Милая Юлия,
Я Вас не забыла, а просто выбилась из колеи писанья писем. — Тронута, что окликнули.
Живу все там же, все так же, созерцаю дожди, изредка размышляю о влиянии на Чехию (!!!) — извергающейся Этны и продвигающихся полярных льдов.
‹етской› России ничем не возьмешь, даже безысходной скукой Чехии.
Закончила переписку своих московских записей (1917 г. — 1919 г.), получилась основательная книга. Пишу стихи, читаю Диккенса, собираю — до потери сознания! — чернику, мечтаю о новом платье, но глубже вдумавшись, понимаю, что оно бессмысленно, потому что тоже станет старым.
Бываю в Праге редко, на каждом собрании журналисты сбрасывают старого председателя и голосуют нового. Я неизменно сажусь около Маковского и обезьяню с него все жесты. Он подымет руку — и я подымаю, он забудет — а я в глупом положении. Он мил, я его люблю. Он глубокo-искренен в своих слабостях, в его устах — они очарование. Кроме того, он по-настоящему глубокo-культурен. С ним не попадаешь каждоминутно в безвоздушные пространства неведения, младенческого изумления. Это пристало Вашей Марине, да и то — до году, правда? Сколько ей сейчас месяцев? Обозначилось ли уже сходство со мной? Если будет дикая, — знайте, что в меня. А я пошла в кормилицу. А кормилица была цыганка. У Вашей дочери сомнительная родословная! А родина ее (исходя из меня и цыганки) не то Индия, не то Египет. (Цыган в старину звали «египтяне», у Мольера, напр‹имер›).
А «незнакомка», занесшая ей «Ремесло» — некто Катерина Исааковна Еленева, дочка известного врача Альтшулера, — существо милое, красивое и обаятельное. Она жена одного из здешних студентов.
________
«Ремесле» и «Психее». Но напишу ему об этом отдельно. Как здоровье Льва Струве? Как Нина Александровна? П‹етра› Б‹ернгардовича› вижу редко и бегло, мне кажется, что он меня не любит, а это не располагает. («Не любит» здесь, как: не дохожу.)
Целую нежно Вас и Марину. Аля увлекается сокольской гимнастикой и окончательно перестала отзываться на арифметику. И она и Сережа шлют привет.
МЦ.