Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
26-го февраля 1934 г.
Дорогая Вера,
Сегодня, придя домой с рынка, остановясь посреди кухни между неразгружёнными еще кошелками и угрожающим посудным чаном, я подумала: – А вдруг мне есть письмо? (от Вас). И тут же: – Настолько наверное нет, что не стоит спрашивать. И тут же погрузилась – и в кошёлки, и в чаны, и чугуны.
И час спустя, С<ережа> – М<арина>, Вам есть письмо. Принятое. И я: – От Веры? Давайте.
И – оцените, Вера! – только вымыв руки, взяла. Об этом я пишу, пиша о невытравнмой печати хорошей семьи на Белом.
Белого кончила и переписала до половины1. 15-го читаю в Salle Geographic2, предварительно попросив у слушателей – терпения: чтения на полных два часа. Но раз уж так было с Максом: и просила – и стерпели. Приглашу и Руднева. Знаю его наизусть: сначала соблазнится, а потом – ужаснется. И полгода будем переписываться, и раз – увидимся, и это, м. б., будет – последний раз. (Спасли Пимена только мои неожиданные – от обиды и негодования – градом! – слезы3. Р<удне>в испугался – и уступил. Между нами!)
Белый – удался. Еще живее Макса, ибо без оценок. Просто – живой он, в движении и в речи. Почти сплошь его монолог. Если Руднев не прельстится и надежды напечатать не будет – пришлю тетрадь, по к<отор>ой 15-го буду читать, потому что непременно хочу, чтобы Вы прочли. Он – настолько он, что не удивилась бы (и не испугалась бы!), вскинув глаза и увидев его посреди комнаты. Верю в посмертную благодарность и знаю, что он мне зла – никогда не сделает. Только сейчас горячо жалею, что тогда, в 1922 г. в Берлине, сама не сделала к нему ни шагу, только – соответствовала. Вы это поймете из рукописи. У меня сейчас чувство, что я могла бы этого человека (??) – спасти. Это Вы тоже увидите из рукописи.
Из всех слушателей радуюсь Ходасевичу. Я ему всё прощаю за его Белого. (Вы не читали в Возрождении? Я напечатанным – не видела, но в ушах и в душе – неизгладимый след.)4
Радио. (Я тоже говорю радио, а не T. S. F., к<отор>ое путаю с S. O. S. и в котором для меня, поэтому, – тревога.) Вера, и у нас радио, и вот как, и вот какое. В Кламаре у нас есть друзья Артемовы5, он и она (он – кубанский казак, и лучший во Франции резчик по дереву. Его работу недавно (за гроши) купил Люксембургский Музей. Она – акварелистка). И вот, они на всё обменивают свои вещи: и на мясо, и на обувь, и на радио. На-два. Т. е. получив новое, старое дали нам. И – какое! Длинное, как гроб, а вокруг, на неисчислимом количестве проводов, три тяжеленных ящика, один – стеклянный. И все это нужно ежедневно развинчивать, завинчивать, чистить наждаком, мазать ланолином (!) – и всё это ежесекундно портится, уклоняется, перерывается, отказывается служить. День он у нас играл, т. е. мы слышали все похороны Короля Альберта6, но это – всё, что мы слышали, ибо С<ережа> заснул, забыл вынуть что-то из чего-то и ночью он разрядился и совсем издох: даже не хрипит. И занимает у нас целый огромный стол (оставленный уехавшими в Литву Карсавиными7), на к<отор>ом мы, в случае гостей, обедали. И гладили. И кроили. Забыла огромную бороду, свисающую со шкафа и в которой, кажется, всё дело и есть. К нам каждый день ходят любители – теесефисты8 (NB! бастующие шоферы) и каждый утверждает, что дело в этом, и это никогда не совпадает, но на одном все сходятся: 1) что аппарат – автомобильный 2) самый первой конструкции (NB! велосипед Иловайского) 3) что он – 6-ти ламповый 4) что ни одна из 6-ти ламп не горит 4) что можно его разобрать и, прикупив на 300 фр<анков> частей, построить новый 5) который будет слушать Россию 6) которую они каждый вечер будут ходить к нам слушать, а 7-ое – завтра, п. ч. завтра придет очередной шофер-теесефист.
Словом, ни стола, ни музыки, только тень Короля Альберта, с которым у меня всякое радио теперь уже связано – навсегда.
