Ванв, 27-го декабря 1934 г.
<…> …А вот другое горе: мое. Чистое и острое как алмаз.
21-го ноября погиб под метро юноша — Николай Гронский. Он любил меня первую, а я его — последним. Это длилось год. Потом началось — неизбежное при моей несвободе — расхождение жизней, а весной 1931 г. и совсем разошлись: нaглухо. За все три года я его видела только раз, в поезде, — позвала — не пришел. (Позвала “заходить” и он, не поняв словесного прикрытия, оскорбился.) И вдруг, 21-го ноября утром в газете…
— Но это не все. Юноша оказался большим поэтом. Вот его вещь, — мой грустный подарок Вам на Новый Год. Он и при мне (18, 19 лет!) писал стихи и были прекрасные строки, и я все спрашивала его, верней — себя: — Будешь ли ты — или нет — поэтом? И вот, расставшись, стал. Сохранилась вся наша переписка (лето 1928 г.) — целое Briefbuch [Книга писем (нем.).] Он писал мне из Bellevue (под Парижем, где и мы жили первый год) в Pontaillac на океан. Он должен был ко мне приехать, но придя перед поездом проститься с родителями, застал разъяснение: мать уходила от отца. Поставив чемодан у двери, вступил в “беседу” — третьим, — и сразу скажу, что чемодан этот 6 ч. спустя унес обратно на свой чердак, где жил, т. е. остался — чтобы мать осталась — и никогда ко мне не приехал — и никогда уже не увидел Океана. А мать, 6 мес<яцев> спустя (он заработал по месяцу на чек!) все равно ушла, и жертва была — зря. Все это сохранилось в его и моих письмах. Он подарил мне свой детский крестильный крестик, на котором “Спаси и сохрани”. — “Я всё думал, что Вам подарить. И вдруг — понял: ведь бoльше этого — нет. А пока Вы со мной — я уже спасен и сохранен”. Я надела ему — свой, в нем он и похоронен, — на новом медонском кладбище, совсем в лесу: был лес, огородили — и всё. Там он и лежит с 26-го ноября (вчера как раз был месяц!) под стражей деревьев, входящих в кладбище, как домой. Сколько раз мы мимо него ходили!
<абря> появилась его поэма Белла-Донна (савойская горная цепь), я написала о ней “статью” [Статья “Посмертный подарок”, вошедшая в эссе “Поэт-альпинист”], и вот, просьба: не могли бы Вы, дорогая Анна Антоновна, ее перевести и поместить в Чехии? Статья небольшая: на полтора газетных фельетона. Если бы была надежда, я ее бы Вам переписала и послала, но это все-таки полных два дня работы, так что — без надежды — трудно приняться. Может быть пойдет в Посл<едних> Нов<остях>. Статья интересная, ибо касается всей поэзии и, главным образом, отвечает на вопрос о языке, среде, почве, корнях ПОЭТА. Это — первый поэт, возникший в эмиграции. Первый настоящий поэт. Вы это сами увидите.
После него осталось 500 рукописных страниц стихов: много больших поэм (знаю, пока, только одну) и драматическая вещь “Спиноза”. Через несколько месяцев выйдет первая книга, стран<иц> на 130. Издает — отец. Отец его один из редакторов “Посл<едних> Новостей”.
Да, он был необычайно красив: как цветок.
У меня осталось к нему несколько стихотворений. Вот одно (1928 г., весна)
Лес! Сплошная маслобойня
Бьющееся без забрал…
Погляди, как в час прибоя
Лес играет сам с собою! —
Так и ты со мной играл.
МЦ.
— это все, что осталось у родителей: посмертная слава сына. Объясните ему, ибо если не понравится, пусть лучше не пишет. Это мой настоящий духовный выкормыш, которым я — горжусь.
“Белла-Донна” в “Последних новостях” предваряло вступление Г. В. Адамовича.]
А мне написать — не дали.