Китаец

Почему я так люблю иностранцев, всех без разбору, даже подозрительных арабов и заносчивых поляков, не говоря уже о родных по крови юго-славянах, по соседству и воспитанию - немцев, по нраву и громовому р - итальянцев, не будем перечислять, - всех без разбору? Почему сердце и рот расширяются в улыбку, когда на рынке заслышу французскую речь с акцентом, верней, один акцент с привеском французской речи? Почему, если мне даже не нужно капусты, непременно, магнетически, гипнотически, беру у «метека» кочан и даже, вернувшись, второй, только чтобы еще раз услышать его чудовищное для французских ушей «мерррси», с топором рубнувшим «мадам», а иногда и просто: «До свидания, приходи опять». Почему, при худшей капусте, для меня метеков лоток непреложно - лучше? Почему рука сама, через лоток, жмет арабову, арапову и еще не знаю чью - лапу? Почему, когда на рынке ловкий «камло», сыпля словами и жестянками, превозносит французскую сардинку и поносит португальскую, я, оскорбленная, отхожу? Ведь не меня же ругали - при чем тут русские? Но ругая португальскую сардинку, меня, мою душу задели, и это она увела меня из круга туземцев более властно, чем ангел-хранитель за руку, или ажан - тоже за руку, хотя иначе.

Потому ли (так люблю иностранцев), что нам всем, чужакам, в Париже плохо? Нет, не потому. Во-первых, мне в Париже не плохо (не хуже, чем в любом месте, которого я не выбирала), во-вторых, моему рыночному другу-армянину, который молодых зовет «p’tite soeur»¹, а пожилых «p’tite mére»²«Madame», в Париже явно хорошо. Значит, дело не в плохости жизни, и любовь моя не «camaraderie de malheur»³.

А потому что каждому из нас кто-то, любой, пусть пьяный, пусть пятилетний, может в любую минуту крикнуть «метек», а мы этого ему крикнуть - не можем. Потому что, на какой бы точке карты, кроме как на любой - нашей родины, мы бы ни стояли, мы на этой точке - и будь она целыми прериями - непрочны: нога непрочна, земля непрочна... Потому что малейшая искра - и на нас гнев обрушится, гнев, который всегда в запасе у народа, законный гнев обиды с неизменно и вопиюще неправедными разрядами. Потому что каждый из нас, пусть смутьян, пусть волк, - здесь - неизменно ягненок из крыловской басни, заведомо - виноватый в мутности ручья. Потому что из лодочки, из которой, в бурю, непременно нужно кого-нибудь выкинуть, - непременно, неповинно и, в конце концов, законно, будем выкинуты - мы. Потому что все мы, от африканца до гиперборейца, camarades не de malheur, a: de danger⁴. Потому что, если мы все под Богом, то на чужой земле еще и под людским гневом ходим. Гневом черни, одной - всегда, одним - всегда. Потому что стара вещь - вражда, и сильна вещь - вражда. Иностранца я люблю за то, что у него на всякий случай голова втянута в плечи, или - что то же и на тот же случай - слишком уж высоко занесена.

Не «плохо живется», а плохо может прийтись.

«А у себя, в Москве?» Да, было дело, и не раз. - «Ишь, буржуйка, шляпу нацепила!» (Из глаз - ненавидящий класс.) - «А я зато в Москве родилась, а ты откуда взялся?» Ведь я, при всем моем превосходстве: стоянии над месторождением, отыгрывалась - им же! И этого довода «в Москве родилась», этой почвы из-под ног у меня никто не вырвет, даже если я, как сейчас, от нее за тридевять земель и запретов. Убьют - не возьмут!

Я сказала: camarades de danger. И все же - нет. Родина, в иные часы, настолько опаснее чужбины, насколько опаснее возможного несчастного случая - верная смерть. Смерти бежа, - побежали многие беженцы. Camarades de danger, но не физического. Страх оскорбления, а не смерти, нам всем головы втягивает, и вызов неыидимому оскорбителю иным из нас головы заносит. Оскорбления, на которое в иностранцевом словаре - нет слов.

