(К тридцатипятилетию поэтического труда)
Дорогой Бальмонт!
Почему я приветствую тебя на страницах журнала «Своими путями»? Плененность словом, следовательно - смыслом. Что такое - своими путями? Тропинкой, вырастающей под ногами и зарастающей по следам: место не хожено - не езжено, не автомобильное шоссе роскоши, не ломовая громыхалка труда, - свой путь, без пути. Беспутный! Вот я и дорвалась до своего любимого слова! Беспутный - ты, Бальмонт, и беспутная - я, все поэты беспутные, - своими путями ходят. Есть такая детская книжка, Бальмонт, какого-то англичанина, я ее никогда не читала, но написать бы ее взялась: - «Кошка, которая гуляла сама по себе». Такая кошка - ты, Бальмонт, и такая кошка - я. Все поэты такие кошки. Но, оставляя кошек и возвращаясь к «Своим путям»:
Пленяют меня в этом названии равно-сильно оба слова, возникающая из них формула. Что' поэт назовет здесь своим, кроме пути? Что' сможет, что' захочет назвать своим, - кроме пути? Все остальное - чужое: «ваше», «ихнее», но путь - мой. Путь - единственная собственность «беспутных»! Единственный возможный для них случай собственности и единственный, вообще, случай, когда собственность - священна: одинокие пути творчества. Таков ты был, Бальмонт, в Советской России, - таким собственником! - один против всех - собственников, тех или этих. (Видишь, как дорого тебе это название!)
И пленяет меня еще, что не «своим», а - «своими», что их мно-ого путей! - как людей, - как страстей. И в этом мы с тобой - братья.
Двое, Бальмонт, побывали в Аиде живыми: бытовой Одиссей и
небесный Орфей. Одиссей, помнится, не раз спрашивал дорогу, об
Орфее не сказано, доскажу я. Орфея в Аид, на свидание с любимой,
привела его тоска: та, что всегда ходит - своими путями! И
будь Орфей слеп, как Гомер, он все равно нашел бы Эвридику.
Юбилярам (пошлое слово! заменим его триумфатором) -
триумфаторам должно приносить дары, дарю тебе один вечер твоей
жизни - пять лет назад - 14-го мая 1920 г. - твой голодный юбилей
в московском «Дворце искусств».
Слушай:
Юбилей Бальмонта во «Дворце искусств». Речи Вячеслава и
Сологуба. Гортанный, взволнованный, отрывистый, значительный - ибо
плохо говорит по-русски и выбирает только самое необходимое -
привет японочки Инамэ. Бальмонт - как царь на голубом троне -
кресле. Цветы, адреса. Сидит, спокойный и не смущенный, на виду у
всей залы. Рядом, в меньшем кресле - старый Вячеслав - немножко
Magister Tinte1.
Перед Бальмонтом, примостившись у ног, его
«невесточка» - Аля, с маком в руке, как маленький паж, сзади -
Мирра, дитя Солнца, сияющая и напружённая, как молодой кентавр,
рядом с Миррой - в пышном белом платьице, с розовой атласной
сумочкой в черной руке, почти неподвижно пляшет Алина однолетка -
дворцовая цыганочка Катя. А рядом с говорящим Вячеславом, почти
прильнув к нему - какой-то грязный 15-летний оболтус, у которого
непрестанно течет из носу. Чувствую, что вся зала принимает его за
сына Вячеслава. («Бедный поэт!» - «Да, дети великих отцов...» -
«Хоть бы ему носовой платок завел...» - «Впрочем - поэт, - не
замечает!..») - А еще больше чувствую, что этого именно и боится
Вячеслав - и не могу - давлюсь от смеха - вгрызаюсь в платок...
Вячеслав говорит о солнце соблазняющем, о солнце слепом, об
огне неизменном (огонь не растет - феникс сгорает и вновь
возрождается - солнце каждый день восходит и каждый день заходит -
отсутствие развития - неподвижность). Надо быть солнцем, а не как
солнце. Бальмонт - не только влюбленный соловей, но костер
самосжигающий.