Хорош конец Короля Альберта? По-моему – чудесен. С 100-метрового отвеса – и один. Король – и один. Я за него просто счастлива. И горда. Так должен умереть последний король.
В Vи9 за месяц до его гибели было предсказание на 1934 астрологический год:
«Je vois le peuple belge triste et soucieux: la Belgique se sent frappee a la tete…» 10
А когда подумаешь о его раздробленной голове.
То, что могло показаться иносказанием («глава государства»), оказалось самым точным видением (той головой, на которую – камень). Вера, умирать все равно – надо. Лучше – так.
– ведь лучше в настоящее ущелье, ведь – более понятно, менее страшно??
Вы спрашиваете про Мура? Страстно увлекается грамматикой: по воскресеньям, для собственного удовольствия, читает Cours superieur , к<отор>ый похитил у С<ережи> с полки и унес к себе, как добычу. – «Ма-ама! Ellipse! Inversion! Как интересно!!»
Недавно, за ужином, отклекаясь от тарелки с винегретом, в которую вовлекается так же, как в грамматику:
«Вот я сегодня глядел на учительницу и думал: – Все-таки у нее есть какая-то репутация, ее знают в обществе, а мама – ведь хорошо пишет? – а ее никто не знает, потому что она пишет отвлеченные вещи, а сейчас не такое время, чтобы писать отвлеченные вещи. Так – что же Вам делать? Вы же не можете писать другие вещи? Нет, уж лучше пишите по-своему».
В той же грамматике (Cours superieur) в отделе Adverbe выкопал:
Dictee et Recitation – L’Homme tranquille
Il se leve tranquillement,
Dejeune raisonnablement,
Dans le Luxembourg frequemment
Promene son desoeuvrement.
Lit la gazette exactement,
Quand il a dine largement
Chez son compere Clidamant
S’en va causer tres longuement;
Revient souper legcrement,
Rentre dans son appartement,
Dit son Pater devotement,
Se deshabille lentcment,
Se met au lit tout doucement,
Et dort bien profondement.
И, Myp:
– Et quand il gagne de l’argent?
– с чистосердечнейшим удивлением.
Милая Вера, берегите свое сердце, упокаивайте его музыкой. Ужасное чувство – его самостоятельная, неожиданная для вас – жизнь. Об этом еще сказал Фет:
Я в жизни обмирал – и чувство это знаю11.
– знаю. И Рильке – знал. Сердце нужно беречь – просто из благодарности, за всю его службу и дружбу. Я свое люблю, как человека. Ведь оно за все платится, оно вывозит. И умри я от него завтра – я все-таки скажу ему спасибо. За всё.
Я рада, что Вам лучше жить. Я рада, что Вы больше не в Париже12, под угрозой всех этих, Вам совершенно ненужных дам. Пришлите мне на прочтение Св<ятую> Терезу13, я о ней недавно думала, читая «L’affaire Pranzini» (подлинное уголовное парижское дело в конце прошл<ого> века).
Обнимаю Вас, Вера, не уставайте над письмами мне, я ведь знаю, что Вы меня любите.
М.
Примечания
1 Имеется в виду очерк «Пленный дух» (см. т. 4).
2 См. письмо 73 к А. А. Тесковой и комментарий 1 к нему (т. 6).
3 О трудностях, возникших при публикациях прозы Цветаевой в «Современных записках», см. ее письма к В. В. Рудневу.
4 См. предыдущее письмо и комментарий 1 к нему.
– 1965) – художник, скульптор. Его жена, Артемова (урожденная Никанорова) Лидия Андреевна (1895 – 1938) – художница.
Под именем Георгия Гордеева и Лизы Тураевой чета Артемовых выведена в романе Вениамина Александровича Каверина (1902 – 1989) «Перед зеркалом» (М.: Сов. писатель, 1972). Там же, под именем Ларисы Нестроевой введена в роман и Марина Цветаева. Роман построен на письмах героини, Лизы Тураевой, к ее другу, сначала студенту, а потом ученому-математику, Карновскому. Знакомство Цветаевой с Артемовой, судя по этим письмам, произошло в 1927 г. Встречи их были довольно частыми, хотя настоящей дружбы между ними так и не возникло. В декабре 1929 г. Тураева (Артемова) писала:
«Я часто вижусь в последнее время с Нестроевой, и, хотя между нами (я в этом давно убедилась) не может быть женской дружбы, которой мне так не хватает, наши встречи неизменно волнуют меня. Она –человек сложный, и не моего ума дело разбираться в этой сложности, или, вернее сказать, содержательности. Я только чувствую в ней завидную способность становиться вровень со своей поэзией, причем это происходит естественно, само собой.
