• Приглашаем посетить наш сайт
    Литература (lit-info.ru)
  • Цветаева М. И. - Пастернаку Б. Л., 23-26 мая 1926 г.

    <23-26-го мая 1926 г.>

    I

    St. Gilles, 23-го мая 1926 г., воскресенье

    Аля ушла на ярмарку, Мурсик спит, кто не спит — тот на ярмарке, кто не на ярмарке — тот спит. Я одна не на ярмарке и не сплю. (Одиночество, усугубляемое единоличностью. Для того, чтобы ощутить себя не-спящим, нужно, чтобы все спали.)

    Борис, я не те письма пишу. Настоящие и не касаются бумаги. Сегодня, например, два часа идя за Муркиной коляской по незнакомой дороге — дорогам — сворачивая наугад, все узнавая, блаженствуя, что наконец на суше (песок — море), гладя — походя — какие-то колючие цветущие кусты — как гладишь чужую собаку, не задерживаясь — Борис, я говорила с тобой непрерывно, в тебя говорила — радовалась — дышала. Минутами, когда ты слишком долго задумывался, я брала обеими руками твою голову и поворачивала: вот! Не думай, что красота: Вандея бедная, вне всякой военной heroic’и: кусты, пески, кресты. Таратайки с осликами. Чахлые виноградники. И день был серый (окраска сна), и ветру не было. Но — ощущение чужого Троицына дня, умиление над детьми в ослиных таратайках: девочки в длинных платьях, важные, в шляпках (именно — ках!) времен моего детства — нелепых — квадратное дно и боковые банты, — девочки, так похожие на бабушек, и бабушки, так похожие на девочек… Но не об этом — о другом — и об этом — о всём — о нас сегодня, из Москвы, или St. Gill’a — не знаю, глядевших на нищую праздничную Вандею. (Как в детстве, смежив головы, висок в висок, в дождь, на прохожих.)

    Борис, я не живу назад, я никому не навязываю ни своих шести, ни своих шестнадцати лет, — почему меня тянет в твое детство, почему меня тянет — тянуть тебя в свое? (Детство: место, где все осталось так и там.) Я с тобой сейчас в Вандее мая 26 года, непрерывно играю в какую-то игру, чтo в игру — в игры! — разбираю с тобой ракушки, щелкаю с кустов зеленый (как мои глаза, сравнение не мое) крыжовник, выбегаю смотреть (потому что когда Аля бежит — это я бегу!), опала ли Vie [Жизнь (фр.). Название речушки, на которой стоял городок Сен-Жиль.] и взошла (прилив или отлив).

    Борис, но одно: я не люблю моря. Не могу. Столько места, а ходить нельзя. Раз. Оно двигается, а я гляжу. Два. Борис, да ведь это та же сцена, т. е. моя вынужденная, заведомая неподвижность. Моя косность. Моя — хочу или нет — терпимость. А ночью! Холодное, шарахающееся, невидимое, нелюбящее, исполненное себя — как Рильке! (Себя или божества — равно.) Землю я жалею: ей холодно. Морю не холодно, это и есть — оно, все что в нем ужасающего, — оно. Суть его. Огромный холодильник. (Ночь.) Или огромный котел. (День.) И совершенно круглое. Чудовищное блюдце. Плоское, Борис! Огромная плоскодонная люлька, ежеминутно вываливающая ребенка (корабли). Его нельзя погладить (мокрое). На него нельзя молиться (страшное). Так. Иегову, напр<имер> бы, ненавидела. Как всякую власть. Море — диктатура, Борис. Гора — божество. Гора разная. Гора умаляется до Мура (умиляясь им!). Гора дорастает до Гётевского лба и, чтобы не смущать, превышает его. Гора с ручьями. с норами, с играми. Гора — это прежде всего мои ноги, Борис. Моя точная стоимость. Гора — и большое тире, Борис, которое заполни глубоким вздохом.

    И все-таки — не раскаиваюсь. “Приедается всё — лишь тебе не дано” [Из поэмы Б. Пастернака “Девятьсот пятый год”]. С этим, за этим ехала. И что же? То, с чем ехала и за чем: твой стих, т. е. преображение вещи. Дура я, что я надеялась увидеть воочию твое море — заочное, над очное, внеочное. “Прощай, свободная стихия” (мои 10 лет) и “Приедается всё” (мои тридцати — вот мое море.

    Борис, я не слепой: вижу, слышу, чую, вдыхаю всё, что полагается, но — мне этого мало. Главного не сказала: море смеет любить только рыбак или моряк. Только моряк или рыбак знают, чтo это. Моя любовь была бы превышением прав (“поэт” здесь ничего не значит, самая жалкая из отговорок. Здесь — чистоганом).

