Париж, 2-го января 1926 г.
С Новым годом, дорогой Валентин Федорович!
С<ергей> Я<ковлевич> желает Вам возвращения в Россию1, а я – того же, что себе – тишины, т. е. возможности работать. Это мой Давнишний вопль, вопль вопиющего, не в пустыне, а на базаре. Все базар – Париж, как Вшеноры, и Вшеноры, как Париж, весь быт – базар. Но не всякий базар – быт: ширазский2 – например! Быт, это непреоб-раженная вещественность. До этой формулы, наконец, добралась, ненависть довела.
Но как же поэт, преображающий все?.. Нет, не все, – только то, что любит. А любит – не все. Так, дневная суета, например, которую ненавижу, для меня – быт. Для другого – поэзия. И ходьба куда-нибудь на край света (который обожаю!), под дождем (который обожаю!) для меня поэзия. Для другого – быт. Быта самого по себе нет. Он возникает только с нашей ненавистью. Итак, вещественность, которую ненавидишь, – быт. Быт: ненавидимая видимость.
Париж? Не знаю. Кто я, чтобы говорить о таком городе? О Париже мог бы сказать Наполеон (Господин!) или Виктор Гюго (не меньший) или – последний нищий, которому, хотя и по-другому, тоже открыто все.
Я живу не в Париже, а в таком-то квартале. Знаю метро, с которым справляюсь плохо, знаю автомобили, с которыми не справляюсь совсем (от каждого непереехавшего – чувство взятого барьера, а вы знаете – чего это стоит! – всего человека в один-единственный миг), знаю магазины, в которых теряюсь. И еще, отчасти, русскую колонию. И – тот Париж, когда мне было шестнадцать лет: свободный, уединенный, весь в книжных лотках вдоль Сены. То есть: свою сияющую свободу – тогда. Я пять мес<яцев> прожила в Париже, совсем одна, ни с кем не познакомившись. Знала я его тогда? (Исходив вдоль и поперек!) Нет – свою душу знала, как теперь. Городов мне знать не дано.
«В Париже человек чувствует себя песчинкой». Весь? Нет. Тело его? Да. Тело в океане тел. Но не душа в океане душ, – уже просто потому, что такого океана – нет. А если есть – бесшумный, недавящий.
Работать очень трудно: живем вчетвером. Почти никуда не хожу, но приходят. Квартал бедный, дымный, шумный. Если бы осталась, переехала бы за город. Не могу жить без деревьев, а здесь ни кустика. Страдаю за детей.
Уже просила Слонима похлопотать о продлении мне «отпуска» (с сохранением содержания) до осени3. Страстно хочу на океан. Отсюда близко. Боюсь, потом никогда не увижу. М. б. в Россию придется вернуться (именно придется – совсем не хочу!) или еще что-нибудь… Хочется большой природы. Отсюда близко. На лето в Чехию – грустно звучит. Ведь опять под Прагу, на холмики. Глубже, с детьми, трудно, – быт и так тяжел.
Если можете, дорогой Валентин Федорович, похлопочите. Мне стыдно Вас просить, знаю, как Вы заняты, знаю и ужасающую скуку «чужих дел». Но Слонима я уже просила, а больше некого. У меня от нашей встречи осталось сильное и глубокое человеческое впечатление, иначе бы никогда не решилась.
Новый год походил на нестрашный Бедлам. С<ергей> Я<ковлевич> Вам писал уже4. Русский Новый год буду встречать дома.
Сердечный привет Вам и – заочно – Вашей супруге и дочке5.
Марина Цветаева
Пишу большую статью о критике и критиках6.
Примечания
юбилея со дня рождения Л. Н. Толстого, в редактировании полного собрания сочинений Л. Н. Толстого, в реорганизации толстовского музея и пр. При этом В. Ф. Булгаков обещал отказаться от любых политических или антиправительственных выступлений. В мае В. Ф. Булгаков получил из Москвы отказ ВЦИК («За Свободу». Варшава. 1926. 9 мая. Лит. приложение).
2 Шираз – город в Иране (был столицей государства в XVIII в.).
3 «М. И. Цветаева получала ежемесячное пособие от чехословацкого правительства. Литераторы, получавшие такое пособие, должны были проживать в Чехословакии. Выезд разрешался лишь на срок 2 – 3, много 4 месяцев. М. И. желала, чтобы этот срок был продлен для нее. Это было сделано». (Примеч. В. Ф. Булгакова.)
В письме, также датированном 2 января, С. Эфрон пишет Булгакову, прося его похлопотать об этом «иждивении» и сохранить его до осени:
«У Марины есть возможность в Париже устраивать свои литературные дела гораздо шире, чем в Праге. Кроме того, здесь есть среда, вернее несколько человек, Марине по литературе близких. Если чехи пообещают, можно будет Марину отправить на месяц – два к морю. Она переутомлена до последнего предела. Живем здесь вчетвером в одной комнате… Марина, Вы знаете, человек напряженнейшего труда. Обстановка, ее окружавшая, была очень тяжелой. Она надорвалась. Ей необходимо дать и душевный и физический роздых… Вы знаете жизнь Марины, четырехлетнее пребывание ее в Мокропсах и Вшенорах, совмещение кухни, детской и рабочего кабинета… Марина, может быть, единственный из поэтов, сумевшая семь лет (три в России, четыре в Чехии) прожить в кухне и не потерявшая ни своего дара, ни работоспособности. Сейчас отдых не только ее право, а необходимость». (Соч. 88. Т. 2. С. 619.)
«Русский Париж, за маленьким исключением, мне очень не по душе. Был на встрече Нового Года, устроенной политическим Красным Крестом. Собралось больше тысячи «недорезанных буржуев», пресыщенных и вяло-веселых (всё больше – евреи), они не ели, а жрали икру и купались в шампанском. На эту же встречу попала группа русских рабочих в засаленных пиджаках, с мозолистыми руками и со смущенными лицами. Они сконфуженно жались к стене, не зная, что делать меж смокингами и фраками. Я был не в смокинге и не во фраке, а в своем обычном синем костюме, но сгорел со стыда. Потом рабочие перепились, начали ругаться и чуть было не устроили погрома. Их с трудом вывели». (Там же. С. 619.)
– 1964), учительница; дочь Татьяна (р. 1921; в настоящее время по мужу – Романюк).
6 Статью «Поэт о критике» (см. т. 5).