Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
24-го Октября 1933 г.
Дорогая Вера, Ваше письмо застало меня на словах, фактически легло на слова: «…гнёл глубокими нишами окон, точно пригнанными по мерке привидений…»1 – гнетомые.) И первым моим движением было – рукопись влево, писчий листок перед собою, но нет времени, нет времени, нет времени! – и пересилил, как всегда, долг, т. е. в данном случае – рукопись (а пять минут спустя долгом будет – ставить суп, а рукопись – роскошью. Нет неизменных ценностей, кроме направляющего сознания долга. Долг, Вера, у меня от матери, всю жизнь прожившей как решила: как не-хотела. Не от отца, кроме должного ничего не желавшего). И, возвращаясь к рукописи: впрочем, «Старый Пимен» – тоже Вам письмо, то же Вам письмо, только куда открытейшее и сокровеннейшее, чем те, в конвертах. (А то письмо, неотосланное, лежит и ждет своего часа. Я ничего не забываю, но – ничего не тороплю.)
Милая Вера, я по Вас соскучилась, не остро – это острие у меня за с двух лет-саморанения – пообтупилось, а может быть – я отупела, и, чтобы чувствовать, нужно время, у меня его нет – кроме того, всё это, пока, только голос, даже не голос, – мысленный голос – вот если бы Вы здесь были и потом бы Вас не было – о, тогда другая песенка, и может быть волчья: волчьего зарезу: тоски, пока же: когда долго нет Ваших писем я, как все люди, скучаю (м. б. немножко больше, чем все люди!).
Милая Вера, не надо благодарить за посвящение, которое прежде всего возвращение – вещи по принадлежности. Но если Вы этому возврату рады – я счастлива. Но, милая Вера, так как я себе, чувству меры в себе, всё-таки не доверяю, – ибо у меня иная мера (единственное, чему в себе доверяю – безмерность, то до напечатания (проставления посвящения) непременно постараюсь, чтобы Вы прочли, а то вдруг Оля на Вас вознегодует, или, упаси Боже, Вы – на меня? Была когда-то такая книга Альтенберга2 «Wie ich es sehe» – так всё у меня «wie ich es sehe». Когда я стараюсь «как другие» – я просто не вижу – ничего.
Еще вопросы: I) … «с головкой античной статуи», может быть «ВОЗРОЖДЕНСКОЙ» статуи, что Вам ближе и что больше Вы? Даю Вас с Надей глядящими на вынос Сережи. Чтобы увидели другие, должна, очень точно, увидеть я. Вам – виднее!
<лександра> А<лександровна>? У меня – поздней оченью (последние листья), и все на этом домысле построено. Но как обидно гадать, когда можно знать!
3) Помнится мне, что Надя – в феврале. А Сережа? На месяц? полтора? два? раньше.
(А может быть просто – с возрожденской головкой? Живее. Или важна именно статуя! Как бы я хотела Ваш тогдашний портрет! Зачем – портрет: Вас – тогдашнюю!)
Но вчера Вы для меня неожиданно, незабвенно воскресли. Дворянское собрание, короткие (после тифа?) до плеч волосы, красное платье с шепчущим шлейфом успеха. Вера, по описанию («нет, не широкие, скорее длинные, и не голубые, – светлые, серовато-еще что-то…») у Вас, не сердитесь, КОЗЬИ глаза. Вы когда-нибудь видели козьи глаза? Не ланьи (карие, влажные, и т. д.) а именно козьи, у самой простой козы: светлые, длинные, даже изогнутые (mit einem kecken Schwung , как бывает смелый росчерк), холодные и в тысячу раз более гадательные, притягательные, чем пресловутые русалочьи, в которых, как у рыбы, только испуг и вода.
Радом с Вами шла, можно сказать, шествовала – тоже, тогда, красавица, нынешняя Кн<ягиня> Ширинская, а тогда даже еще не Савинкова, у которой до сих пор глаза совершенно невероятной красоты3«Зайхоз»), зашивают брюхи, пришивают ухи и хвосты (у зайцев и медведей катастрофически маленькие, т. е. очень трудные: не за что ухватиться) и зарабатывают на каждом таком типе по 40 сант<имов>, т. е., дай Бог – 2 фр<анка> в час, чаще – полтора. Она мне говорила о своих угрызениях совести, что до сих пор не ответила на Ваше чудное письмо, а я утешала, что Вы сами подолгу не отвечаете, и по той же причине – исчерпывающего ответа.