    ________

    Ущемленная гордость, Борис. На горе я не хуже горца, на море я — даже не пассажир: дачник. Дачник, любящий океан… Плюнуть!

    ________

    Рильке не пишу. Слишком большое терзание. Бесплодное. Меня сбивает с толку — выбивает из стихов — вставший Nibelun-genhort [Сокровище Нибелунгов (нем.).] — легко справиться?! Ему — не нужно. Мне — больно. Я не меньше его (в будущем), но — я моложе его. На много жизней. Глубина наклона — мерило высоты. Он — глубокo наклоняется ко мне — может быть глубже, чем… (неважно!) — что я почувствовала? ЕГО РОСТ. Я его и раньше знала, теперь знаю его на себе. Я ему писала: я не буду себя уменьшать, это Вас не сделает выше (меня не сделает ниже!), это Вас сделает только еще одиноче, ибо на острове, где мы родились — все — как мы.

    Durch alle Welten, durch alle Gegenden an alien Wegenden
    Das ewige Paar der sich — Nie — Begegnenden

    [Через все миры, через все края — по концам всех дорог
    Вечные двое, которые — никогда — не могут встретиться (нем.).].

    Само пришло, двустишием, как приходит всё. Итог какого-то вздоха, к которому никогда не прирастет предпосылка.

    Для моей Германии нужен был весь Рильке. Как обычно, начинаю с отказа.

    ________

    О Борис, Борис, залечи, залижи рану. Расскажи, почему. Докажи, что всё тaк. Не залижи, — выжги рану! “Вкусих мало мёду” [Из церковнославянского текста Библии (Первая книга Царства).] — помнишь? Чтo — мед!

    ________

    Люблю тебя. Ярмарка, ослиные таратайки, Рильке — всё, всё в тебя, в твою огромную реку (не хочу — море!). Я так скучаю по тебе, точно видела тебя только вчера.

    М.

    II

    St. Gille-sur-Vie, 25-го мая 1926 г.

    уходят (и с уходящим, на последующие десять минут, всё. Комната, где даже тебя нет. Одна тоска расселась).

    “воспользоваться” “случаем” письма Рильке, чтобы назвать тебя еще раз (примеч. М. Цветаевой).]. Не быть ниже себя. Суметь не быть.

    (Я бы Орфею сумела внушить: не оглядывайся!) Оборот Орфея — дело рук Эвридики. (“Рук” — через весь коридор Аида!) Оборот Орфея — либо слепость ее любви, невладение ею (скорей! скорей!) — либо — о, Борис, это страшно — помнишь 1923 год, март, гору, строки:

    Не надо Орфею сходить к Эвридике
    И братьям тревожить сестер

    [Из стихотворения М. Цветаевой “Эвридика — Орфею”] —

    — и потерять. Все, что в ней еще любило — последняя память, тень тела, какой-то мысок сердца, еще не тронутый ядом бессмертья, помнишь?

    — — — …С бессмертья змеиным укусом
    Кончается женская страсть!

    [Из этого же стихотворения.]

    все, что еще отзывалось в ней на ее женское имя, — шло за ним, она не могла не идти, хотя может быть уже не хотела идти. Так, преображенно и возвышенно, мне видится расставание Аси с Белым [Разрыв А. Белого с женой, А. А. Тургеневой.] — не смейся — не бойся.

    — не смейся опять! — сейчас времени нет додумать, но раз сразу пришло — верно. Ах, может быть, просто продленное “не бойся” — мой ответ на Эвридику и Орфея. Ах, ясно: Орфей за ней пришел — жить, тот за моей — не жить. Оттого она (я) так рванулась. Будь я Эвридикой, мне было бы… стыдно — назад!

    О Рильке. Я тебе о нем уже писала. (Ему не пишу.) У меня сейчас покой полной утраты — божественного ее лика — отказа. Пришло само. Я вдруг поняла. А чтобы закончить с моим отсутствием в письме (я так и хотела: явно, действенно отсутствовать — Борис, простая вежливость не совсем или совсем не простых вещей. — Вот. —

    Твой чудесный олень с лейтмотивом “естественный”

    [В акростихе-посвящении, которое Б. Пастернак прислал ей в письме от 19 мая 1926 г.:

    Мельканье рук и ног и вслед ему
    “Ату его сквозь тьму времен! Резвей
    Реви рога! А то возьму
    И брошу гон и ринусь в сон ветвей”.
    Но рог крушит сырую красоту
    Естественных, как листья леса, лет.
    — Сатурн:
    Вращающийся возраст, круглый след.
    Ему б уплыть стихом во тьму времен.

