St. Gilles-sur-Vie
2-го августа 1926 г.
Райнер, твое письмо1 я получила в день своих именин – 17/30 июля, у меня ведь тоже есть святая, хотя я ощущаю себя первенцем своего имени, как тебя – первенцем твоего. Святой, которого звали Райнер, звался, верно, иначе. Ты – Райнер.
– твое письмо. Как всегда, совсем неожиданно. Я никогда к тебе не привыкну (как к себе самой!), и к этому изумлению тоже, и к собственным мыслям о тебе. Ты – то, что приснится мне этой ночью, чему я этой ночью буду сниться. (Видеть сон или во сне быть увиденной?) Незнакомкою в чужом сне. Я никогда не жду, я всегда узнаю тебя.
Если мы кому-нибудь приснимся вместе – значит, мы встретимся.
Райнер, я хочу к тебе, ради себя, той новой, которая может возникнуть лишь с тобой, в тебе. И еще, Райнер («Райнер» – лейтмотив письма) – не сердись, это ж я, я хочу спать с тобою – засыпать и спать. Чудное народное слово, как глубоко, как верно, как недвусмысленно, как точно то, что оно говорит. Просто – спать. И ничего больше. Нет, еще: зарыться головой в твое левое плечо, а руку – на твое правое – и ничего больше. Нет еще: даже в глубочайшем сне знать, что это ты. И еще: слушать, как звучит твое сердце. И – его целовать.
Иногда я думаю: я должна воспользоваться той случайностью, что я пока еще (все же!) живое тело. Скоро у меня не будет рук. И еще – это звучит как исповедь (что такое исповедь? хвалиться своими пороками! Кто мог бы говорить о своих муках без упоения, то есть счастья?!) – итак, пусть это не звучит как исповедь: телам со мной скучно. Они что-то подозревают и мне (моему) не доверяют, хотя я делаю всё, как все. Слишком, пожалуй… незаинтересованно, слишком… благосклонно. И – слишком доверчиво! Доверчивы – чужие (дикари), не ведающие никаких законов и обычаев. Но местные доверять не могут. К любви все это не относится, любовь слышит и чувствует только себя, она привязана к месту и часу, этого я подделать не могу. И – великое сострадание, неведомо откуда, безмерная доброта и – ложь.
Я чувствую себя все старше. Слишком серьезна – детская игра, я – недостаточно серьезна.
«физическую» любовь – чтоб ее полюбить – возвеличила так, что вдруг от нее ничего не осталось. Погружаясь в нее, ее опустошила. Проникая в нее, ее вытеснила. Ничего от нее не осталось, кроме меня самой: души (так я зовусь, оттого – изумление: именины!).
Любовь ненавидит поэта. Она не желает, чтоб ее возвеличивали (дескать, сама величава!), она считает себя абсолютом, единственным абсолютом. Нам она не доверяет. В глубине своей она знает, что не величава (потому-то так властна! *), она знает, что величие – это душа, а где начинается душа, кончается плоть. Чистейшая ревность, Райнер. Та же, что у души к плоти. И я всегда ревновала к плоти: как воспета! История Паоло и Франчески – маленький эпизод. Бедный Данте! – Кто еще помнит о Данте и Беатриче? Я ревную к человеческой комедии2. Душу никогда не будут любить так, как плоть, в лучшем случае – будут восхвалять. Тысячами душ всегда любима плоть. Кто хоть раз обрек себя на вечную муку во имя одной души? Да если б кто и захотел – невозможно: идти на вечную муку из любви к душе – уже значит быть ангелом. Нас обманно лишили целого ада! (…trop pure – provoque un vent de dedain )3.
Почему я говорю тебе все это? Наверное, из страха, что ты увидишь во мне обыкновенную чувственную страсть (страсть – рабство плоти ). «Я люблю тебя и хочу спать с тобою» – так кратко дружбе говорить не дано. Но я говорю это иным голосом, почти во сне, глубоко во сне. Я звук иной, чем страсть. Если бы ты взял меня к себе, ты взял бы les plus deserts lieux. Всё то, что никогда не спит, желало бы выспаться в твоих объятьях. До самой души (глубины) был бы тот поцелуй. (Не пожар: бездна.)
Je ne plaide pas ma cause, je plaide la cause du plus absolu des baisers.
– не я. Слушай и запомни: в твоей стране, Райнер, я одна представляю Россию.
Кто ж ты все-таки, Райнер? Не немец, хотя – целая Германия! Не чех, хотя родился в Чехии (NB! в стране, которой еще не было, – это подходит!), не австриец, потому что Австрия была, а ты – будешь! Ну не чудесно ли? У тебя – нет родины! Le grand poete tscheco-slovaque – так писали парижские журналы. Значит, Райнер, в конце концов, ты – словак? Смеюсь!
Райнер, вечереет, я люблю тебя. Воет поезд. Поезда это волки, а волки – Россия. Не поезд – вся Россия воет по тебе, Райнер. Райнер, не сердись на меня или сердись сколько хочешь – этой ночью я буду спать с тобой. В темноте – разрыв; оттого что звезды, я убеждаюсь: окно. (Об окне я думаю, когда думаю о тебе и себе, – не о постели.) Глаза мои широко раскрыты, ибо снаружи еще черней, чем внутри. Постель – корабль, мы отправляемся в путешествие.
…mais un jour on le vit plus.
Le petit navire sans voiles,
Voguant au pays des etoiles –
Avait gagne le paradis
(детская песенка из Лозанны)4.
Можешь не отвечать мне – целуй еще.
М.
5. «Природа тоже неестественна» (Гёте), видимо, это ты и имел в виду!6 (Природа: право.)
Les deserts lieux я получила в подарок от Бориса и дарю их тебе7.
Примечания
2 Аллюзия на противопоставление «Божественной комедии» Данте «Человеческой комедии» Бальзака.
3 Измененная цитата из стихотворения Рильке «Combien le pape au fond de son faste» («Сады»).
4 Из французской детской песенки «Кораблик».
5 Рильке в своем письме, в частности, писал: «Ты всегда права, Марина (не редкий ли случай для женщины?) – права в самом обычном, самом безмятежном смысле. Это правообладание бесцельно и, должно быть, безначально. Но ты права своей чистой непритязательностью и полнотой целого, откуда ты черпаешь, и в этом – твое беспрерывное право на бесконечность». (Письма 1926 года С. 189-190.)
«Природа» (1782): «И самое неестественное – тоже природа».
7 См. письмо 6 и комментарий 5 к нему… в подарок от Бориса – 23 мая 1926 г. Пастернак прислал Цветаевой свою статью «Несколько положений» (альманах «Современник». М. 1922. № 1), где были процитированы эти строки.