ВШЕНОРЫ, 8-ГО ЯНВАРЯ 1925 Г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Большая просьба: возьмите в «Совр‹еменных› Записках» мою рукопись «Мои службы» и переправьте ее Мельгунову для «На Чужой Стороне». «Мои службы» Современные ‹Записки›, заказав, отклонили, — причина неизвестна, да для меня и безразлична, — мне важен итог. А итог: на какое-то основательное количество франков меньше, нужно восполнить, все мне советуют «Чужую Сторону».
Очень прошу, не поручайте «Совр‹еменным› Зап‹искам›» пересылать самим, пусть лучше Мельгунов не знает, что рукопись уже гостила, пусть они отдадут Вам, а Вы уже перешлете. (Мельгунов живет где-то под Парижем.) Только, препровождая рукопись, оговоритесь: не подойдет, прошу возврата, вторично ее у меня нет, а переписывать — большой труд.
«Современные ‹3аписки›», запросите по телефону (Париж ведь — не Прага?), у них ли эта рукопись, не отослана ли к Степуну в Германию. (Отказ — через Степуна.) Очень прошу Вас сделать это возможно скорей, и М‹ельгу›нова поторопите с ответом, — «Совр‹еменные› Записки» молчали 2 месяца!
Вчера у меня был наш председатель — В. Ф. Булгаков, планировали сборник. Ваша цель принята, гонорар либо 350, либо 300 кр‹он› с листа, получу на Вас в первую голову, опять притянув Ляцкого. (Издаст, очевидно, «Пламя».) Сборник совсем собран, большой, хороший, приблизительное содержание:
Маковский: Венецианские сонеты
Туринцев: стихи
Недзельский: Походы (стихи)
— стихи
Я: «Поэма Конца»
________
Чириков: «Поездка на о. Валаам»
С‹ережа› — «Тиф»
Калинников — «Земля»
Вы — «Раковина»
Аверченко — рассказ
Долинский — «Чугунное стадо» (NB! Поездка с англичанином!)
— еще не дал
Кожевников — из цикла «Городские люди» (о Чехии)
________
Нечитайлов — «Болгарские и македонские песни»
В. Булгаков — «Замолчанное о Толстом»
— «Заметки о Пушкине»
Савинов — «Оттокар Бржезина»
Завадский — «О русском языке»
С. Булгаков — «Что такое слово»
________
— я) «Ковчег».
________
Вся Прага занята юбилеем Немировича. Были бы здесь — много рассказала бы о «дорогом». Он сейчас в полосе ожесточенного самолюбия, ведет себя мелко, не будучи мелким, — мне жаль его, но помочь не могу. Отзывы со всех сторон (вне политики!) самые удивленные и нелестные, но как-то зарвался («занесся»), делает бестактность за бестактностью, наживает себе врагов среди самых сердечных и справедливых людей. — Жаль. — Но помочь не могу.
Сам предлагал мне (около месяца назад) купить у меня книгу («Романтику») и вот на два письма не отвечает. Я не привыкла к такой невоспитанности, это еще хуже бессердечия, ибо не подлежит никакому сложному толкованию.
_______
‹ирико›вых. Дети, я замечаю, меньше всего заняты елкой. Дети любуются подарками, взрослые — детьми, а елка — как Сивилла, вспоминающая свои скалы. К Але это не относится: она душу отдаст за лишние пять свечей.
— все самодельное, в Сочельник золотили шишки и орехи, доклеивали, докрашивали. Была служба, приезжал Булгаков из города, служил в Мокропсах, в ресторане, говорил проповедь. 12-го иду с Муной к земгорской врачихе, — м. б. поможет мне устроиться в лечебнице бесплатно, — «Охрана матерей и младенцев», 30 кр‹он› в день, — дешевле, чем в «Красном кресте». Новый год встречаем во Вшенорах, с Ч‹ирико›выми и А‹лександрой› 3‹ахаровной›. Завтра Аля ждет на елку Ирусю, боюсь, что М‹аргарита› Н‹иколаевна› обидится, что перерешаю с лечебницей, но ее — вдвое дороже (600 кр‹он› за 10 дней), и никаких надежд на даровое лежание.
Уже вечер. Пишу при лампе. В комнатах — весь уют неприюта. С‹ережа› в городе, Аля рисует в новом альбоме и грызет орехи. Я — между плитой (вода для стирки) и письменным столом, как сомнамбула, как мыслящий маятник. Эта зима — наиглушайшая в моей жизни, точно я под снегом. В будущем году — давайте? — приеду в Париж. Посажу вместо себя Катю Р‹ейтлингер› или Муну (они меня все так любят!) и приеду. — Ну, на две недели, чтобы опять услышать звук собственного голоса, — своего настоящего — «denn dort bin ich gelogen, wo ich gebogen bin» (ибо где я согнут — я солган!) [1]. Вы ничего не пишите мне об оказии к Б‹орису› П‹астернаку›, — мне так нужно ему написать, я даже не знаю, дошло ли мое июньское письмо, — ни звука. Во 2-ой книге «Русск‹ого› Современника» — два моих стиха, он дал, я не видела, мне говорили. Осенью это была Св‹ятая› Елена (с верховыми прогулками и подзорными трубами несдавшегося императора), сейчас это «погребенные под снежной лавиной» или шахта: глухо. А другие живут — тут же рядом в таких же «двух комнатах с плитой и печью», знакомятся, любят, расходятся, вьют и развивают гнезда… Боюсь, что беда (судьба) во мне, я ничего по-настоящему, до конца, т. е. без конца, не люблю, не умею любить, кроме своей души, т. е. тоски, расплесканной и расхлестанной по всему миру и за его пределами. Мне во всем — в каждом человеке и чувстве — тесно, как во всякой комнате, будь то нора или дворец. Я не могу жить, т. е. длить, не умею жить во днях, каждый день, — всегда живу вне себя. Эта болезнь неизлечима и зовется: душа.
________
И всё такие разумные люди вокруг, почтительные. Я для них поэт, т. е. некоторая несомненность, с к‹отор›ой считаются. Никому в голову не приходит — любить! А у меня только это в голове (именно в голове!), вне этого мне люди не нужны, остальное все есть.
МЦ.
Примечания
1. (нем).