Потом приветствие английских гостей - толстая мужеподобная
англичанка - шляпа вроде кепи с ушами. Мелькают слова: пролетариат
- Интернационал. И Бальмонт: «Прекрасная английская гостья», - и
чистосердечно, ибо: раз женщина - то уже прекрасна, и вдвойне
прекрасна - раз гостья (славянское гостеприимство!).
Говорит о союзе всех поэтов мира, о нелюбви к слову
Интернационал и о замене его «всенародным»... «Я никогда не был
поэтом рабочих, - не пришлось, - всегда уводили какие-то другие2
пути. Но может быть, это еще будет, ибо поэт - больше всего:
завтрашний день»... О несправедливости накрытого стола жизни для
одних и объедков для других. Просто, человечески. Обеими руками
подписываюсь.
Кто-то с трудом протискивается с другого конца залы. В руке
моего соседа слева (сижу на одном табурете с Еленой), очищая
место, высоко и ловко, широким уверенным нерусским движением -
века вежливости! - взлетает тяжеленное пустое кресло и, описав в
воздухе полукруг, легко, как игрушка, опускается тут же рядом. Я,
восхищенно: «Кто это?» Оказывается - английский гость. (Кстати, за
словом гость совершенно забываю: коммунист. Коммунисты в гости не
ходят, - с мандатом приходят!) Топорное лицо, мало лба, много
подбородка - лицо боксера, сплошной квадрат.
«Дворца Искусств» по другим городам. От Кооперативных
товариществ какой-то рабочий, без остановки - на аго и ого -
читающий, - нет, списывающий голосом! - с листа бумаги
приветствие, где самое простое слово: многогранный и
многострунный.
Потом я с адресом «Дворца Искусств», - «От всей лучшей
Москвы»... И - за неимением лучшего - поцелуй. (Второй в моей
жизни при полном зале!)
И японочка Инамэ - бледная, безумно-волнующаяся: «Я не знаю,
что мне Вам сказать. Мне грустно. Вы уезжаете. Константин
Дмитриевич! Приезжайте к нам в Японию, у нас хризантемы и ирисы.
И...» Как раскатившиеся жемчужины, японский щебет. («До свидания»,
должно быть.) Со скрещенными ручками - низкий поклон. Голос
глуховатый, ясно слышится биение сердца, сдерживаемое задыхание.
Большие перерывы. - Ищет слов. - Говор гортанный, немножко
цыганский. Личико желто-бледное. И эти ручки крохотные!
«Русские хитрее японцев. У меня был заранее подготовлен
ответ», - и стихи ей - прелестные.
Потом, под самый конец, Ф. Сологуб - старый, бритый, седой, -
лица не вижу, но, думается - похож на Тютчева.
«Равенства нет, и слава Богу, что нет. Бальмонт сам бы был в
ужасе, если бы оно было. - Чем дальше от толпы, тем лучше. - Поэт,
не дорожи любовию народной. - Поэт такой редкий гость на земле,
что каждый день его должен был бы быть праздником. - Равенства
нет, ибо среди всех, кто любит стихи Бальмонта, много ли таких,
которые слышат в них еще нечто, кроме красивых слов, приятных
звуков. Демократические идеи для поэта - игра, как монархические
идеи3, поэт играет всем. Единственное, чем он не играет -
слово».
Никогда не рукоплещущая, яростно рукоплещу. Ф. Сологуб говорит
последним. Забыла сказать, что на утверждение: «Равенства нет» -
из зала угрожающие выкрики: «Неправда!» - «Как кому!»
Бальмонт. Сологуб. Сологуб Бальмонта не понял: Бальмонт,
восстающий против неравенства вещественного и требующий насыщения
низов - и Сологуб, восстающий против уравнения духовного и
требующий раскрепощения высот. Перед хлебом мы все равны
(Бальмонт), но перед Богом мы не равны (Сологуб). Сологуб, в своем
негодовании, только довершает Бальмонта. - «Накормите всех!»
