3-ГО ДЕКАБРЯ 1924 Г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Ваше прошение Ляцкому передано — через Б‹елобородо›ву, с сопутствующим письмом. Что выйдет, не знаю, ведь прошения уже поданы и утверждены. Обидно, что не раньше.
‹ереже›, он два раза садился отвечать, но жизнь его так разорвана, по приезде еле успевает поесть, — уже спит. А я не писала давно, п. ч. все ждала Вашего прошения.
— ничего, вплоть до наименования лечебницы. Я даже у д‹окто›ра ни разу не была, словом — все на Божью волю.
Виделись ли Вы с Людмилой Ч‹ирико›вой? У нее наверно есть младенческие вещи, — не все же сувениры! И нельзя ли было бы закинуть удочку — осторожно? Хорошо бы также попытать почву (дно, боюсь, мелкое, и вместо китов, напр‹имер› — одни пескарики, т. е. лирика!) — у К‹арбасни›ковых (насчет «приданого»). Нужно столько вещей, что я обмираю: кроме всего тряпичного — коляска, корыто, — откуда я это возьму?! Мы кругом в долгах, заработка за этот месяц никакого, — Дни (т. е. Зензинов) на мое правоутверждение (1.50 вместо 50 г‹еллеров›!) обиделись и последних моих стихов не поместили, посылать еще — неловко, я не нищий.
О лечебнице: в бесплатную мне жутко: общая комната, вместо одного младенца — 20, чешские врачи и чешский язык, курить нельзя, а лежать мне, по моей органической негодности к этим делам, наверное придется, как в прошлые разы, не положенных 9, а то и все 29 дней! Во что я обращусь? Подумать жутко. (Знаю свои «не могу»!)
‹аргариты› Н‹иколаевны› я не вижу, — как-то она была у нас, мы писали, живут они где-то далеко, дни идут за днями (трамваи, очевидно, за трамваями!) — и ни один из них (дней и трамваев) никуда не довозит. Жирный смех Л‹ебеде›ва, чужая жизнь — и мои несвойственные заботы, все это не спевается.
Но, главное, — приданое. Если бы я знала, что у меня что-то есть, я бы отчасти успокоилась, — все-таки некая реальность.
«Метель», — не могли бы Вы мне прислать тот экз‹емпляр›, к‹отор›ый я Вам дала с собой? Здесь его достать невозможно. Очень, очень прошу. А если утерян, всегда можно достать в «Звене» (кажется, февраль 1923 г.).
С платьями у меня тоже трагично, единственное допустимое — Ваше зеленое А‹лександра› 3‹ахаровна› мне надвязала верх и рукава). В синее я еле влезаю, а вылезти уже почти невозможно, когда-нибудь застряну навеки (как в лифте!) А больше ничего нет. Беда в том, что приходится бывать в Праге, по делам сборника, сидеть с приличными (NB! Завадский) людьми — и в таком виде. У Людмилы Ч‹ириковой› много платьев, и она (уверена!), если бы знала, с удовольствием дала.
… нужно обольстить. Еще беда (все беды зараз!) — бандаж. Корсет уже невозможен, все кости вылезли и весь он лезет куда-то вверх, под шею, а само bricho (живот) [1] на свободе. Какой-то неестественный вид. В этом Вы мне, конечно, помочь не можете, просто лазарюсь — иовлюсь — жалуюсь.
Но погода прелестная — ни льдинки, ни снежинки — осень с теплым ветром — без дождинки! — но… хозяин поставил печь (деньги — наши, печь — его: в рассрочку!), и вчера мы с Алей были в к‹инематогра)фе на «Нибелунгах». Великолепное зрелище.
И еще — стихи, которым — дивлюсь, что не разучилась.
‹узский›, отнимающий ровно половину утра (другую — плита и еда), убивают чулки, которые с каким-то протестующим ожесточением штопаю (2 пары своих, 5 Алиных, — и все разлагаются!), убивает еще такой год, а может и два — впереди!
________
Никто не бывает, кроме преданной Кати Р‹ейтлингер›. Недавно разлетелась: — «М‹арина› И‹вановна›! Что для Вас сделать? Я бы полжизни, я бы правый глаз, я бы душу…»
И я, прохладно: «Три пары теплых штанов для Али (девочка без штанов) — покрой вот: ‹Далее приведен рисунок› — бумазейных: одни розовые, другие голубые, третьи (обнаглевая: ) — сиреневые. 2 1/2 метра на три пары. 15-го заплачy (NB! и заплaчу!) И еще — надвязать чулки. (Оживляясь: — На Смихове, где мы жили, помните? — как спускаться со Шведской, вторая улочка налево? Так вот, такой магазинчик крохотный. Надвязка — 4 кр‹оны› пара»).
Да, чтобы задобрить… и загладить, сказала ей три стишка.
_______
Сережа видится и водится с И‹сцеленно›выми. Квартиры они так и не сняли, живут в гостинице, в к‹отор›ой С‹ережа› и посещает их, съедая один весь их скромный ужин и опивая чаем. Устроил им работу (верную) в какой-то художеств‹енной› мастерской. Они его любят, а мне сочувствуют.
‹ережа› трогателен, подарил мне на свой редакторский гонорар чудную неопрокидывающуюся стеклянную чернильницу (Ваша поганая сова загаживала весь стол!), записную книжку, дегтярное мыло, сушеных винных ягод и («мне») — 1 к‹оробку› баррана. И вот уже 10 дней как содержит табаком.
«Дорогим». Его заглазно выбрали в правление союза писателей, по предложению Калинникова. (Уезжал на 5 дней «освежиться» — вроде как с той русской чешкой — фамилию забыла — с ужасным голосом.) Приезжает, является в Союз — с отказом: «1) Это не союз писателей, ибо здесь их почти что нет 2) за 2 года существования союз ничего не сделал, даже не организовал охраны своих прав перед и‹здательст›вом «Пламя», зачастую эксплуатировавшим писателей 3) я — единственный из социалистов, попавших в правление, и без своих не могу». Общее смущение, вот-вот уже начнут уговаривать (улещать-умасливать) — причем большинство его не выносит — и С‹ережа›, подымая руку:
— «Прошу слова» — и, получив: «Я бы предложил, приняв во внимание заявление М‹арка› Л‹ьвовича›, перейти к очередным делам». Общее согласие. Секунда столбняка, вспышка румянца, руки в рукава, торопливое прощание, — изчез.
С‹ережа› кругом прав, и я его всячески одобряю: писателей прежде всего должен был защищать М‹арк› Л‹ьвович› — социалист, член союза и служащий «Пламени». Это заявление — вызов.
Кончаю, уступая место Але. Целую Вас и Адю и жду письма.
МЦ.
‹ейтлингер› будет проездом в Париже. (Едет в Англию на какой-то православный съезд и в Париже будет дня 4.) Дам ей Ваш адр‹ес›. Если бы удалось что-нибудь заполучить от Людм‹илы› Ч‹ириковой›, Катя бы наверное привезла. О ее поездке напишу подробнее.