St. Gilles, 21-го июня 1926 г.
Мой дорогой Борис,
Только что — Шмидт, Барьеры и журналы [Цветаева получила от Пастернака, кроме журналов, рукопись первой части поэмы “Лейтенант Шмидт”, сборник стихов “Поверх барьеров” и др. его произведения]. Пишу только, чтобы известить, что дошло. Ничего ещё не смотрела, потому что утро в разгаре. Одновременно письмо из Чехии с требованием либо возвращаться сейчас же, либо отказаться от чешской стипендии. (“Отказаться” — ход неудачно построенной фразы, просто в случае невозврата — отказывают.)
Возвращаться сейчас невозможно, — домик снят и уплочено до половины октября, кроме того — нынче первый солнечный день, Борис. Возвращаться ни сейчас, ни потом мне невозможно: Чехию я изжила, вся она в Поэмах Конца и Горы (герой их 13-го обвенчан) [Речь идет о свадьбе К. Б. Родзевича и М. С. Булгаковой], Чехии просто нет. Вернусь в погребенный черновик.
Следовательно, — (невозвращение) — я на улице. Думаю (непонятный отказ чехов, обещавших стипендию по крайней мере до октября) — эхо парижской травли (“Поэт о критике” — травля) [Статья М. Цветаевой “Поэт о критике” в журнале “Благонамеренный” вызвала множество выступлений в печати], а м. б. и донос кого-нибудь из пражских русских: везде печатается, муж — редактор и т. д. С<ергей> Я<ковлевич> получает с № (Версты), причем I еще не вышел, а II намечается только к октябрю.
Пишу в Чехию с просьбой выхлопотать мне заочную стипендию, как Бальмонту и Тэффи, которых чехи содержат, никогда в глаза не видав (меня видели, всегда с ведром или с мешком, три с половиной года, — не нагляделись, должно быть!)
Пишу в сознании полной бессмысленности. Явный подвох какого-то завистника. (Завидовать — мне: И, после краткого вдумывания: да, можно, но тогда нужно просить Господа Бога, чтобы снял меня с иждивения, а не чехов.)
Кроме того, (возврат в Чехию) в Чехии С<ергею> Яковлевичу) делать нечего. Ни заработков, ни надежд. Даже на фабрику не берут, ибо русских затирают.
________
— как я. Почему сообщаю? Чтобы объяснить некоторую заминку со Шмидтом, — дня три уйдет на письма, т. е. те полтора-два часа в день, которые у меня есть на графику, ту или иную.
Борис, где встретимся? У меня сейчас чувство, что я уже нигде не живу. Вандея — пока, а дальше? У меня вообще атрофия настоящего, не только не живу, никогда в нем и не бываю.
Громовая статья П. Струве (никогда не пишущего о литературе), статьи Яблоновского, Осоргина, многих, — всех задетых [Цветаева говорит о статьях П. Струве “Заметки писателя. О пустоутробии и озорстве”, А. Яблоновского “В халате”, М. Осоргина “Дядя и тетя” и дрюугих, в частности Ю. Айхенвальда и 3. Гиппиус.] (прочти “Поэт о критике”, поймешь — чья-то зависть — чья-то обойденность — и я на улице, я — что! — дети.
Мур ходит, но оцени! только по пляжу, кругами, как светило. В комнате и в саду не хочет, ставишь — не идет. На море рвется с рук и неустанно кружит (и падает).
Да, Борис, о другом. В Днях перепечатка статьи Маяковского о недостаточной действенности книжных приказчиков. Привожу Дословно: “Книжный продавец должен ещё больше гнуть читателя. Вошла комсомолка с почти твердым намерением взять, например, Цветаеву. Ей, комсомолке, сказать, сдувая пыль со старой обложки, — Товарищ, если вы интересуетесь цыганским лиризмом, осмелюсь предложить Сельвинского. Та же тема, но как обработана! Мужчина! Но это все временное. Поэтому напрасно в вас остыл интерес к Красной Армии; попробуйте почитать эту книгу Асеева”. И т. д..
Между нами — такой выпад Маяковского огорчает меня больше, чем чешская стипендия: не за себя, за него.
“Но всё это — временное”, а —
“Время — горе небольшое:
Я живу с твоей душою”…
“Время — бремя небольшое”.]
М.
Шмидт получен, скоро получишь о тебе и мое. И ещё элегию (мне) Рильке. Люблю тебя.