Понтайяк, 7-го сент<ября> 1928 г.
Колюшка родной! Простите мне вчерашнее письмо, но – «за птенца дралась наседка» (еще Слоним обиделся за амазонку, не поняв, что в том-то и вся соль!) – не могу несправедливости. У меня не по-милу хорош, а по-хорошему – мил, особенно с тобой.
Только что твое письмо о перемещении матери1. А ты где теперь будешь? Чуяло мое сердце, что на том верху я буду только раз! (бывший).
– Ты сберег мать от большого ужаса, но – может быть – и от большого счастья. Думал ли ты о последнем часе – в ней – женщины? Лю-оить, это иногда и – целовать. Не только «совпадать душою». Из-за сродства душ не уходят из дому, к душам не ревнуют, душа – дружба.
Но – ты дал ей чистую рану (того она, конечно, вознесет превыше облаков, и ТАМ – с ним будет!) – сейчас в ней огромная пустота несбывшегося, – заполнит работой.
Я рада за нее – и мне больно за нее. А боль всегда слышней радости.
– Когда ты когда-нибудь захочешь уйти из дому, тебя твой сын так же удержит, как ты-сейчас-мать. La justice des choses.
О, Колюшка, такой уход гораздо сложнее, чем даже ты можешь понять. Может быть ей с первого разу было плохо с твоим отцом (не самозабвенно – плохо) и она осталась, как 90 или 100 остаются – оставались – как будет оставаться 1 на 100 – из стыда, из презрения к телу, из высоты души.
И вот – молодость кончается. Ей за-сорок, – еще 5 лет… И другой. И мечта души – воплотиться, наконец! Жажда той себя, не мира идей, хаоса рук, губ. Жажда себя, тайной. Себя, последней. Себя, небывалой. Себя – сущей ли? – «Другой»? Средство к самому себе, наш слепой двигатель. Посылаю тебе две книжки, ничего не скажу, скажи – ты. Дошел ли рыцарь?2 (Заказным, пропасть не может.) Сейчас ухожу в Ройян, обрываю письмо, вечером буду писать еще, люблю и обнимаю тебя, спасибо за все.
М.
Чудесная печать.
До чего мне ее жаль!
Как себя. – Дай ей когда-нибудь мою Поэму конца. Все поймет! (Напишет – изнутри – заново.)
Примечания
2 См. комментарий 1 к предыдущему письму.