ГОЛИЦЫНО, 29-ГО ЯНВАРЯ 1940 Г.
Дорогая Людмила Васильевна,
Начну с просьбы — ибо чувствую себя любимой.
(«Сколько просьб у любимой всегда…») Но эта просьба, одновременно, упрек, и дело — конечно — в Т‹агере›.
‹ориса› П‹астернака› свою книгу «После России», и Т‹агер› не хотел с ней расставаться (NB! с ней — не со мной, — passions [1] — ) Когда он уезжал, я попросила его передать ее Вам — возможно скорее — но тут начинается просьба: я мечтала, чтобы Вы ее мне перепечатали — в 4 экз‹емплярах›, один — себе, один — мне, один — Т‹агеру›, и еще запасной. — «Нужно мне отдельно писать Л‹юдмиле› В‹асильевне›?» — «Нет, я тотчас ей ее доставлю».
По Вашему (вчера, 28-го полученному) письму вижу, что Т‹агер› не только Вам ее не отнес, а Вам даже не позвонил.
Дело же, сейчас, отнюдь не только лирическое: один человек из Гослитиздата, этими делами ведающий, настойчиво предлагает мне издать книгу стихов, — с контрактом и авансом — и дело только за стихами. Все меня торопят. Я вижу, что это — важно. Давать же борисину книгу я не хочу и не могу: во-первых, там — надпись, во-вторых — ее по рукам затреплют, а он ее любит, в-третьих — она по старой орфографии («Живет в пещере, по старой вере» — это обо мне один дальний поэт, люблю эти строки…) Словом, мне до зарезу нужен ее печатный оттиск, по новой орфографии.
Конечно, я бы могла отсюда позвонить Т‹агеру›, но… я — и телефон, раз, я — и сам Т‹агер›, два. Т‹агер› очень небрежно поступил со мной — потому что я — с ним — слишком брежно, и даже больше (переписала ему от руки целую поэму (Горы) и ряд стихов, и вообще нянчилась, потому что привязалась, и провожала до станции, невзирая на Люсю и ее выходки…) — я назначила ему встречу в городе, нарочно освободила вечер (единственный) — все было условлено заранее, и, в последнюю минуту — телеграмма: — К сожалению, не могу освободиться — и (без всякого привета). После этого у меня руки — связаны, и никакие бытовые нужды не заставят меня его окликнуть, хотя бы я теряла на нем — миллиарды и биллиарды.
Он до странности скоро — зазнался. Но я всегда думала, что презрение ко мне есть презрение к себе, к лучшему в себе, к лучшему себе. Мне было больно, мне уже не больно, и чтo сейчас важно — раздобыть у него книгу (его — забыть).
— с Б‹орисом› П‹астернаком›, который, бросив последние строки Гамлета, пришел по первому зову — и мы ходили с ним под снегом и по снегу — до часу ночи — и все отлегло — как когда-нибудь отляжет — сама жизнь.
_______
— Замошкин, немолодой уже, с чудным мальчишеским и изможденным лицом. Он — родной. Но он очень занят, — и я уже обожглась на Т‹агере›. — Старая дура.
— Годы твои — гора,
Время твое — царей.
— стара,
— Друга! любовь — старей:
Чудищ старей, корней,
Каменных алтарей
Критских старей, старей
…
Так я всю жизнь — отыгрывалась. Тaк получались — книжки.
_______
Ваши оба письма — дошли. Приветствую Ваше тепло, — когда в доме мороз — все вещи мертвые: вздыхают на глазах, и несвойственно живому жить среди мертвецов, грея их последним теплом — сердечным. Молодец — Вы, этой удали у меня нет.
‹агера» — перевожу своего «Гоготура» — ползу — скука — стараюсь оживить — на каждое четверостишие — по пять вариантов — и кому это нужно?-а иначе не могу. Мур ходит в школу, привык сразу, но возненавидел учительницу русского языка — «паршивую старушонку, которая никогда не улыбается» — и желает ей быстрой и верной смерти.
— тороплюсь.
Очень прошу: когда будете брать у Т‹агера› книгу — ни слова о моей обиде: много чести.
Не знаю, как с бумагой, но лучше бы каждое стихотворение на отдельном листке, чтобы легче было потом составить книгу, без лишней резни. И — умоляю — если можно — 4 экз‹емпляра›, п. ч. целиком перепечатываться эта книга — навряд ли будет.
МЦ.