é⁵.

«imprimé»⁶. Занятая этими сложными сделками со своей совестью и трусостью, упускаю начало предполагаемого рассказа и застаю его уже в виде прильнувшего к окошечку и оживленно жестикулирующего какими-то мелочами китайца.

«Дряй, дряй», - различаю я в тонкой и быстрой струйке его детского голосочка. - «Что он говорит?» - почтовая барышня другой, по-французски. «Это - японец (вторая), он говорит по-японски». И раздельно, как двухлетнему ребенку: - «Сколько стоит это?» - раскачивая перед его лицом какую-то мелочь, оказывающуюся кошелечком. И, в ответ на его явное непонимание, еще сокращая, как годовалому: - «Сколько это?» - «Дряй, дряй, дряй!» - мельчит китаец. «Это - китаец, и он говорит три», - поясняю я прелестной, вцепившейся в кошелек почтарше.- «Мадам понимает по-китайски и говорит, что три», - шепотом поясняет барышня своей не менее миловидной и вожделеющей товарке, откровенно бросившей свое окошко и выудившей с прилавка первого - другой кошелечек, не менее соблазнительный. - «Я не по-китайски понимаю, а по-немецки, - честно поясняю я и, уже увлекшись филологией, - по-немецки - дрэй, а у нас - три». (Бровный вопросительный знак.) - «Я - русская. Мы с немцами соседи». - «Так скажите ему, мадам, - почтарша с неизъяснимым волнением уважения, - что...» - «Русский? - вдруг, мне, китаец. - Москва? Ленинград? Харашо!»- «Так вы и по-русски знаете?» - я, бросив барышню, бросаясь к китайцу, радостно. - «Москва была, Ленинград была. Харашо была!» - тот, сияя всем своим родным уродством. - «Он знает Россию, - я, барышне, взволнованно, - мы ведь соседи, это почти компатриот...» - «Скажите ему, пожалуйста, что два! два!» - сбитая с толку барышня, для вящей понятности поднося растопыренные пальцы уже к моему лицу. - «Я поняла: два. (Китайцу:) Zwei. Два. Die Dame gibt zwei Franken⁷». - «Dutsch! Dutsch!⁸ Берлин! - расплывается в улыбку китаец, топя в ней последние остатки глаз, и, по мере ее сбегания, вновь прозревая: - Zwei - не-е, drei, drei». - «Он не хочет два, он хочет три, - докладываю я и, испугавшись, как бы не отослала его ни с чем: - Но может быть и уступит. Но, предупреждаю вас, c’est un chinois, ce sera long»⁹.

Пока барышни, как птички в клетках, шепотом и щебетом, совещаются, показываю китайцу браслет с левой руки: неведомую птицу, раскинувшую хищные крылья и не менее хищный когтистый хвост над встречным движением нам неведомого дерева, кажущегося ее водным отражением. - «Хина! Хина!» - ликует китаец, деликатно потрагивая желтым пальцем массивное серебро браслета.- «Купила у «хины» - в Москве - в войну. Krieg»¹⁰. - «Война? Купил?» - тот, почти смеясь уже. Но даже если бы ты мог меня понять, дорогой почти-соотечественник, не рассказала бы тебе - как, ибо купила - вот как. Иду по Арбату и наталкиваюсь - именно наталкиваюсь, как на столб, на китаянку в голубом балахоне, редкую, лицом, уродку, всю в серебре. И так как отродясь люблю серебро, и отродясь люблю огромные кольца, а сейчас (1916 г.) пуще всех колец - строки:

         И дальше, на простонародном старинном ы настаивая:

         И так как это именно - кольцы, старинные, простонародные, огромные, - щитами, на которых можно написать всё, - огромные, но на каждый палец, ибо не запаяны, а загнуты, я прямо к китаянскому носу рубль тоже серебряный и еще огромнейший: «Продашь?» - «Не-не-не-не», - китаянка, мелко и пронзительно, точно ее колют. Я, не вытерпев, молча, второе колесо рубля. Сторговались: я отдала ей все свои рубли, а она мне все свои кольцы, и с чистыми щитами, и с щитами, исчерченными, будем надеяться - заклятьями, а не проклятьями! Но, уже шагов пятьдесят пройдя, - блеск большого серебряного обода в глазах, блеск, переходящий в нестерпимый, от секунды к секунде растущий разгар ожога: осознаю, что не купила у нее прекрасного, с птицей, браслета, которого за суетней колец и рублей - как-то не дорассмотрела, не доосознала. Возвращаюсь - китаянки нет. Ищу на Арбатской площади, на Пречистенском бульваре, на Воздвиженке - исчезла.

