Meudon (S. et O.)
2, Avenue Jeanne d’Arc
29-го декабря 1931 г.
Милостивая государыня! Странные бывают совпадения. Сегодня после долгого молчания я взялась, наконец, за письмо, и оказалось, что сегодня – 29-ое декабря, день смерти Рильке. 1926–1931: пять лет! Если меня в моем глубочайшем сне спросят: когда это было? – Вчера! Только что! Никогда! Никогда не будет и никогда не может быть. Никогда и не было.
А теперь, милостивая государыня, небольшое происшествие – рильковское. Поскольку дома я не успеваю добраться до чтения (как и до писания и до себя самой), то я всегда читаю в маленькой электричке Медон–Париж, коей, вероятно, и в помине не было, когда в Медоне жил Рильке. Так и на этот раз. Я читала первый том его писем и так глубоко потерялась в нем, как можно потеряться и (найтись!) лишь в лесу, и когда вдруг поезд остановился, я не могла понять, где же выход. (Выхода в этот момент не было.) Поезд стоял, я бесшумно металась взад-вперед под испуганным взглядом всех остальных. Никто не проронил и звука, никто даже не шелохнулся, как будто их всех – всех тех – я погрузила в мой сон.
Наконец один – слегка улыбнувшись – открыл мне дверь.
Все это длилось ровно минуту: целых шестьдесят секунд: сколько ударов сердца?
Эту историю всего охотней я рассказала бы Райнеру. Но его «нет» (как не оказалось и двери, точь-в-точь как и двери), и я дарю ее Вам, милая госпожа Нанни, к седьмой (любимое число Рильке!) годовщине его отсутствия.
После Р<ильке> я никого не полюблю – не захочу, не смогу. А ведь мы и не любили друг друга, да никогда и не полюбили бы. Об этой не-любви он и пишет в своей последней Элегии (для Марины).
Вот еще, прямо из моей записной книжки:
– Поскольку дома у меня нет времени – не бываю дома (ибо всегда в себе) – я читаю твои письма только в поезде или подземке (прекрасное слово!) – и как внутренне я защищаюсь, Райнер, от всего и всех – тобою, так внешне защищен и ты – твоя книга – моей (под моей) рукой – крылатой рукой плаща.
Милая госпожа, я ничего не знаю о Вас с той поры, как потерялось письмо. Где Вы (у меня лишь один из Ваших адресов), какой была или будет зима? Жива ли еще мать Рильке?1 Знаете ли вы что-ни6удь о его дочери и внучке?2 (Его кровь!)
3, с 9 утра до 10 и даже 12 ночи, и получает за это 260 франков в неделю – он тратит их на питание и проезд. Вот все, что мы имеем, собственно, не имеем даже этого, потому что как раз теперь у него каникулы, значит, целых две недели – ничего. Единственный журнал, куда я писала (в эмиграции все партийно, я же не принадлежу ни к одной партии), мой единственный журнал истаял, став тоненькой тетрадью4. Дочь работает много и не зарабатывает ничего. Она – первая в своей школе («Arts et Publicite»), первая по трем специальностям: иллюстрация, литография, гравюра, и могла бы немало зарабатывать, если бы о ней кто-нибудь позаботился. Но никто о нас не заботится.
Маленький великан (Георгий, 6 лет) растет и становится большим.
(Зачеркнутые места – начало неудавшегося русского новогоднего письма5.)
Желаю Вам здоровья и спокойствия в Новом 1932-м году!
Сердечно обнимаю Вас.
Марина
Примечания
2 О Рут Зибер-Рильке см. письмо к ней. О Кристине Зибер-Рильке см. комментарий 12 к письму к Анне де Ноай.
3 О временной работе С. Я. Эфрона в конторе по производству строительного картона см. письма 92 и 94 к С. Н. Андрониковой-Гальперн.
«Воле России».
5 На второй странице письма был черновик письма к Р. Н. Ломоносовой, отправленного в тот же день: «С Новым Годом, дорогая Раиса Николаевна! Пишу Вам на последнем листе блокнота, успевшего за протекший год уже выцвести по краям. Давным-давно от Вас…» (Небесная арка. С. 360–361). Окончательный текст – см. письмо 22 к Р. Н. Ломоносовой.