    А тут носи из лога в лог ату,

    Век, отчего травить охоты нет?
    Ответь листвою, пнями, сном ветвей
    И ветром и травою мне и ей.].

    Я слышу это слово курсивом, живой укоризной всем, кто не. Когда олень рвет листья рогами — это естественно (ветвь — рог — сочтутся). А когда вы с электрическими пилами — нет. Лес — мой. Лист — мой. (Тaк я читала?) И зеленый лиственный костер над всем. — Так? —

    “Царевна в зелени” [Популярная в России 1880 — 1890-х годов повесть французского писателя и поэта Андре Терье.]. Не я — мать читала вслух. Там два мальчика убежали из дому, один: Клод Бижар (Claude Bigeard — Бижар — сбежал — странно?), один отстал, другой остался. Оба искали царевну в зелени. Никто не нашел. Только последнему вдруг неожиданно хорошо стало. И какой-то фермер. Вот все, что я помню. Когда мать проставила голосом последнюю точку — и — паузой — конечное тире, она спросила:

    “Ну, дети, кто же была эта царевна в зелени?” Брат (Андрей) сразу ответил: “Почем я знаю”, Ася, заминая, начала ластиться, а я только покраснела. И мать, зная меня и эти вспышки: — “Ну, а ты как думаешь?” — “Это была… это была… НАТУРА!” — “Натура? Ах ты! — Умница”. (Правда, ответ запоздал нa век? 1800 г. — Руссо.) [Ж. -Ж. Руссо был поборником уединения человека на лоне природы.] Мать меня поцеловала и обещала мне, вне всякой педагогики, в награду (спохватившись, скороговоркой): “за то, что хорошо слушала”… книжку. И подарила. Но гнуснейшую: Mariens Tagebuch Машин дневник (нем.). [Машин дневник (нем.). — Книга Адама Штейна (Шпрингер, Роберт Густав Мориц)] и, что еще хуже: Машин дневник, противоестественный, потому что Маша — и тетя Гильдеберта, и праздник “Трех королей” (Dreikonigsfest), и прочее. Противоестественный потому еще, что мир непреложно делился на богатых девочек и бедных мальчиков, и богатые девочки этих бедных мальчиков, сняв с себя (!) одевали (в юбки, что ли?). Аля эту книгу читала и утверждает, что там тоже был мальчик, который тоже сбежал в лес (потому что его бил сапожник), но вернулся. Словом: НАТУРА (как — часто) повлекла за собой противоестественность. Эту ли горькую расплату за свою природу имела в виду мать, даря? Не знаю.

    ________

    Борис, я только что с моря и поняла одно. Я постоянно, с тех пор как впервые не полюбила [В детстве любила, как и любовь (примеч. М. Цветаевой).], порываюсь любить его, в надежде, что может быть выросла, изменилась, ну просто: а вдруг понравится? Точь-в-точь как с любовью. Тождественно. И каждый раз: нет, не мое, не могу. То же страстное въигрыванье (о, не заигрыванье! никогда), гибкость до предела, попытка проникнуть через слово (слово ведь больше вещь, чем вещь: оно само — вещь, которая есть только — знак. Назвать — овеществить, а не развоплотить) — и — отпор.

    И то же неожиданное блаженство, которое забываешь, как только вышел (из воды, из любви) — невосстановимое, нечислящееся. На берегу я записала в книжку, чтобы тебе сказать. Есть вещи, от которых я в постоянном состоянии отречения: море, любовь. А знаешь, Борис, когда я сейчас ходила по пляжу, волна явно подлизывалась. Океан, как монарх, как алмаз: слышит только того, кто его не поет. А горы — благодарны (божественны).

    “Увод” [ “Увод” — название четвертой главы “Крысолова”.]. Нет, всё, всё. Он как “Мoлодец” писан с голосу.

    ________

    Мои письма не намеренны, но и тебе и мне нужно жить и писать. Просто — перевожу стрелку. Ту вещь о тебе и мне почти кончила [Поэма “С моря”.]. (Видишь, не расстаюсь с тобой!) Впечатление: от чего-то драгоценного, но — осколки. До чего слово открывает вещь! Думаю о некоторых строках. — До страсти хотела бы написать Эвридику: ждущую, идущую, удаляющуюся. Через глаза или дыхание? Не знаю. Если бы ты знал, как я вижу Аид! Я, очевидно, на еще очень низкой ступени бессмертия.