серебряный «Продашь?» - «Не-не-не-не...» Я - еще пятирублевую, и, маша ею перед вдавленным носом. «Да?» - лепет, - живое немецкое «lispeln»¹¹ - нечеловеческое: лиственное, точно совсем бессмысленное, точно не я не понимаю, а и нечего понимать, - точно кошка лакает из блюдца, и - цап мои бумажки! Теперь хочу браслет, но - о, удивление, негодование, отчаяние, похолодание - браслета не дает, не дает даже притронуться: «Не-не-не-не-не...» А деньги тоже уж «не-не-не» - исчезли: нет: проглотила, что ли? - «Давай браслет!» - я, как умею, строго. Она, совсем закрыв глаза (лицо совершенно идольское) и зажав под мышкой браслетную руку, да еще и прижав ее для верности другой (сейчас уйдет! сбежит! и столбенею - уже остолбенела - я). - «Не-не-не...» Но тут - кулак. Огромный безмолвный кулак. Оборачиваюсь - солдат. Солдат, стоявший и наблюдавший сцену. - «Это - видала?» Да, увидела сквозь закрытые глаза, которые тут же раскрыла, так же как, торопливым и покорным жестом, на руке, браслет. Подала. Надела. - «Ах ты, желтюга косоглазая! - солдат, уже », - но нецензурный конец тонет в громком его хохоте, ибо китаянка уже бежит, быстрит, быстро-быстро, мелко-мелко, мелким бесом и бисером перекатываясь на неправдоподобно-крохотных своих китайских ногах. - «Ну и дура же ты, прости Господи! барышня! Да рази так можно? С нехристями этими? Деньги давать допреж как вешш в руках. Пятнадцать, что ль, дала?» - «Пятнадцать». - «Видно, деньги твои несчитанные. Да я бы за такое, прости Господи (нецензурное слово) - и рубля, что рубля, и полтины...»

Птичий браслет на моей руке и поныне, заклятые кольца же, что- то особой удачи не приносившие, я в один особенно-неудачный день наотрез сняла: ведь если даже и не проклятые, - Бог их знает, почти-компатриотов, - может быть: что китайцу польза, то русскому - вред?

«Не-не-не-не... - лепечет китаец, - нэй, нэй!» - «Он не хочет два», - огорчается барышня. - «Так дайте два пятьдесят». - «А что скажет мой муж?» - «Мужу скажете: два». - «Вы так думаете?» - «Да. Берите, а то я возьму, все возьму». Кошельки, как по мановению, с помощью еще нескольких рук, разобраны: ушел и чудный малиновый животастый мандарин, и разлатая - азалии? магнолии? - ветка, и паланкин, и рисовый обед. Мне достался - остался - последний, худший, и даже не китайский, а японский: две неприятно-тощие японки с гребнями и без всяких животов. Потом, по дружбе и без всякой надежды, роюсь в его заветном товаре: черных зеркальных шкатулках с щелчком - выскакивающим золотым аистом, подносящим папиросу, золотых кадильницах-курильницах, и - о, сюрприз! - китайские папиросы в золотой коробке. - «Сколько?» - я - китайцу. - «Твоя - два». - «Хорошие?» - «Харош!» - зашивает щели глаз и выкатывает китайские яблочки ноздрей.- «Что это?» - почтарша, заинтересовавшись.- «Китайские папиросы. Дешево». - «Пахнет розой», - барышня, обнюхав, и, мечтательно: - «Как, должно быть, приятно и необыкновенно - розовый табак». Я, работая на китайца: «Купите тоже!» - «О, нет, нет, муж курит только «Житан», от розового табака, вы знаете, мужчину стошнить может». - «Так попробуйте мою!» На лице у барышни - ужас. - «Да что вы! Ведь это - ваши!» - «Потому-то и предлагаю вам (обращаясь к другой) и вам». - «Нет, - первая барышня твердо, - я не могу допустить, чтобы вы из-за меня портили вещь». - «Но ведь я их все равно открою!» - «Дома, при вашем муже - другое дело, но чтобы из-за меня...» - «Ну, сделайте мне удовольствие, - умоляю я, - я сама буду курить, все покурим, и китаец покурит». - «Я вам бесконечно благодарна, но это невозможно», - барышня, для пущей убедительности отъезжая вместе со стулом вглубь. - «Тогда открою - я!»

