Из всех русских поэтесс, когда-либо выступавших на литературном поприще, пожалуй, лишь одна Каролина Павлова оправдала долгий и основательный успех, который неизменно сопровождал ее. Ее изысканный стих, действительно, – и упруг, и образен, и – главное – самобытен. Ни пятнадцатилетняя, унесенная ранней смертью О. Кульман, ни Ю. Жадовская, ни Мирра Лохвицкая, ни, наконец, З. Гиппиус, несмотря на утонченную архитектонику, – не дали бульшего в выявлении женского миросозерцания, чем дала К. Павлова. Последняя в “женской поэзии” по-прежнему занимает доминирующее и одинокое положение. Но верится, что придет поэтесса, которая, не стесняясь, расскажет о себе, о женщине, всю правду, – расскажет так же просто и понятно, как раскрыл психологию мужчин Пушкин.

Укреплению этой веры в грядущую великую поэтессу способствуют, между прочим, сборники М. Цветаевой и М. Шагинян. И если первая колеблется еще: идти ли ей по проторенной дорожке, вслед за поэтами-корифеями, то вторая – дерзает весьма заметно. Однако причиной смелости, выказанной М. Шагинян, не приходится считать ее “расовую осознанность”, как говорится в предисловии; что же касается молодости, то в ней не чувствуется недостатка и у М. Цветаевой. Напротив, нам кажется, что поэзия М. Цветаевой должна была бы определиться в более яркой форме, потому что первые две книги (особенно “Вечерний альбом”) названного автора намекали на это.

“Из двух книг” является его слащавость, сходящая за нежность. Чуть ли не каждая страница пестрит уменьшительными вроде: “Боженька”, “Головка”, “Лучик”, “Голубенький” и т. п. Как образчик употребления таких неудачных сочетаний, можно привести стих. “Следующему”: “Взрос ты, вспоенная солнышком веточка, рая – явленье, нежный, как девушка, тихий, как деточка, весь – удивленье”, – где приторность и прилизанность стиха – чересчур шаблонны.

И странно, право, наряду с указанными строками встречать – искренние, окрыленные музой:

Благословив его на муку,

Ты, как святыню, принца руку,

И опустились принца веки,

Что этим жестом вдруг навеки
Соединились две души.



Друг другу вняли – без обета –
Мундир, как снег, и черный плащ.
(Камерата)

“Наша мама не любит тяжелой прически, – только время и шпильки терять!” Разве – не по-хорошему интимны эти стихи? И разве не слышится в них биения настоящей, не книжной жизни?

Кроме нарочитой слащавости, в упрек М. Цветаевой следует поставить туманность и рискованность некоторых выражений (“он был синеглазый и рыжий, как порох во время игры (!)”, “улыбка сумерек в окна льется”), предвзятость рифм (голос – раскололось; саквояжем – скажем), повторяемость (“Вагонный мрак как будто давит плечи” – Привет из вагона, “Воспоминанье слишком давит плечи” – В раю), несоблюдение ударений.

“Orientalia”, в противоположность “Из двух книг”, – несколько грубоваты и эксцентричны. Впрочем, грубость в данном случае оказывается лишь перекидным мостом к выполнению рисунка в манере И. Бунина: “Закат багров; к утру пророчит он, как продолженье чьей-то сказки давней, свист ковыля, трубы зловещий стон, треск черепиц и стук разбитой ставни. Под вой ветров, повязана платком, гляжу прищурясь, в даль, из-под ладони: Клубится ль пыль? Зовет ли муж свистком в степи коней? Не ржут ли наши кони?” Здесь вторая строфа – совсем хороша: вполне выдержана стилистически и остро ощущается в ней ветряная погода в степи, а в первой – порывистые налеты вихря запечатлеваются словами: свист, стон, треск, стук. Есть целая вереница реалистически-метких строк в книге М. Шагинян, а в то же время попадаются стихотворения символические и напыщенные: так неровно развертывается небольшое дарование поэтессы, что не знаешь, за кем последует она – за Буниным, за певцами ли риторики и разных отвлеченностей, или же разовьет то восточное одурманенное жаркими полночными грезами Кавказа упоение бытием, которое роднит “Orientalia” с “Песнью песней”.