкой, но все же со вздохом:) - «Вот, разве уж, для музея!» - Сшили отцу мундир, стали шить дочерям платья («дамы в белых городских, закрытых»). Нечего говорить, что отец за материей отправился сам,- в какой-то свой магазин, «к одному моему знакомцу, с которым я уже тридцать лет торгуюсь...» - «Материю нужно, прежде всего, прочную, - музей открывается раз, а белое платье всегда пригодится, а фасоном советую шить самым простым, две прямые полы, например, и схватить лентой, а сзади пустим клин». (В спасительность клина во всех дамских туалетах отец верил свято.) Шила нам наша вечная Олимпиевна, по призванию домашняя портниха. Нечего говорить, что отец на всех примерках присутствовал. - «Только не обтягивайте, Александра Олимпиевна, не обтягивайте! Материи за глаза, а Марина и так худая, - уж не знаю, с чего, - чтоб не вышло, как кость. Припустите, припустите!» - Олимпиевна же, во всем с отцом соглашаясь, под машинный шумок, шила по-своему, то есть по-нашему. Самое трогательное, что, когда отец увидел нас в готовом, то есть, по существу, для него неузнаваемом, он, гордясь и восхищаясь, свои покрой и клин узнал!
«Я сколько раз видал на приемах и отлично знаю. (Приподымая полы пиджака и приседая:) - Ногу за ногу, колено согнуть, в талии согнуться, застыть, - и... нет, уж, пожалуйста, без козьих скачков! - вот так. Конечно, ваша мама вам бы лучше показала...»
- «Говорила я вам, не спешите замуж, - нашептывала Олимпиевна, выдергивая последнюю наметку, - пригодится вам ваше девичество... Вот и вышло по-моему. Были бы барышнями - были бы сейчас фрейлинами, каждый день бы видели государя с государыней. А то, - вышли замуж за мальчишек!» - «Александра Олимпиевна!» - «А я бы на вас шила - всё такое тонкое, воздушное, девическое, придворное... А вот теперь, за гимназистами-то замужем, всю жизнь и будете ходить в простом суконном... Эх!»
«Что такое?» - «Не могу знать, только просили поскорее и во всем обычном...» - Отец сразу отправился. Вернулся довольно скоро. - «Зачем вызывали?» - «А показать молодой государыне музей». - «Одной?» - «Да. Она, бедняжка, страдает нервами, не выносит скопления людей, вот и решила посмотреть заранее». - «Как же это было?» - «Слуга вез кресло на колесах, я шел рядом». - «Она что-нибудь спрашивала?» - «Нет, ничего. Так и проехались молча по всем залам». - «И даже не сказала, что понравилось?» - «Нет. Она, должно быть, бедняжка, совсем больная: лихорадочные щеки, взгляд отсутствующий... Я сначала, было, называл залы, а потом и перестал: вижу - не до меня. Ни разу не взглянула ни направо, ни налево, так и проглядела в одну точку. Но под конец все-таки сказала: - «Благодарю вас, профес сор»... Бедная женщина! Бедная женщина!»
Так это у меня и осталось, невиданным мною видением: в ранний час утра, в катящемся кресле, по пустым залам, между белых статуй...
днем. Никогда не забуду. Отец в старом халате, перед ним седая огнеокая красавица, между ними венок, который та упорно старается, а тот никак не дает надеть. Мягко и твердо отбиваясь: - «Помилуйте, голубушка! Старый профессор в халате - и вдруг венок! Это вам нужно надеть, увенчать красоту! Нет уж, голубушка, увольте! Сердечно вам благодарен, только разрешите мне этот венок... Экая вы, однако, прыткая!» Итальянка, сверкая глазами и слезами, а венок для верности над головой отца придерживая: - «От лица моей родины... Здесь не умеют чтить великих людей... Иван Владимирович, вы сделали великое дело!» - «Полноте, полноте, голубка, что вы меня конфузите! Просто осуществил свою давнишнюю мечту. Бог дал - и люди помогли».
Вторым подарком был наш, детский, на него и был положен венок, ибо это был - поднос. Подарок не такой бездарный, как может показаться сразу. Во-первых, папа постоянно пьет чай у себя в кабинете. Во-вторых, пока что, на подносе будут лежать визитные карточки всех предстоящих посетителей. (Усердная Олимпиевна: - «Письма буду носить Ивану Владимировичу на серебряном подносе, как графу или князю! Чем он хуже! (и, уже начало легенды): Сам царицу в кресле катал!») В-третьих, и, в-главных: есть место для даты, а дата - всё. Поднос поднесен, и опять извечный припев: - «Зачем мне, старому человеку, серебряный поднос? Это вам с Асей нужно, вы теперь замужем, гостей принимать будете... Спасибо, спасибо. Прекрасный под нос, массивный, хлебниковский... Только жаль, что так на меня потратились...»
Никогда не забуду: под первым лучом того майского солнца, в белом
зале, на ломберном столике, на серебряном подносе - лавровый венок.
(источник - М. Цветаева "Поклонись Москве", М., "Моск. рабочий." 1989 г.)