(Бальмонт) - «И посмотрите, станут ли все Бальмонтами» (Сологуб).
Не может же Сологуб восставать против хлеба для голодного, а
Бальмонт - против хлеба для отдельного. Так согласив, рукоплещу
обоим. Но - какие разные! Бальмонт - движение, вызов, выпад. Весь
- здесь. Сологуб - покой, отстранение, чуждость. Весь - там.
Сологуб каждым словом себя изымает из зала, Бальмонт - каждым себя
залу дарит. Бальмонт - вне себя, весь в зале, Сологуб вне зала,
весь в себе. Восславляй Бальмонт Сиракузских тиранов и Иоанна
Грозного - ему бы простили. Восславляй Сологуб Спартака и
Парижскую Коммуну - ему бы - не простили: тона
Кроме всего прочего, Сологуб нескрываемо-неискоренимо
барственен. А барство в Советской России еще пущий грех, нежели
духовное избранничество.
Кусевицкий не играл: «хотел прийти и сыграть для тебя, но
палец болит» (зашиб топором), говорит о своем восторге, не
находящем слов. Мейчик играет Скрябина, Эйгес «Сказку» (маленькие
жемчуга) на слова Бальмонта. Были еще женщины: Полина Доберт в
пенсне, Варя Бутягина (поэтесса), Агнеса Рубинчик (кажется, тоже),
но все это неважно.
Главное: Бальмонт, Вячеслав и Сологуб. И Инамэ. (Описала
плохо, торопилась.)
Множество адресов и цветов. Наконец, все кончено. Мы на
Поварской. Аля, в моей коричневой юбке на плечах, en guise de
mantille4
Бальмонт, с внезапным приливом кошачьей ласковости: - Марина!
Возьмите меня под руку.
Я, шутливо: - Ты уже с Варей под руку. Не хочу втроем.
Бальмонт, молниеносно:
- Втроем нету, есть два вдвоем: мое с Варей и мое с Вами.
У Бальмонта в руке маленький букет жасмина, - все раздарил. И
вдруг, в отчаянии:
- Я позабыл все мои документы!» (Об адресах.) И: - Мне не
хочется домой! Почему все так скоро кончается?! Только что вошел
во вкус, и уже просят о выходе! Сейчас бы хорошо куда-нибудь
ужинать, сидеть всем вместе, перекидываться шутками...
И А. Н., идущая позади нас:
- Марина! Знаете, как говорила Ниночка Бальмонт, когда была
маленькая? «То, что я хочу - я хочу сейчас!» и еще: «Я люблю,
чтобы меня долго хвалили!»
У дома Бальмонтов нас нагоняет Вячеслав. Стоим под луной. Лицо
у Вячеслава доброе и растроганное.
- Ты когтил меня, как ястреб, - говорит Бальмонт. - Огонь -
солнце - костер - феникс...
- На тебя не угодишь. С кем же тебя было сравнить? Лев? Но это
«только крупный пес», - видишь, как я все твои стихи помню.
- Нет, все-таки - человек! У человека есть - тоска. И у него,
единственного из всех существ, есть эта способность: закрыть глаза
и сразу очутиться на том конце земли, - и так поглощать...
Не помню что. О Венеции и Флоренции, кажется. Мечта Бальмонта
о том, «как там по ночам стучат каблучки» - и Вячеслав, укрываясь
в Царьград своей мысли:
- Человек - существо весьма проблематическое. Сфинкс,
состоящий из: Льва - Тельца - Орла... И - Ангела. Так ведь?
Москва, 14-го мая 1920 г. Марина Цветаева
М.Ц.
Прага, 2-го апреля 1925 г.
1. Дословно: магистр чернил (нем.).
2. Свои! (примеч. М. Цветаевой).
3. «Доигрались» - Блок и Гумилев (примеч. М. Цветаевой).
(источник - М. Цветаева "Сочинения" в 2тт., т.2, М., "Худ. лит." 1984 г.)