• Приглашаем посетить наш сайт
    Толстой (tolstoy-lit.ru)
  • Воронцовский В.: В Берлине птахи поют (Библиографическая заметка)

    В Берлине птахи поют 

    (Библиографическая заметка)

    1

    Часто встречаем мы людей, бросающих книжку стихов новых поэтов на первой же странице. Обычно такой жест сопровождается безапелляционным:

    — Ерунда!

    Подобных людей много. Их миллионы. Они толпа. Но они — и общественное мнение. А это уже не все равно. Это страшно. Новые поэты — молодежь. И мнение миллионов — их крещение.

    И кто знает, может быть, вследствие этих «мнений» не одна звенящая душа молодого поэта увяла? Не одна птаха умолкла?

    А это уже на детях и внуках наших. Как кровь.

    К счастью, молодая поэзия в целом — живет. Звенит. Поет. Радует усталый глаз порослью новаторства, новых всходов и неподдельной весны настроений и восприятий.

    2

    Передо мною — две маленьких изящных книжечки — «Стихи к Блоку» М. Цветаевой и «Опустошающая любовь» И. Эренбурга.

    На Олимпе современности — фигуры небольшие.

    М. Цветаева в маленькую книжечку собрала свой крик к Блоку. Женский крик. По-женскому и сильный и капризный. Главное, капризный.

    Имя твое — птица в руке,
    Имя твое — льдинка на языке,
    Одно-единственное движение губ,
    Имя твое — пять букв.
    Мячик, пойманный на лету,
    Серебряный бубенец во рту…

    Так она о Блоке. О его имени. И разве не по-женски правдиво и тонко:

    Имя твое — льдинка на языке…

    Это значит — холодный и звенящий. Как лед и серебро. Таков Блок в душе женской. И не она ли, не женщина мечется любящая в этих строках:

    Ты проходишь на Запад Солнца,
    Ты увидишь вечерний свет.
    Ты проходишь на Запад Солнца,
    И метель заметает след…
    И по имени я не окликну,
    И руками не потянусь.
    Восковому святому лику
    Только издали поклонюсь.

    Разве это не женщина? Как она есть? Не аккорд любящей и боящейся быть любимой? Любимая — это такое счастье!

    И она это понимает (или чувствует), когда говорит:

    Зверю — берлога,
    Страннику — дорога,
    Мертвому — дроги,
    Каждому — свое.
    Женщине — лукавить,
    Царю — править,
    Мне — славить
    Имя твое.

    И это ее — М. Цветаевой, крик к Блоку — сила женской души, резкий взмах смычка скрипки в оркестре настроения. Нестройный и нужный. Нестройный по форме, нужный по содержанию.

    К этому — дополнение:

    Должно быть, за той рощей
    Деревня где я жила,
    Должно быть любовь проще
    И легче, чем я ждала.

    Нет, конечно не проще. Любовь — подвиг. Крест на твоих плечах, женщина.

    Предстало нам, всей площади широкой,
    Святое имя Александра Блока.

    И неправда. Только тебе предстало оно, это святое сердце — и ты его схоронила. А мы… мы сожгли «льдинку на языке» палящим голодом и цингой.

    Мы, как сама говоришь:

    Думали — человек!
    И умереть заставили.
    Умер теперь. Навек…
    Плачьте о мертвом ангеле.

    3

    Странно: мужчина и женщина об одном, М. Цветаева и И. Эренбург оба о любви.

    Но какая разница!

    Любовь М. Цветаевой (женщины) в любимом. Любя, она славит только любимого. Эренбург же (мужчина) любя, славит только любовь.

    Вы понимаете эту разницу?

    — и ей некого славить (разве только память его), у Эренбурга любовь никогда не умрет. Она у него не в человеке, а сама в себе.

    Чем бы стала ты, моя земля,
    Без опустошающей любови? [173]

    В страхе спрашивает он — и не дает ответа. Ни себе. Ни другим. Даже отвечать страшно.

    Да и зачем? Ведь

    Когда в веках скудеет звук свирельный,
    Любовь встает на огненном пути…
    И человеку некуда уйти.

    И

    Здесь, в глухой Калуге, в Туле, иль Тамбове,
    На пустой обезображенной земле
    Вычерчено торжествующей любовью
    Новое земное бытие. [174]

    Еще подробность: для М. Цветаевой — любовь это:

    Святое сердце Александра Блока.

    Только Блока. У Эренбурга же любовь не связывается не только с личностью, но и с местом. Он даже города не укажет. А может быть, и страны не знает. По его ведь

    Любовь встает на огненном пути.

    А пути везде. Значит, и любовь везде.

    Ясно и… пожалуй, не ново.

    С одним желаньем:

    Привить свою любовь.[175]

    И, видимо, прививает, потому что сейчас же добавляет:

    Кто испытал любовный груз,

    Почти подвижнический груз
    Тяжелой снизившейся ветви. [176]

    И еще:


    Какой угрюмый зной. И тяжко, тяжко мне…

    Это уже не «груз», а «перегруз». Но такова любовь. Молодая. Без меры. Без краю.

    4

    Новое? Нет. Конечно, не новое. Книжки, которые пройдут бесследно. Лето выжжет эту молодую весеннюю поросль. Без остатка. И что делать? Каждый дает по силам своим, каждая птаха поет по силе разумения. И было бы неумно запрещать петь малиновкам только потому, что есть соловьи.

    Пойте птахи!

    Примечания

    Русское эхо (Шанхай). 1922. 10 июня. С. 4.

    Воронцовский Владимир Георгиевич — поэт, драматург, журналист.

    Сотрудник ж. «Рампа и жизнь» (Москва). В эмиграции в 1920-е гг. жил в Китае, где работал в ж. «Новости театра», двухнедельнике «За рубежом» (Шанхай)

    «Тяжелы несжатые поля…»

    174. Из его стихотворения «Из земной утробы Этновою печью…»

    175. Из его стихотворения «Какой прибой растет в угрюмом сердце…»

    176. Из его стихотворения «Любовь не в пурпуре побед…»

    Раздел сайта: