Двадцатый век, вероятно, будет назван в истории “женским веком”, веком пробуждения творческого самосознания женщины. Никогда не говорила она так громко. Никогда не прислушивались к ее голосу так внимательно. Трудно предсказать, во что выльется это стихийное – захватившее все области жизни – движение, наложит ли оно свой отпечаток на нашу слишком “мужскую” культуру. Во всяком случае, мы можем рассматривать лишь одну его сторону, но в ней, может быть, рельефнее всего отразился переворот в женском сознании. Мы говорим о литературе и – в частности – о поэзии. Тот факт, что женщина вошла в литературу, на Западе признан окончательно. Критические обозрения заграничных журналов пестрят женскими именами. И если у нас за минувшее столетие едва можно найти нескольких женщин-поэтов, – то подсчитать их теперь – задача очень нелегкая. Женщина вошла в поэзию, и вошла в тот миг, когда поэзия уткнулась в тупик. Не будем отрицать: этот тупик встал не только перед русской – он встал перед поэзией вообще. Разве на Западе тоже нет тревожных исканий, отрицания сегодняшнего дня, сознания – что так нельзя дальше. И нам кажется, что этот тупик явился неизбежным следствием мужского характера нашей поэзии. Мужчина – властитель поэзии, полноправный ее хозяин. Его душа, его взгляды, его стремления, – его мироощущения, – вот содержание поэзии. Если взять за основу мужской души ее разумность, рациональность, – то придется сказать, что наша поэзия, как и вся наша культура, задыхается от избытка рациональности. Мы все непременно хотим быть умными, блеснуть своими знаниями, своей культурностью, а что из этого выходит – знает всякий, просматривавший книги поэтов последнего столетия.

И единственным спасением кажется нам внесение в поэзию женского начала, причем сущность этого “женского” в противовес “мужскому” – мы видим в стихийности, в непосредственности восприятий и переживаний, – восприятий жизни чувством, а не умом, вернее – сначала чувством, а потом умом.

И тем интереснее в таком случае проследить творчество современных женщин-поэтов. Вошли ли они, как женщины, со своими темами и приемами, выделились ли в отдельную группу, внеся свое, специфически женское, или же растворились в существующих течениях? <…>

Вот Марина Цветаева – почти девочка – лепечет о детских играх, о маме, о тающих тучках. И вдруг в детски-звонкие строфы врывается смутное предчувствие того, что должно быть, что неизбежно:

Неотвратимого не может,
Ничто не может изменить!

Лицом к лицу встает загадка пола. И, с таинственным предвидением детства, бросает она:

Нет, вы не братья, нет, не братья!
Пришли из тьмы – ушли в туман.
И в другом стихотворении:
Я только девочка. Мой долг
………………………………
Качать, кружить, трясти
Сначала куклу, а потом –
Не куклу – а почти…

И ясно встает перед ней жизнь, где женщина – всегда раба, не смеющая “улыбаться всем глазам, не опуская глаз”, – где для нее – все закрыто. <…>

А за смутным предчувствием Марины Цветаевой слышится голос Анны Ахматовой – “звонкий голос не узнавших счастья”, но узнавших уже, что “должен на этой земле испытать каждый любовную пытку”. <…>

Конечно, любовь, страсть – вообще доминирующая в поэзии тема. Но надо признать, что в рассматриваемых книгах постановка ее, отношение к ней – чисто женские. У мужчин – целый мир. У женщин – “только любовь”. Понятая в большинстве случаев, как боль, как страдание, как “властительный Рок” – она заполняет всю женскую душу. Как будто мимо проносится гремящая жизнь 20-го века, как будто из всех тысячелетий завоеваний и борьбы, как будто из всех океанов жизни для них доступен один… И это очень по-женски. И часто находят они какие-то “свои”, женские слова, так хорошо отражающие их переживания. Все же приходится пожалеть, что, в большинстве случаев, женским стихам не удается достигнуть той границы, где личное становится общечеловеческим, где вырастает великий Синтез переживаний, в большинстве случаев стихи почти всех рассматриваемых поэтов до такой степени узколичные, что хочется повторить жестокие слова Брюсова: “ее стихи интересны только ее добрым знакомым”*.

ничего нового. Те же ритмы, те же размеры, то же построение стиха, даже то же стремление быть “умными, культурными”, что и у всех поэтов последнего поколения. Легкий отпечаток индивидуального, женского, конечно, лежит на этих книгах, но все же это не то, далеко не то… <…>

Книги г-жи Цветаевой и г-жи Кузьминой-Караваевой объединены ясностью и простотой стиха, причем у первой он часто в достаточной мере легок и певуч. Тема ее достаточно известна: это – детство, со всеми его характерными штрихами и наивно-хрупкими переживаниями. Нам кажется, поэт мог бы в своих строфах дать синтез этого забытого нами, капризного мира, – и единственно мешает г-же Цветаевой разбросанность, неслитость чувств и ощущений, отсутствие той глубины, которую видели мы у Нелли и Ахматовой. Слишком поверхностно, по-комнатному, относится она к тому, о чем пишет, берет не те слова, какие могла бы взять, а те, какие первые придут в голову. Г-жа Цветаева как бы забывает, что недостаточно переживать: надо – хотеть воплотить переживание в адекватное ему слово. <…>