    ________

    Борис, я знаю, почему ты не идешь за моими вещами к Н<адежде> А<лександровне> [Н. А. Нолле-Коган.]. От какой-то тоски, от самообороны, как бежишь письма, которое требует всего тебя. Кончится тем, что все пропадет, все мои Гёты! Не перепоручить (не перепоручишь) ли Асе? Жду Шмидта.

    МЦ.

    III

    26-го мая 1926 г., среда

    Здравствуй, Борис! Шесть утра, все веет и дует. Я только что бежала по аллейке к колодцу (две разные радости: пустое ведро, полное ведро) и всем телом, встречающим ветер, здоровалась с тобой. У крыльца (уже с полным) вторые скобки: все еще спали — я остановилась, подняв голову навстречу тебе. Так я живу с тобой, утра и ночи, вставая в тебе, ложась в тебе.

    Да, ты не знаешь, у меня есть стихи к тебе, в самый разгар Горы [“Поэма Горы”]. (Поэма Конца — одно. Только Гора раньше и — мужской лик, с первого горяча, сразу высшую ноту, а Поэма Конца уже разразившееся женское горе, грянувшие слезы, я, когда ложусь, — не я, когда встаю! Поэма горы — гора, с другой горы увиденная. Поэма Конца — гора на мне, я под ней). Да, и клином врезавшиеся стихи к тебе, недоконченные, несколько, взывание к тебе во мне, ко мне во мне.

    Отрывок:

    …В перестрелку — скиф,
    В христопляску — хлыст,
    — Море! — небом в тебя отваживаюсь.
    Как на каждый стих, —
    Что на тайный свист

    Настораживаюсь.
    В каждой строчке: стой!
    В каждой точке — клад.
    — Око! — светом в тебя расслаиваюсь,

    На гитарный лад
    Перестраиваюсь,
    Перекраиваюсь…

    [Из стихотворения “В седину — висок…”]

    — и стих будет кончен, и этот, и другие. Да, есть ли у тебя три стиха: Двое, посланные мною тебе летом 1924 г., два года назад, из Чехии. (“Елена: Ахиллес // — Разрозненная пара”; “Так разминовываемся — мы”; “Знаю — один//Ты — равносущ// Мне”.) Не забудь ответить. Тогда пришлю [Цветаева приводит последние строки каждого из трех своих стихотворений, образующих цикл “Двое”].

    Борис, у Рильке взрослая дочь [Рут Зибер-Рильке], замужем, где-то в Саксонии, и внучка Христина, двух лет. Был женат, почти мальчиком, два года — в Чехии — расплелось. Борис, последующее — гнусность (моя): мои стихи читает с трудом, хотя еще десять лет назад читал без словаря Гончарова. (И Аля, которой я это сказала, тотчас же: “Я знаю, знаю, утро Обломова, там еще сломанная галерея”.) Гончаров — таинственно, а? Тут-то я и почувствовала. Когда Tzarenkreis [Цикл “Цари” (нем.). в “Книге Образов” Рильке.] — из тьмы времен — прекрасно, когда Обломов — уже гораздо хуже. Преображенный — Рильке (родительный падеж, если хочешь Рильке’м) Обломов. Какая растрата! В этом я на секунду увидела его иностранцем, т. е. себя русской, а его немцем! Унизительно. Есть мир каких-то твердых (и низких, твердых в своей низости) ценностей, о котором ему, Рильке, не должно знать ни на каком языке. Гончаров (против которого, житейски, в смысле истории русской литературы такой-то четверти века ничего не имею) на устах Рильке слишком теряет. Нужно быть милосерднее.

    (Ни о дочери, ни о внучке, ни о Гончарове — никому. Двойная ревность. Достаточно одной.)

    ________

    Что еще, Борис? Листок кончается, день начался. Я только что с рынка. Сегодня в поселке праздник — первые сардины! Не сардинки, потому что не в коробках, а в сетях.

    — убедиться в собственной несостоятельности.

    ________

    Обнимаю твою голову — мне кажется, что она такая большая — по тому, что в ней — что я обнимаю целую гору, — Урал! “Уральские камни” — опять звук из детства! (Мать с отцом уехали на Урал за мрамором для Музея. Гувернантка говорит, что ночью крысы ей отъели ноги. Таруса. Хлысты. Пять лет.) Уральские камни, (дебри) и хрусталь графа Гарраха (Кузнецкий) [Торговая фирма по поставке и продаже хрусталя, названная по имени графа Иоанна Ф. Гарраха] — вот все мое детство.

    Нa его — в тяжеловесах и хрусталях.

    ________

    — Всё! —

    Замечаешь, что я тебе дарю себя враздробь?

    М.

    Раздел сайта: