Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
28-го апреля 1934 г.
Дорогая Вера,
– Наконец! –
Но знайте, что это – первые строки за много, много недель. После беловского вечера (поразившего меня силой человеческого сочувствия) сразу, на другое же утро – за переписку рукописи, переписку, значит – правку, варианты и т. д., значит – чистовую работу, самую увлекательную, но и трудную. Руднев ежеминутно посылал письма: скорей, скорей! Вот я и скакала. Потом – корректура, потом переписка двух больших отрывков для Посл<едних> Нов<остей>1, тоже скорей, скорей, чтобы опередить выход Записок, но тут – стоп: рукопись уже добрых две недели как залегла у Милюкова, вроде как под гробовые своды. А тут же слухи, что он вернулся – инвалидом: не читает, не пишет и не понимает. (Последствия автомобильного потрясения.) Гм… Очень жаль, конечно, хотя я его лично терпеть не могу, всю его породу энглизированного бездушия: Англия без Байрона и без моря – всю его породу – за всю свою (Байрона и моря без Англии!) – но все же жаль, п. ч. старик, и когда-то потерял сына2. Жаль-то жаль, но зачем давать ему в таком виде – меня на суд?? Теряю на этом деле 600 фр<анков> – два фельетона, не считая добрых двух дней времени на зряшную переписку.
После переписки, и даже во время, грянули нарывы, целая нарывная напасть, вот уже второй месяц вся перевязанная, замазанная и заклеенная, а прививки делать нельзя, п. ч. три-четыре года назад чуть не умерла от второго «пропидона» (?) и Н. И. Алексинская3
Вот и терплю, и скриплю.
Но главное, Вера, дом. Войдите в положение: С<ергей> Я<ковлевич> человек не домашний, он в доме ничего не понимает, подметет середину комнаты и, загородясь от всего мира спиной, читает или пишет, а еще чаще – подставляя эту спину ливням, гоняет до изнеможения по Парижу.
Аля отсутствует с 8 1/2 ч. утра до 10 ч. вечера.
На мне весь дом: три переполненных хламом комнаты, кухня и две каморки. На мне – сдельная (Мурино слово) кухня, п. ч. придя – захотят есть. На мне весь Мур: проводы и приводы, прогулки, штопка, мывка. И, главное, я никогда никуда не могу уйти, после такого ужасного рабочего дня – никогда никуда, либо сговариваться с С<ергеем> Я<ковлевичем> за неделю, что вот в субботу, напр<имер>, уйду. Так я отродясь не жила. И это безысходно. Мне нужен человек в дом, помощник и заместитель, никакая уборщица делу не поможет, мне нужно, чтобы вечером, уходя, я знала, что Мур будет вымыт и уложен вовремя. Одного оставлять его невозможно: газ, грязь, неуют пустого жилья, – и ему только девять лет, а дети все – безумные, оттого они и не сходят с ума.
– это деньги, минимум полтораста в месяц, у меня их нет и не будет, п. ч. постоянных доходов – нет: вот рассчитывала на П<оследние> Нов<ости>, а Милюкову «не понравилось» (пятый, счетом, раз!).
Аля окончательно отлепилась от дома, с увлечением выполняет в чужом доме куда более трудную, чем в своем, берущую все время, весь день, тогда как дома у нее оставалось добрые 3/4 на себя. Причем работает отлично, а дома разводила гомерическое свинство, к<отор>ое, разбирая, обнаруживаю постепенно: комья вещей под всякими кроватями, в узлах, чистое с грязным, как у подпольных жителей, не буду описывать – тошнит.
Достаточно сказать Вам, что три дня сряду жгу в плите, порезая на куски, ее куртки, юбки, береты, равно как всякие принадлежности С<ергея> Я<ковлевича>, вроде пражских, иждивенских еще, штанов и жилетов, заживо сожранных молью – нафталина они оба не признают, издеваются надо мной, все пихают в сундуки нечищенное и непереложенное, и, в итоге – залежи молиных червей, живые гнезда – и сквозные вещи, которые только и можно, что мгновенно сжечь. Вода кипит – надо стирать, а сушить негде: одно кухонное окно. В перерыве бегаю за Муром и вожу его гулять – и сама дышу, с содроганием думая об очередном «угле», из которого: одна нога примуса, одинокая эспадрилья (где пара?), комок Алиных вылезших волос, к<отор>ые хранит!!!, неописуемого вида ее «белье» и пять бумажных мешков с бутербродами, к<отор>ые ей давала с собой на 4 ч. – зеленое масло, зеленое мясо, зеленый хлеб (все это она потихоньку выкидывала, предпочитая, очевидно, «круассан» в кафе, – меня легко обмануть!). Понимаете, Вера, из всех углов, со всех полок, из-за всех шкафов, из-под всех столов – такое. Неизбывное.
