St. Glltes, 15-го июля 1926 г., четверг
Дорогая Саломея,
Вчера на берегу я писала Вам мысленное письмо, стройное, складное, как всё, непрерванное пером. Вот отрывки:
Умиляюсь и удивляюсь Вашему нетерпению1. Мне, с моей установкой на Царство Небесное (там – потом когда-нибудь – ) оно дико и мило. Торопить венец (здесь) – торопить конец. (Что любовь – что елка!) Я, когда люблю человека, беру его с собой всюду, не расстаюсь с ним в себе, усваиваю, постепенно превращаю его в воздух, которым дышу и в котором дышу, – в всюду и в нигде. Я совсем не умею вместе, ни разу не удавалось. Умела бы – если бы можно было нигде не жить, все время ехать, просто – не жить. Мне, Саломея, мешают люди, № домов, часы, показывающие 10 или 12 (иногда они сходят с ума – тогда хорошо), мне мешает собственная дикая ограниченность, с которой сталкиваюсь – нет, наново знакомлюсь – когда начинаю (пытаться) жить. Когда я без человека, он во мне целей – и цельней. Жизненные и житейские подробности, вся жизненная дробь (жить – дробить) мне в любви непереносна, мне стыдно за нее, точно я позвала человека в неубранную комнату, которую он считает моей. Знаете, где и как хорошо? В новых местах, на молу, на мосту, ближе к нигде, в часы, граничащие с никоторым. (Есть такие.)
Я не выношу любовного напряжения, у меня – чудовищного, этого чистейшего превращения в собственное ухо, наставленное на другого: хорошо ли ему со мной? Со мной уже перестает звучать и значить, одно – ли ему?
Бывают взрывы и срывы. Тогда я очень несчастна, не знаю чего могу, всякого «вместе» мало: умереть! Поймите меня: вся моя жизнь – отрицание ее, собственная из нее изъятость. Я в ней отсутствую. Любить – усиленно присутствовать, до крайности воплощаться здесь. Каково мне, с этим неверием, с этим презрением к здесь? Поэтому одно желание: довести войну до позорного конца – и возможно скорее. Сплошной Брестский мир.
(Имейте в виду, что все это я говорю сейчас, никого не любя, давно никого не любив, не ждав, в полном холоде силы и воли. Знаю и другую песенку, ВСЮ другую!)
Почему я не в Лондоне?2 Вам было бы много легче, а мне с Вами по-новому хорошо. Мы бы ходили с Вами по каким-нибудь нищим местам – моим любимым: чем хуже, тем лучше, стояли бы на мостах… (Места – мосты – ) И почему не Вы на днях здесь будете, а М<ир>ский. Приезжайте ко мне из Парижа! Ведь это недолго! Приезжайте хотя бы на день, на долгую ночную прогулку – у океана, которого не любите ни Вы, ни я – или можно на дюнах, если не боитесь колючек. Привлечь, кроме себя, мне Вас здесь нечем.
О Вас. Думаю – не срывайтесь с места. Достойнее. Только с очень большим человеком можно быть самим собой, целым собой, всем собой. Не забывайте, что другому нужно меньше, потому что он слаб. Люди боятся разбега: не устоять. Самое большое (мое) горе в любви – не мочь дать столько, сколько хочу. Не обороняется только сила. Слабость отлично вооружена и, заставляя силу умеряться, быть не собой, блестяще побеждает.
А еще, Саломея, – и может быть самое грустное:
«Es ist mir schon einmal geschehn!»
– oft geschehn!
Из Чехии пока ни звука. Сегодня, 15-го, день получки. За меня хлопочет целый ряд людей3. Написала и эсерам4 (выходит, что не люди!) Словом, сделала все, что могла. Если бы Вы знали, какие литераторы в Праге получают и будут получать стипендию! Мне пишут, чехи обиделись, что я прославляла Германию5, а не Чехию. Теперь уж никогда не «прославлю» Чехию – из неловкости. Неловко воспевать того, кто тебя содержит. Легче – того, кто тебя обокрал.
Пустилась как в плаванье в большую поэму6– жизнь дня, с главным событием – купаньем, почти насильственным, потому что от разыгрывающегося воображения сразу задыхаюсь. О будущем ничего не знаю, три возможности: либо чехи ничего больше не дадут – никогда, тогда в Чехию не поеду, и куда поеду – не знаю, либо чехи велят сразу возвращаться – тогда сразу поеду, либо согласятся содержать заочно до Октября – поеду в Октябре. О заочном бессрочном мечтать нечего. Как надоели деньги! Кто у меня из предков так разорялся, чтобы мне так считать?!
Версты вышли, по-моему – чудесная книга7. У нас очень жарко, все жалуются, а я радуюсь. Целую Вас. Вам уже не три недели, а две.
МЦ.
<Приписки на полях: >
Читайте стихи.
– Вес же промчится скорей песней обманутый день…
8.
С<ергей> Я<ковлевич> успокоился: получил повестку из префект<уры>; по ней пошли, и пока все благополучно9.
Примечания
1 По-видимому, речь идет о предстоящем бракосочетании Андрониковой с А. Я. Гальперном, которое должно было вскоре состояться в Лондоне. (Для Андрониковой это был второй брак.) О А. Я. Гальперне см. комментарий 5 к письму 6.
2 В Лондоне Цветаева была лишь один раз, с 10 по 25 марта 1926 г. (См. письма к П. П. Сувчинскому в т. 6.)
4 То есть редакторам журнала «Воля России» (см. письмо 19 к А. А. Тесковой в т. 6).
5 Имеется в виду дневниковая проза Цветаевой «О Германии» (т. 4).
6 Поэма «Лестница», завершенная 21 июля 1926 г. (т. 3).
7 Первый номер «Верст» вышел в конце июня 1926 г. См. письма к П. П. Сувчинскому (т. 6).
«Стихотворения» (1916), где эта строка стоит эпиграфом к четвертому разделу сборника, а также завершает собой стихотворение «Если узнаешь, что ты другом упрямым отринут…» (Звезда. С. 34). Эта цитата из вступительного очерка Овидия к «Посланиям» (Овидий. Баллады-послания. М.: Изд-во М. и С. Сабашннковых. 1913. С XIV (Пер. Ф. Ф. Зелинского).
9 Речь идет о получении С. Я. Эфроном французской визы.