МОКРОПСЫ, 30-ГО ИЮНЯ 1923 Г.
Милый Александр Васильевич!
Передо мной двенадцать неотвеченных писем (Ваше последнее, Вам первому.)
Ваше письмо разверстое как ладонь, между Вами и мной ничего (никакой связи!) — ничего (никакой преграды!) кроме этого исписанного листа. Ваше письмо — душа. Как же мне не отбросить все счета (благодарности, вежливости, давности и прочих достоверностей!)
— это вся возможность, тот, от кого всего ждешь. Его еще нету, он только завтра будет (завтра, когда меня не будет!) Человека сущего я предоставляю всем, имеющее быть — мое. (NB! Вы, конечно, существуете, но для меня, чужого. Вас конечно еще нет. Х для Y начинается в секунду встречи, — будь ему хоть 100 лет!)
Теперь о Вашем письме, о первом слове Вашего письма и целой страницы к нему пояснений. Вы пишете человеку: дорогой. Это значит, что другой, чужой. Вам дорог. Что же на это может возразить другой? Быть дорогим, это ведь не наш выбор, и не наше свойство, и не наша ответственность. Это просто не наше дело. Это наше — в данный час — отражение в реке, страдательное (т. е. обратное действенному!) состояние. Я же не могу сказать: «я не дорогая!». Это не свойство — слово неизменное и незаменимое, я употребляю его и в сравнительной степени, тaк, часто, говоря о человеке «Он такой дорогой!» (Чтo, кажется, основательно разрушает все только что мною сказанное!) [1]
_______
Ваш голос молод, это я расслышала сразу. Равнодушная, а часто и враждебная к молодости лиц, люблю молодость голосов. Вот эпиграф к одной из моих будущих книг: (Слова, вложенные Овидием в уста Сивиллы, привожу по памяти: ) «Мои жилы иссякнут, мои кости высохнут, но ГОЛОС, ГОЛОС — оставит мне Судьба!» (Сивилла, согласно мифу, испросила Феба вечной жизни, забыла испросить себе вечной молодости! He-случайная забывчивость!)
Так вот, о голосе, Ваш голос молод, это меня умиляет и сразу делает меня тысячелетней, — какое-то каменное материнство, материнство скалы. Слово «за всю мою недолгую жизнь» меня как-то растравило и пронзило, не знаю как сказать. Есть такие обнаженные слова. В них говорящий сразу беззащитен, но беззащитность другого делает беззащитным и нас!
«всю недолгую жизнь» ни одного стиха? Дитя, дитя, да ведь это похоже на бескорыстную любовь, т. е. на чудо.
_______
Теперь о «Ремесле» (слове). В сознательном мире права я: ремесло, как обратное фабричн‹ому› производству, артель — заводу, ремесленничество Средних Веков, — стих‹отворению› К. Павловой и пр., но в мире бессознательном прaвы — Вы. Только не орудуйте логическими доводами! Это Вас в данный час не вывезет. Впрочем, на последний из Ваших доводов я польстилась: «Вы не только ежечасно выходите из пределов ремесла. Вы в них и не входите» — это прелестно, и верно, и мне от этого весело. Хотите, я Вам скажу, в чем главная уязвимость моего названия? Ремесло предполагает артель, это начало хоровое, над хором должен быть мастер/маэстро. У ремесленника должны быть собратья, — это какой-то круг. Ощущение со-(мыслия, -творчества, -любия и пр.) во мне совершенно отсутствует, я и взаимную любовь (там где только двое!) ощущаю как сопреступничество. Я и Вечность (круг!) ощущаю как прямую версту. Нюхом своим — Вы правы!
Вы тонки. Вы не польститесь на «похвалу» (признание). Моей волей выявленному Вы предпочли помимо моей воли вставшее. Личный дар (признание) — всегда мал, важно не то, что нам дают, а тo, что — даже без ведома дающего — само дается. Воля вещи к бытию — и дающие и берущие — как орудие!
Есть в Вашем письме одно место, над которым я задумалась, маленькая вставка, «случайность». Вы спрашиваете, где же я в «Психее»: в Мариуле или в Манон, — и: «Бдение — или Бессонница?» Сначала я Бдение приняла, как обр‹атное› Бессоннице, т. е. как сон, но сон обратен бдению, где же сопоставление? И вдруг — озарение — нет, не ошибка. Вы говорите именно тo, что хотите сказать, эти деления не-спать: бдение, как волевое, и бессонница, как страдательное (стихийное). Дитя, дитя, откуда?! Люди знают: спать (на то и ночь!), иногда: не-спать (голова болит, заботы) — но бдить, да еще сопоставляться с бессонницей…
— Вам ясно? Вот мой ответ.
_______
Насчет реки — очень хорошо в «Психее». — Глубокo. — У меня где-то в записях есть: «У поэта не должно быть «лица», у него должен быть голос, голос его — его лицо». («Лицо» здесь как чтo, голос — кaк.) А то ведь все сводится к вопросу «темы». Х пишет о Египте, Y — o смерти, Z — o XVIII в. и т. д. — Какая нищета! — Как собака, к‹отор›ая три раза крутится вокруг себя, чтобы лечь. И хвост тот же, и подстилка та же… (NB! Обожаю собак!)
