<Таруса. 22.06.1908>[1]
Хочу Вам писать откровенно и не знаю, что из этого получится, — по всей вероятности ерунда.
Я к Вам приручилась за эти несколько дней и чувствую к Вам доверие, не знаю почему.
Когда вчера тронулся поезд я страшно удивилась — мне до последней минуты казалось, что это все «так», и вдруг та моему ужасу колеса двигаются и я одна. Вы наверное назовете это сентиментальностью, — зовите как хотите.
Я почти всю ночь простояла у окна. Звезды, темнота, кое-где чуть мерцающие огоньки деревень, — мне стало так грустно.
Где-то недалеко играли на балалайках, и эта игра, смягченная расстоянием, еще более усиливала мою тоску.
Вы вот вчера удивились, что и у меня бывает тоска. Мне в первую минуту захотелось все обратить в шутку — не люблю я, когда роются в моей душе. А теперь скажу: да, бывает, всегда есть. От нее я бегу к людям, к книгам, даже к выпивке, из-за нее завожу новые знакомства.
Но когда тоска «от перемены мест не меняется» (мне это напоминает алгебру «от перемены мест множителей произведение не меняется») — дело дрянь, так как выходит, что тоска зависит от себя, а не от окружающего.
Иногда, очень часто даже, совсем хочется уйти из жизни — ведь все то же самое. Единственно ради чего стоит жить — революция[2]. Именно возможность близкой революции удерживает меня от самоубийства.
Подумайте: флаги. Похоронный марш[3], толпа, смелые лица — какая великолепная картина.
Если б знать, что революции не будет — не трудно было бы уйти из жизни.
Поглядите на окружающих. Понтик[4], обещающий со временем сделаться хорошим пойнтером, ну скажите, неужели это люди?
Проповедь маленьких дел у одних[5], — саниновщина у других[6].
Где же красота, геройство, подвиг? Куда девались герои?
Почему люди вошли в свои скорлупы и трусливо следят за каждым своим словом, за каждым жестом. Всего боятся, — поговорят откровенно и уж им стыдно, что «проговорились». Выходит, что только на маскараде можно говорить друг другу правду. А жизнь не маскарад!
Или маскарад без откровенной дерзости настоящих маскарадов.
От пребывания моего в Орловке у меня осталось самое хорошее впечатление. Сижу перед раскрытым окном, — все лес. Рядом со мной химия, за к<отор>ую я впрочем еще не принималась[7], так как голова трещит.
[8] собираетесь провожать Симу[9]. Как бы я хотела сидеть теперь в милом тарантасе, вместо того, чтобы слышать как шагает Андрей в столовой, ругаясь с Мильтоном[10].
Папа еще не приехал[11].
Вчера в поезде очень хотелось выть, но не стоит давать себе волю. Вы согласны?
Нашли ли Вы мою «пакость», которую можете уничтожить в 2 секунды и уничтожили ли?
После Вашей семьи мне дома кажется все странным. Как мало у нас смеха, только Ася[12] вносит оживление своими отчаянными выходками. У Вас прямо можно отдохнуть.
Милый Вы черный понтик (бывают ли черные, не знаете?) я наверное без Вас буду скучать. Здесь решительно не с кем иметь дело, кроме одной моей знакомой — г<оспо>жи химии, но она до того скучна, что пропадает всякая охота иметь с ней дело[13].
Видите, понемногу впадаю в свой обычный тон, до того не привыкла по-настоящему говорить с людьми.
Как странно все, что делается: сталкиваются люди случайно, обмениваются на ходу мыслями, иногда самыми заветными настроениями и расходятся все-таки чужие и далекие.
Просмотрите в одном из толстых журналов, к<отор>ые имеются у Вас дома, небольшую вещичку (она кажется называется «Осень» или «Осенние картинки»). Там есть чудные стихи, к<отор>ые кончаются так
…«И все одиноки»…[14]
Вам они нравятся? Слушайте, удобно ли Вам писать на Вас? М. б. лучше на Сонино имя? Для меня-то безразлично, а вот как Вам?
Приходите ко мне в Москву, если хотите с Соней (по-моему лучше без). Адр<ес> она знает. М. б. мы с Вами так же быстро поссоримся, как с Сергеем[15], но это не важно.
Вы вчера меня спросили, о чем писать мне. Пишите обо всем, что придет в голову. Право, только такие письма и можно ценить. Впрочем, если неохота писать откровенно — лучше не пишите.
Удивляюсь как Вы меня не пристукнули, когда я рассказывала Соне в смешном виде Андреевскую Марсельезу[16].
Что у Вас дома? Горячий привет всем, включая туда Нору, Буяна и Утеху[17].
Ах, Петя, найти бы только дорогу!
Если бы война! Как встрепенулась бы жизнь, как засверкала бы!
И Понтик скоро будет с ярлыком врача или учителя[18], будет довольным и счастливым «мужем и отцом», заведет себе всяких Ев и тому подобных прелестей.
— «Петя, а Петь!»
— «Что?»
