Легкий огнь, над кудрями пляшущий.
Дуновение – вдохновения…
В те же немногие минуты, когда “огонь” исчезает, сразу мертвеет стих, мертвеет явно и откровенно – так незащищена книга. Например:
Я счастлива жить образцово и просто.
Как солнце, как маятник, как календарь…
(последние два слова почти невозможно произнести!) – и дальше:
“Быть светской пустынницей стройного роста” – строка безвкусная и ненужная в этой прекрасной музыкальной книге. Есть у Цветаевой грехи против чувства меры:
Я и в предсмертной икоте останусь поэтом.
Слишком натуралистично, а потому и не убедительно! Но все это детали. Важно же то, что Цветаева не старается подменить “Дуновение – Вдохновения” – изощренностью форм, что делают теперь так часто. Да и не могла бы этого сделать, потому что стихия, в которой лежат корни ее творчества, – музыка. Музыка же не лжет и лжи не прощает.
Марина Цветаева услышала какой-то исконный русский звук, пусть в цыганском напеве. Не потому ли цыганская песня была всегда так мила нам, что отвечает она чему-то древнему, степному, неистребимому в нас. И “Московская боярыня Марина” сумела отдаться стихии этого звука. Так прекрасна ее песня о цыганской свадьбе:
Полон стакан,
Гомон гитарный, луна и грязь.
Вправо и влево качнулся стан,
Князем цыган!
Цыганом – князь!
Это цыганская свадьба пьет!
Или:
…Ах, на цыганской, на райской, на ранней заре
Помните жаркое ржанье и степь в серебре?
Синий дымок на горе,
Песню…
В черную полночь, под пологом древних ветвей
Мы вам дарили прекрасных, – как ночь, сыновей,
Нищиx – как ночь – сыновей,
Славу.
В диком странствии, в серебряной степи рождается песня, и под эту песню рождаются новые странники, нищие и прекрасные сыновья, и так бесконечна песня и род, род и песня, пока ветер, пока степь, пока жарко ржут кони. Такую жизнь заповедал Бог, пусть друзья не манят.
Поэт принял это вольное песенное странничество как правду, потому что “Дух – мой сподвижник, и Дух мой – вожатый”.
Если Ахматова подвела итог целому периоду женского творчества, если она закрепила все мельчайшие детали быта русской женщины, то Марина Цветаева сделала сдвиг – ветром прошумела в тихой комнате, отпраздновала буйную степную волю, – не ту ли, что несла и нам Революция в самой глубине своей, и усмотрела эту “цыганскую”, “райскую” волю, сама приняв на себя добровольно новый огромный долг – уже не индивидуальный – долг мирского служения.