_______
Есть у меня к Вам просьба (пока еще не деловая!). Не пишите без твердых знаков, это бесхвосто, это дает словам неубедительность и читающему — неуверенность! Пишите или совсем без ничего (по-новому!) или дайте слову и графически быть. Уверяю Вас, это «белогвардейщина» ни при чем, — ведь я согласна на красно-писание! — только не по-«земгорски» (горцы равнины!), не неолиберальному», — пишите или как Державин (с Ъ) или как Маяковский! В этом отсутствующем Ъ, при наличии Ь — такая явная сделка!
«игривость» — это затасканное слово, в конец испорченное: «игривый анекдот», «игривое настроение», что-то весьма подозрительное.
Замените: «игра», «пена». (Прим‹ер›, «Где вы, в разгуле Мариулы или в пене Манон?»)
И не сердитесь на непрошеные советы, это не советы, а просьбы, а просьбы не только «непрошеные», — они сами просят!
Ваше письмо меня тронуло. Продолжайте писать ко мне и памятуйте одно: я ничего не присваиваю. Все «сорвавшееся» в мире — мое, от первого Адама до последнего, отсюда полная невозможность хранить. В Вашем письме я вижу не Вас ко мне, а Вас — к себе. Я случайный слушатель, не скрою, что благодарный. Будемте так: продолжайте думать вслух, я хорошие уши, но этими ушами не смущайтесь и с ними не считайтесь. Пусть я буду для Вас тем вздохом — (или тем поводом к вздоху! — ) — единственным исходом для всех наших безысходностей!
Теперь вспоминаю, смутно вспоминаю — и это глубокo между нами! когда я решила книгу назвать «Ремесло», у меня было какое-то неизреченное, даже недоощущенное чувство иронии, вызова.
— «Ну посмотрим, чтo за «Ремесло»! И — в ответ все фурии ада и все сонмы рая!
— и его недостойной носительницей.
Голубчик, Вы угадали интонацию, увидели — за сто верст! — начало моей усмешки. — «Что же это за «Ремесло»?!» Я сначала не угадала, подумала, что Вы просто не знаете РЕМЕСЛА ПЕСНИ. Ваш вопрос был глубже моего ответа. Вы глубокo-правы, я не могу этого от Вас скрыть, но это глубокo между нами. Пусть остальные верят и умиляются! И стрoят на этом — свое собственное ремесло!
Теперь о делах:
«Драматические сцены» у меня могут быть готовы через месяц, — раньше ведь не нужно? В них войдут: «Метель», «Приключение», «Фортуна» и «Феникс» (последняя, т. е. одна третья сцена безграмотно и препакостно напечатана в Сов‹етской› России под названием) «Конца Казановы». Вещь целиком — нигде не печаталась, как и «Приключение»).
Но «Petropolis» — по-новому? И в России? Боюсь за корректуру, — страдаю от опечаток! [2]
Самое главное для меня устройство «Земных Примет» (книга записей). Это — ходкая проза, хотя бы из дурного любопытства публики к частной жизни пишущих. (Публика будет обокрадена, но ведь она же этого не знает!) Это — сейчас — забота моих дней, эта книга мне надоела, я от нее устала, это мое второе я, и нам необходимо расстаться.
— поэма «Мoлодец» (новая, моя последняя большая стихотв‹орная› вещь). Отклоняясь от дел, — Вы наверное моего русского русла не любите, одежда России мешает Вам видеть суть. Об этом разговор впереди, покамест скажу Вам, что это об упыре, что в эту вещь я была влюблена, как в сон, что до сих пор (полгода назад кончила!) не могу смотреть на черную тетрадку, ее хранящую, без волнения. Это — grande passion, passion [3] — в чистом виде, со всеми попранными человеческими и божескими законами. С ней я не тороплюсь, издать ее хочу безукоризненно.
— важнейшее из дел: сейчас в Берлине некий Игнатий Сем‹енович› Якубович, человек к‹оторо›му я обязана выездом своим из России, моя давняя дружба и вечная благодарность. Мне необходимо окликнуть его. Не возьметесь ли Вы переслать ему в миссию прилагаемый листок. Из Праги это сделать невозможно. Письмо можете прочесть, «лояльное». Хорошо бы узнать, на какой срок он в Берлине (хотя бы по телефону), тогда бы я Вам прислала для него книги, к‹отор›ые Вы, м. б., через посыльного бы отправили. (Здесь сов‹етская› миссия — зачумленное место, не знаю, как в Берлине.)
Это прелестный, прелестный человек, и у меня сердце разрывается от мысли, что он может заподозрить меня в забывчивости, или в еще худшем. Это один из тех «врагов», за которых я многих, многих «друзей» отдам!
(NB! Деньги на посыльного приложу, не укоряйте в мелочности, это — мелочи, к‹отор›ые не должны вставать между людьми!) Но до посылки книг мне нужно узнать, в Б‹ерлине› ли он еще и на сколько. М. б. сообщите открыточкой?
Мой новый адр‹ес›:
_______
Прилагаемый листок оторвите, запечатайте и отправьте. Если невозможно — уничтожьте.
Шлю Вам дружеский привет, если увидетесь с Люб‹овью› Мих‹айловной› Э‹ренбур›г, скажите ей, что пишу на днях, люблю и помню.
МЦ.
«сидеть втроем» совсем не умею.
— но это уже школьничество! — «Так первое письмо не начинают». Так принято, очевидно, кончать только последнее? — Шучу! — (Приписка на полях.)
2. — От Гржебина, конечно, ничего. (Приписки на полях.)