может быть, и даже наверное – другие!).
Вера, а Елпатьевский (С. Я.)4 – мой троюродный дядя: двоюродный брат моего отца – через поле – в тех же Талицах. Мы жили у него на даче в Ялте, зимой 1905 – 1906 г.5, под нами – какие-то «эсдеки», с грудным ребенком, над нами Горькие, и весь сад по ночам звенел шпорами околоточных. Мне бы очень хотелось прочесть Ваше про Елпатьевского – нет ли у Вас машинного оттиска? Давайте обмениваться «отверженцами». Музей мой окончательно закрыт, даже зарыт, с подобающим надгробным словом Милюкова («пристрастие к некоторым членам Царской Фамилии», – в том-то и дело, что она для него «Фамилия», для меня – семья). Если кто-нибудь по дружбе отпечатает (всего 7 рукописных страниц) – пришлю. А Вы мне – Елпатьевского (а м. б. П<оследние> Н<овости> почуяли, что Елпатьевский – мой троюродный дядя? смеюсь, конечно! Кстати, у Милюкова с Новостями одни инициалы).
«Дедушка» настолько принят, что уже проеден, увы не нами, a «gerante» в виде 1/4 терма4.
Теперь, просьба. Когда, дней через десять, сдам, и начнется бесконечная торговля с Рудневым: сократить, убрать и т. д. – Вера, вступитесь и Вы: моя мечта, чтобы вещь напечатали целиком, а м. б. вместо положительных – отпущенных на нее С<овременными> 3<аписками> – 65.000 знаков окажется 90.000. Видел Руднев только I, анекдотическую, часть «Дедушка Иловайский», увиденный глазами ребенка. II ч<асть> – Дом у Старого Пимена – есть часть осмыслительная, м. б. менее «развлекательная», но более углубительная: судьба дома, рода, – Рок. Уже не картинки, а картины, и некоторые – очень жуткие. Пусть платят за 65 тысяч знаков, пусть печатают – хоть петитом (я бы предпочла курсивом, настолько все это – изнутри!), мне все равно, лишь бы – всё, всю. Пусть разбивают на 2 №, как Макса, бывшее – не торопится. Итак, когда начнутся распри, я к Вам возоплю, – м. 6. надавите на Фундаминского6 (к<оторо>го пишу от фундамент). А то с Максом было ужасно, и все Максино детство, всю Максину чудную мать мне выкинули – и совершенно зря. Они всё боятся, что «их читателю» – «скучно». (Когда стихи – «непонятно»). А тот же читатель отлично все понимает – и принимает у меня на вечерах.
Кончаю. Только еще одно. Никакого «каприза», т. е. прихоти, к<отор>ую я презираю. Все мои «стаканы» – органические, сорожденные со мною стаканы защиты, и никогда – себя: мира высшего (wie ich es sehe) – от мира низшего, в данном Сарином7 – гения, старости, бывшей славы – от дряни.
– да, только – просвещенный, по прямой линии от деда А. Д. Мейна, который разбил жизнь моей матери и которого моя мать до его и своего последнего вздоха – боготворила8.
А поляки – особ статья, но статья очень сильная.
Обнимаю Вас. А отвечать – не спешите. Сущее тоже не торопится.
МЦ.
1 Цитата из очерка «Дом у Старого Пимена».
– 1919) – австрийский писатель. «Как я это вижу» – его первая книга (1896).
3 Ширинская-Шихматова (урожденная Зильберберг, в первом браке – Сомова, во втором – Савинкова; ум. в 1940 г.) Евгения Ивановна. См. также письмо 29.
– 1933) – писатель-народник.
5 О пребывании Цветаевых в Ялте см.: А. Цветаева. С. 185 – 210.
6 Правильно: Фондаминский (псевдоним Бунаков) Илья Исидорович (1880 – 1942) – один из редакторов «Современных записок». Больше других редакторов благоволил к Цветаевой.
…все мои «стаканы» – «…мой стакан – через всю террасу – в дерзкую актрису, осмелившуюся обозвать Сару Бернар старой кривлякой…» («Живое о живом»). См. также стихотворение «Даме с камелиями» и комментарий к нему в т. 1.
«Мой Пушкин» в т. 5 («Когда мой дед, А. Д. Мейн, поставил ее…» и т. д.).