И еще одно: подчас мне кажется, что в ней соединилось много людей – то ссорящихся между собой, то сохраняющих напряженное согласие. Такова же, по-моему, и ее поэзия.
Мне она сказала, что все, что я пишу, – Россия, будь то корсиканский пейзаж или интерьер моей мастерской. Все – через свет снега или через Волгу, в том понимании, о котором я тебе когда-то писала. И говорим мы главным образом о России, которую она каким-то чудом увезла в своей бродячей котомке. У нее все невольно устремлено туда, а все, что в ней звенит, – оттуда. Звон этот можно принять за колокольный, потому что слышится он откуда-то сверху. И она заражает этой высотой, внушает ее самой своей личностью, быть может, невольно.
– поэзия, а я – если пятно цвета уподобить слову – невольно говорю на всеобщем языке. Она возразила, что набор слов – еще не поэзия, так же как живопись – не случайное соединение пятен. И что в нашей нищете и бесправии лучше не равняться «счастьем»… (С. 296 – 297).
В 1931 г. отношения между ними были прерваны:
«Мы поссорились, должно быть навсегда, потому что она не из тех, кто возвращается, а я не из тех, кто просит вернуться. Дело началось со спора, в сущности, отвлеченного. Ей не понравился интерьер, который я пишу, и она сказала мне об этом, может быть, слишком резко. Потом мы вернулись к нашему разговору о «первоначальности» искусства, и я первая сорвалась, когда она сказала, что недаром было сказано: «В начале было слово», и что в сравнении с поэзией «все зрительное – второстепенное». Я стала доказывать обратное, то есть «первоначальность» живописи, и не нашлась, когда она возразила, что на необитаемом острове художник – только Робинзон, а поэт – бог. Мы обе сильно волновались, но я сдерживалась, а она с каждой минутой становилась все холоднее и резче. Она преклоняется перед Гончаровой, я знала это и уже нарочно сказала, что как раз у Гончаровой-то и нет той первозданности, того «начала начал», которое свойственно подлинным большим мастерам. Она посмотрела на меня точно оттолкнула, – мне холодно стало от этого взгляда, – и заметила уже почти небрежно, что между Гончаровой и мной уже та разница, что я только подхожу к искусству, а она им одержима, захвачена. Для нее иного выхода нет, а для меня – есть. И тут она беспощадно сказала о моей пирографии, о зонтиках, точно кнутом стеганула по больному месту. Я расплакалась, она тоже – и вскоре ушла, лишь наружно помирившись.
Меня потрясло ее презрение…» (С. 307 – 308).
6 Бельгийский Король Альберт I (1875 – 1934) стал жертвой несчастного случая, занимаясь альпинизмом в Арденнах.
недолго директором Исторического музея в Вильнюсе. В 1949 г. арестован, умер в лагере. Его жена, Карсавина Л. Н. (см. о ней комментарий 1 к письму 33 к С. Н. Андрониковой-Гальперн) переехала в Литву к мужу в 1933 г.
8 Здесь: игроки в гольф; от франц. tee – метка для мяча (в гольфе).
9 Популярный двухнедельный парижский журнал (1928 – 1938). Выходил также под названием «Vu et Lu» («Зрелище и чтиво»).
10 Цветаева пересказывает фрагмент раздела «Menace pour un roi» («Угроза для королей») астрологического прогноза журнала на 1934 г. (Vu. 1933. 27 декабря. С. 3).
11 Первая строка стихотворения А. А. Фета «Смерти» (1884).
13 Судя по письму 25, речь идет о Святой Терезе маленькой: Тереза Лизьеская (Мари Франсуаза Тереза Мартен; 1873 – 1897; канонизирована в 1925 г.), французская монахиня-кармелитка. Автор автобиографической книги «Vie de Ste Therese de l’Enfant Yesus ecrite par elle-meme». (He путать со Святой Терезой (1515 – 1582) – основательницей ордена кармелитских монахинь.)