Москва, 16 русск<ого> июня 1921 г.
Мой дорогой Ланн!
Только что проснулась: первые птицы. Только что видела во сне: сначала Бориса, потом С<ережу>.
С Б<орисом> смеялась (привычная дорога моей нежности к нему), а С<ережу> я только видела: он лежал в госпитале. Помню сестру милосердия и тампоны ваты. Каждую ночь вижу С<ережу> во сне, и когда просыпаюсь, сразу не хочу жить — не вообще, а без него.
Самое точное, что могу сказать Вам о себе: жизнь ушла и обнажила дно, верней: пена ушла.
________
Я уже почти месяц, как без Али [Аля гостила в это время в деревне в семье Б. К. Зайцева.], — третье наше такое долгое расставание. В первый раз — ей еще не было года; потом, когда я после Октября уезжала, вернее увозила — и теперь.
Я не скучаю по Але, — я знаю, что ей хорошо, у меня разумное и справедливое сердце, — такое же, как у других, когда не любят. Пишет редко: предоставленная себе, становится ребенком, т. е. существом забывчивым и бегущим боли (а я ведь — боль в ее жизни, боль ее жизни). Пишу редко: не хочу омрачать, каждое мое письмо будет стоить ей нескольких фунтов веса, поэтому за почти месяц — только два письма.
И потом: я так привыкла к разлуке! Я точно поселилась в разлуке.
— совершенно серьезно — что я Але вредна. Мне, никогда не бывшей ребенком и поэтому навсегда им оставшейся, мне всегда ребенок — существо забывчивое и бегущее боли — чужд. Все мое воспитание: вопль о герое. Але с другими лучше: они были детьми, потом все позабыли, отбыли повинность, и на слово поверили, что у детей “другие законы”. Поэтому Аля с другими смеется, а со мной плачет, с другими толстеет, а со мной худеет. Если бы я могла на год оставить ее у Зайцевых, я бы это сделала, — только знать, что здорова!
Без меня она, конечно, не будет писать никаких стихов, не подойдет к тетрадке, потому что стихи — я, тетрадка — боль.
Это опыт, пока, удается блистательно.
________
Когда-нибудь, милый Ланн, соберусь с духом, пришлю Вам стихи за эти последние месяцы, стихи, которые трудно писать и немыслимо читать [Cтихи, которые Цветаева объединила в цикл под названием “Разлука” и издала отдельной книжкой в 1922 г. ]. (Мне — другим.) — Пишу их, потому что, ревнивая к своей боли, никому не говорю про С<ережу>, — да некому. У Аси достаточно своего, и у нее не было С<ережи>.
— попытка проработаться на поверхность, удается на полчаса.
________
— Вчера отправили с В<олкон>ским его рукопись “Лавры” [С. М. Волконский, приехавший в Москву в 1918 г., написал объемистые воспоминания в трёх частях: “Лавры”, “Странствия”, “Родина”], — весом фунтов в 8, сплошь переписанную моей рукой. — “Спасибо Вам, что помогли мне отправить мое “дитё”! — Любит он эту рукопись, действительно, как ребенка, — но как ребенок. Теперь буду переписывать “Странствия”, потом “Родину”. Это мое послушание. В лице В<олкон>ского я люблю Старый Мир, который так любил С<ережа>. Эти версты печатных букв точно ведут меня к С<ереже>. Отношение с В<олкон>ским нечеловеческое, чтобы не пугать: литературное. — Amitie litteraire [Литературная дружба (фр.).].
Любуюсь им отрешенно, с чувством, немножко похожим на:
Die Sterne, die begehrt man nicht —
[На что ж искать далеких звезд?
Для неба их краса
(пер. В. А. Жуковского стихотворения Гёте “Trost in Tranen” (“Утешение в слезах”).]
Зимой он будет в П<етрограде>, я не смогу заходить, он забудет.
Ася живет на Плющихе [А. Цветаева приехала из Крыма в Москву весной 1921 г.], под окном дерево и Москва-река. Воют и ревут поезда. Нищенская, веселая, растравительная, героическая комната. Дружно бедствуем: пайка не было с марта.
Андрюша в компрессах, жесткий бронхит. Ребячливость, вдохновленность, умственная острота и эмоциональная беспомощность, щедрость — все Борисово. Прелестный мальчик, которого мне безумно жаль. Но говорить об этом не стоит: здесь нужны не слова, а молоко, хлеб и т. д.
Вот, милый Ланн, и все, что могу Вам рассказать. — Ах, да! — Сейчас по Москве ходит книга с моими стихами, издалека [Первая книга “Современных записок”, вышедшая в декабре 1920 г. в Париже.]. А<лександра> В<ладимировна> [А. В. Кривцова, жена Ланна, переводчица] бы порадовалась.
________
<олкон>ский — вторая, дальше людей уже нет, — совсем пусто.
К Вам к единственному — из всех людей на земле — идет сейчас моя душа. Что-то связывает Вас с Б<орисом> и с С<ережей>, Вы из нашей с Асей юности — тoй жизни!
— Мое последнее земное очарование!
МЦ.