«Кальвинизм в поэзии Марины Цветаевой»
«Я не хочу умереть. Я хочу не быть».
(из записной книжки Марины Цветаевой, 5 сентября 1940 г.)
В диалоге с Соломоном Волковым Иосиф Бродский в очередной раз называет Марину Цветаеву кальвинисткой, «прежде всего имея в виду ее синтаксическую беспрецедентность, позволяющую — скорей, заставляющую ее в стихе договаривать все до самого конца. Кальвинизм в принципе чрезвычайно простая вещь: это весьма жесткие счеты человека с самим собой, со своей совестью, сознанием. Кальвинист — это, коротко говоря, человек, постоянно творящий над собой некий вариант Страшного Суда — как бы в отсутствие (или же не дожидаясь) Всемогущего. В этом смысле второго такого поэта в России нет».
Вообще кальвинизм — одно из протестантских вероучений, возникшее в Швейцарии в XVI веке в ходе Реформации. Его основателем был Ж. Кальвин (1509—1564). В основе этого вероучения лежит идея об абсолютном предопределении и о божественном невмешательстве в закономерность мира. Согласно этой идеи Бог еще до сотворения мира предопределил одних людей к спасению, других — к погибели, одних — к раю, других, к аду, и этот приговор абсолютно неизменен. По законам кальвинизма, человек, вместо того, чтобы превратиться в убежденного фаталиста, должен быть уверен в том, что он является «божьим избранником» и доказать это своей жизнью и деятельностью.
Перечитывая цветаевские стихи и останавливаясь на отдельных моментах, я не могла не отметить «кальвинистские проблески», а порой и целые мотивы, на которые ранее внимание обращать не приходилось. Бросается не просто в глаза — а в душу — ее умопомрачительная искренность, с которой она признается в своих слабостях.
Ранняя поэзия Цветаевой щедро наполнена мыслями о ее греховности. Позже в своем творчестве она совершает суд над собой, над своими чувствами, поступками, над всей прожитой жизнью, анализируя, подводя как бы итог, устав быть.
Одно из первых стихотворений во многих ее сборниках — «Идешь, на меня похожий...» подготавливает нас к противоречивости поэта:
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя.
«... аплодировать не в те минуты, что ее соседи, глядеть одной на опустившийся занавес, уходить во время действия из зрительного зала и плакать в темном пустом коридоре...» — добавил бы Илья Эренбург.
Перелистываешь страницы ее книги — и просто сыпятся «греховные» строки:
Шалость — жизнь! Мне имя — шалость!..
Легкомыслие! — Милый грех,
Милый спутник и враг мой милый!
Ты в глаза мои вбрызнул смех,
Ты мазурку мне вбрызнул в жилы...
... И как могу
Не лгать, раз голос мой нежнее,
Когда я лгу?
Как разволнованное ветром платье!
Заповедей не блюла, не ходила к причастью.
Видно, пока надо мной не пропоют литию,
Буду грешить — как грешу — как грешила: со страстью!
Господом данными мне чувствами — всеми пятью!
Оттого и плачу много,
Оттого,
Что взлюбила больше Бога
Милых ангелов его.
Я свято соблюдаю долг.
— Но я люблю вас — вор и волк!
Такая любовь к тому, что нельзя, что запрещено, проходит красной нитью сквозь все ее творчество. Она и судит себя за эту отдачу вседозволенности, за невозможность и нежелание устоять перед тем, что запрещено. Как сказано в одном афоризме: «Запретный плод никогда не был пищей изголодавшихся». А она и не была изголодавшейся. За ее плечами было детство «лучше сказки», которым она была насыщена.
Ее стихи о смерти — далеко не просто желание освободиться от земных тягот, убежать от жизни. Это скорее и есть свершение суда над собой. Но какого суда...
Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух — не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!
Пляшущим шагом прошла по земле! — Неба дочь!
С полным передником роз! — Ни ростка не наруша!..
Свершение суда над собой происходит через стихи о смерти. Какую смерть воображала она себе, кроме того, что «на заре»? В стихотворении «Поезд» прямо-таки бросают в дрожь слова:
Ждать смертного часа!
Я хочу, чтобы поезд и пил и пел:
Смерть — тоже вне класса!
Ведь это так перекликается с ее постоянными признаниями в стихах, письмах, дневниковых записях, что она всегда вне. Запись 1938 года, во Франции: «... я внезапно осознала, что я всю жизнь прожила за границей, абсолютно-отъединенная — за границей чужой жизни — зрителем: любопытствующим, сочувствующим и уступчивым — и никогда не принятым в чужую жизнь — что я ничего не чувствую, как они, и они — ничего — как я...»
Но вот что примечательно: говоря о смерти, завершающей ее грехи, она часто говорит и о рае, о небе.
И мерещится мне: в самом
Небе я погребена!
Только закрою горячие веки —
Райские розы, райские реки...
Стою и шлю, закаменев от взлету,
Сей громкий зов в небесные пустоты.
А вот это стихотворение, написанное в 1923 году и помещенное в сборнике как продолжение стихотворения «Поезд», с моей точки зрения, является самым точным примером кальвинизма в цветаевском творчестве:
Площадка. — И шпалы. — И крайний куст
В руке. — Отпускаю. — Поздно
Держаться. — Шпалы. — От стольких уст
— Гляжу на звезды.
Так через радугу всех планет
Пропавших — считал-то кто их? —
Раскаиваться не стоит.
— пустоте счастья и о том, что «от исполнения всех желаний Анне Карениной ничего другого не осталось, как лечь на рельсы». Но какое у Марины Цветаевой, покинувшей голодающую родину, оставившей разрушенный родительский дом в Трехпрудном, полуразвалившийся дом в Борисоглебском, где она проводила дни с двумя маленькими дочерями во время Гражданской войны; скитавшейся в 1923 году еще только по Праге и опять же голодавшей, — какое у нее «исполнение желаний»? Может, она пережила это исполнение в ином мире, том, в котором жила она одна — среди тетрадей на ее письменном столе — и в том же мире свершает она этот беспощадный суд над собой?..
13 мая 2001