Открываю, и - о, изумление! - вместо стройного ряда белых или хотя бы «розовых» папирос, - мозаика черных друг в друга вжатых шершавых треугольников, и, неуверенно протягивая: - «Но как же это курить?» Барышня, вертя между пальцами, с внезапным вскриком: «Но ведь это - уголь! (показывая замшево-черные пальцы). - Смотрите! - Строго, китайцу: - Что вы продали Madame?» Китаец, шумно втягивая воздух носом и изображая на лице блаженство: - «Харош!»

«Да ведь это для курильницы, - подошедший почтальон, - у моей тещи как раз такие же. И очень даже хорошо пахнет, когда зажечь». - «И у меня есть китайская курильница, - не без гордости, барышня, - только никогда не зажигали». - «Так возьмите!» - «Что?» - «Уголь возьмите - к курильнице». - «Но мой муж...» - «Даром возьмите, сделайте мне это одолжение, что же мне с ним делать, у меня же нет кадильницы, в плите, что ли, его жечь вместо boulet?»¹² - Шутка удалась, общий смех, но рука все еще не решается. - «Да берите же, - знаток-почтальон, - Madame - русская? Я знаю русских, они делают все, что им приходит в голову, и не терпят, чтобы им противоречили. Правда, Madame?» - «Совершенная, - серьезно подтверждаю я, - и больше того: когда им не дают делать того, что им приходит в голову, они эту голову - теряют (ils perdent la tête) - поняли?»

И, вложив окончательно оробевшей барышне в руку «розовый табак», выходим - китаец, мой сын и я. На перекрестке, исполосованном автомобилями, долго ждем. - «Не-не-не», - китаец, мотая головой на машины. Наконец, перешли. Ему вправо, мне - влево. Прощаясь за руку, отмечаю, что жмет, как мы, жмет, а не отсутствует, как француз. И, уже несколько шагов пройдя - «Э-э-э-иэ-иэ-иэ...» - какое-то, слабое хотя, - голошенье. Оглядываюсь: он. Желтый, лошадо-волосый, бегущий, чем-то машущий: цветком на палочке, который сует в руку моему сыну: - «На, на, моя - твоя...» Я: - «Бери же, Мур. (Китайцу:) Спасибо. Сколько?» - Он, маша уже пустой рукой и сотрясаясь от беззвучного смеха: - «Не-не-не-не... твоя дала, моя дала... моя дала, твоя дала... ла-ла-ла...» И, вознося в небо деревянное изделие своего лица: - «Харош русск!.. Харош - Москва!..»

«Какой хороший китаец, - сказал мальчик, пыхтя над игрушкой. - А почему почтовая барышня так боялась взять у вас уголь?» - «Потому что здесь незнакомым - не дарят, а если дарят - пугаются». - «Но китаец ведь тоже незнакомый... - и удачно раздув рябую плиссированную бумагу в не то цветок, не то птицу, не то грушу, не то дворец: - Мама, а насколько китайцы больше похожи на русских, чем французы».

<1934>

1

2

3. Товарищество по несчастью (фр.).

4. Товарищи не по несчастию, а по опасности (фр.).

5

6. Бандероль (фр.).

7

8. Немецкий (искаж. нем. Deutsch)

9

10. Война (нем.).

11

12