— «Иди скорей, Тася без тебя не ложится спать, капризничает!» —
— «Да я сочинения поправляю». —
— «Все равно, брось, наставь им троек, больше не надо, ну а хорошим ученикам четверки. Серьезно же, иди, Тася совсем от рук отбилась». —
— «Неловко, душенька, перед гимназистами…»
— «Ах, какой ты, Петя, несносный. Все свои глупые студенческие идеи разводишь, а тем временем Тася Бог знает что выделывает!» —
— «Хорошо, милочка, иду…»
Через несколько минут раздается «чье-то” пенье. «Приди котик ночевать, Мою Тасеньку качать»…
— «Папа, а что это ты разводишь, мама говорила?»
— «Идеи, голубчик, студенты всегда разводят идеи». —
— «А-а… Много?» —
— «Много. Что тебе еще спеть?» —
— «Как Бог царя хоронил[19], это все мама поет».
— «Хорошо, детка, только засыпай скорей!» — Раздаются звуки национального гимна
[20]
Пока прощайте, не сердитесь, крепко жму Вам обе лапы
М. Ц.
Адр<ес> Таруса. Калуж<ская> губ<ерния>. Мне.
Передайте Соне эту открытку от Аси.
Пишите скорей, а то химия, Андрей, алгебра… Повеситься можно!
1. Письмо датируется следующим после отъезда (21 июня 1908 г.) Цветаевой из Орловки (см. письмо 2).
А. Цветаева. С. 203–205). О «революционности» юной Цветаевой писали также ее гимназические подруги, например В. К. Генерозова: «Преклоняясь перед борцами революции, Марина мечтала и сама принимать участие в борьбе за свободу и светлое будущее людей. Марина старалась и меня познакомить с революционным движением, снабжая меня запрещенными в то время книгами…» (Там же. С. 237). «С 14-ти до 16-ти лет я бредила революцией…» — спустя несколько лет писала Цветаева В. В. Розанову (см. письмо 2 к нему).
«Вы жертвою пали в борьбе роковой…». По воспоминаниям сестры поэта, «Похоронный марш» был неизменным спутником их ялтинской жизни 1905–1906 гг. (А. Цветаева. С. 205). В 1936 г. М. И. Цветаева перевела его на французский язык. Автограф перевода хранится в РГАЛИ.
4. Семейное прозвище П. И. Юркевича.
5. Культ «мелких дел» возник в период кризиса народничества, когда в середине 1880-х гг. народник Я. В. Абрамов (1858–1906) выступил в газете «Неделя» с проповедью «теории малых дел».
«санинщина» — по имени главного героя романа М. П. Арцыбашева «Санин» (1907), проповедовавшего цинизм и аморальность.
7. Цветаевой предстояла сдача экзаменов при поступлении в 6-й класс гимназии М. Г. Брюхоненко.
8. Софья Ивановна Юркевич (по мужу — Липеровская; 1892–1973) — сестра адресата, училась в одной гимназии с Цветаевой. Впоследствии — педагог, автор ряда книг по русской литературе для школьников и учителей. О своих встречах с Цветаевой оставила воспоминания. См.: Воспоминания о Цветаевой. С. 31–41).
9. Речь идет о Симе Мусатовой, соученице М. Цветаевой по гимназии А. С. Алферовой в 1907–1908 гг.
10. Андрей Мильтон — собака Цветаевых, которую Андрей привозил с собой в Тарусу.
11. Летом 1908 г. И. В. Цветаев бывал на своей даче в Тарусе наездами, когда позволяли служебные дела.
12. Анастасия Ивановна Цветаева. В то время училась в гимназии В. В. Потоцкой, в 1908 г. перешла в 4-й класс.
«…по-моему, они скучны. Вот химия мне еще нравится, пожалуй: во время опытов в пробирках получаются такие красивые цвета!» (Юность. 1984. № 8. С. 96).
14. Цветаева имеет в виду рассказ швейцарского писателя Г. Гессе (1877–1962) «Осенью, пешком», опубликованный в журнале «Русская мысль» (1908, № 4) в переводе А. Ф. Даманской. В последней главе рассказа приведено стихотворение «В раздумье брожу сквозь туман по земле…», оканчивающееся строкой «И все одиноки»; оно также принадлежит перу Гессе.
15. Сергей Иванович Юркевич (ок. 1888–1919), брат П. И. Юркевича, врач-терапевт. Во время первой мировой войны работал военным хирургом. О какой размолвке с С. И. Юркевичем идет речь в письме М. Цветаевой, неясно. В воспоминаниях А. И. Цветаевой описывается первое посещение им цветаевского дома в Москве зимой 1907/08 г.: «Он сидел на маленьком нашем красном диванчике и говорил о чем-то с Мариной, «наверное, о революционном», — думала я, не очень слушая, любуясь Сережей. Так же неуверенно, то вспыхивая, то преодолевая застенчивость, мгновенно переходившую в гордость, взглядывала на него Марина» (А. Цветаева
«Марсельеза» (1903).
17. Клички собак в Орловке.
18. В выборе будущей профессии П. И. Юркевич колебался между филологией и медициной. Осенью 1908 г. он поступил на историко-филологический факультет Московского университета, однако под влиянием брата, студента-медика, вскоре перешел на медицинское отделение того же университета.
19. Намек на российский национальный гимн «Боже, Царя храни» (музыка А. Ф. Львова, слова В. А. Жуковского). Официально он был принят в России в 1833 г. В 1908 г. торжественно отмечалось его 75-летие.