И какое ужасное действие на Мура: я в вечной грязи, вечно со щеткой и с совком, в вечной спешке, в вечных узлах, и углах, и углях – живая помойка! И с соответствующими «чертями» – «А, черт! еще это! а ччче-ерт!», ибо смириться не могу, ибо все это – не во имя высшего, а во имя низшего: чужой грязи и лени.
Мур – Людовиков Святых и – Филиппов – я – из угла, из лужи – свое. Прискорбный дуэт, несмолкаемый.
«поэтичной», «непрактичной», в быту – дурой, душевно же – тираном, а окружающих – жертвами, не видя, что я из чужой грязи не вылезаю, что на коленях (физически, в неизбывной луже стирки и посуды) служу – неизвестно чему!
Если одиночное заключение, монастырь – пусть будет устав, покой, если жизнь прачки или кухарки – давайте реку и пожарного (-ных!). И еще лучше – сам пожар!
И это я Богу скажу на Страшном Суду. Грехи?? Раскаяние? Ого-о-о!
А, впрочем, я очень тиха, мои «черти» только припев, а м. б. лейтмотив. Нестрашные черти, с облезшими хвостами, домашние, жалкие.
Страшно хочется писать. Стихи. И вообще. До тоски. Вчера – чудная встреча на почте с китайцем, ни слова не говорившим и не понимавшим по-франц<узски>, говорившим, Вера, по-немецки! в полной невинности4.
– C’est curieux! Comme le chinois ressemble a 1’anglais! – Я: – Mais c’est allemand qu’il vous parle!
И стала я при моем китайце толмачом. И вдруг – «Ты русский? Москва? Ленинград? Хорошо!» – Оказывается, недавно из России. Простились за руку, в полной любви. И Мур, присутствовавший:
– Мама! Насколько китайцы более русские, чем французы!
Милая Вера, как мне хотелось с этим китайцем уйти продавать кошельки или, еще лучше, взять его Муру в няни, а себе – в отвод души! Как бы он чудно стирал, и гладил, и готовил бы гадости, и гулял бы с Муром по кламарскому лесу, играл бы с ним в мяч!
– китайцы и негры. Самые ненавистные – японцы и француженки. Главная моя беда, что я не вышла замуж за негра, теперь у меня был бы кофейный, а м. б. – зеленый Мур! Когда негр нечаянно становится со мной рядом в метро, я чувствую себя осчастливленной и возвеличенной.
– Плюньте, мама! Идите писать! Ну, моль, ну, Алины мерзости… – при чем тут Вы??)
Выстирала его пальто, детское, верблюжье, развесила на окне. – «Смотри, Мур, вот твое детское, верблюжье. Видишь волосы?» – Мур с почтением: – Неужели верблюд??? (Озабоченно: ) – Но где же его горб??
После ужасающей молино-нафталиновой сцены: – Вот ты видишь, Мур, что значит такой беспорядок. Ведь – испугаться можно!
– Га-дость! Еще chauve-souris вылетит!
Получила, милая Вера, Терезу5– завидная доля!
Бог согнулся от заботы –
И затих.
Вот и улыбнулся, вот и
Много ангелов святых
Сотворил.
Есть – с огромными крылами,
А бывают и без крыл…
Оттого и плачу много,
–
Что взлюбила больше Бога
Милых ангелов Его.
(Москва, 1916 г.)6
А сейчас – и ангелов разлюбила!
МЦ.
<Приписка на полях: >
Письмо написано залпом. Не взыщите! М. б. – ошибки. Бегу за Муром.
Примечания
1 В «Последних новостях» (13 мая 1934 г.) был опубликован фрагмент очерка о Белом: «Из рукописи «Пленный дух» (Моя встреча с Андреем Белым (Цоссен)».
…Последствия автомобильного потрясения… – 17 января 1934 г. такси, в котором ехал П. Н. Милюков с женой, столкнулось с другим автомобилем. П. Н. Милюков получил травму головы и по совету врачей уехал на несколько недель на юг Франции. …потерял сына – сын П. Н. Милюкова, Сергей, был убит на фронте в 1915 г.
3 Алексинская Надежда Ивановна (1892 – 1929) – врач.
4 Этот эпизод Цветаева описала в рассказе «Китаец» (см. т. 5).
6 Стихотворение М. Цветаевой из сборника «Версты 1». (М., 1922).