Поэзия ритмов
(Рец.: Марина Цветаева. Ремесло: Книга стихов. Берлин: Геликон, 1923)
Сначала точно буйный, стремительный, разнузданный вихрь ритмических колебаний. Точно ветер, неожиданно ворвавшийся в комнату. Освежающий и волнующий своей неожиданностью. Стихийный и в своей стихийности беспорядочный; не знающий ни границ, ни пределов. Надо иметь время, чтобы привыкнуть, чтобы как-нибудь освоиться, чтобы иметь возможность разобраться в отдельных абстрактных звучаниях; в нестройной системе смочь найти свой особенный глубоко скрытый смысл, в форме — осязать идею, почувствовать нанизанную эмоциональную суть. В «Ремесле» пафос неосознанного сочетается с известной шероховатостью и недоделанностью всякого не-механического творения, творения подлинно и глубоко органического — пролившегося на страницы себя; «я» доходящего до исступленных вещаний Сивиллы, до выкриков, до боли, до истерики.
Читаешь книгу и удерживаешься, чтобы оставаться спокойным, чтобы не начинать двигаться, не обратиться в бешеную пляску, в буйную пляску необозримых степных раздолий.
А при этом «Ремесло» для немногих. «Большинство», читательская масса будет в затруднении. Для «большинства» может даже встать вопрос: стихи ли это? То, где главное, наисущественное кроется в знаках препинания, в тех или иных расстановках пауз; то, что может строиться на одних ударных слогах — стихи ли или надоевшие кунстштюки? Для примера:
Конь — хром,
Меч — ржав.
Кто — сей?
Вождь толп.
и т. д. (стр. 58).
Прочесть без точнейшего соблюдения авторской воли, и прахом распадется заманчивость всей постройки. Эгоизм автора сможет быть больше терпения читателя.
Но ясно одно — в «Ремесле» (какое это, кстати, «ремесло»?) Цветаева на перевале. То, что было до этого — «Разлука», «Версты», «Стихи к Блоку» — шло к этому. В «Ремесле» предел былых устремлений. Так дальше нет пути. Дальнейшее шествование этим путем — шествование к пропасти, в бездну; в сторону от поэзии к чистой музыке. Для поэзии, так дальше конец. Отсюда, т. е. от «Ремесла», должен начаться тихий, планирующий спуск, поворот — надо найти скрытую в многосложности тонкого поэтического дарования тропинку и начать спускаться от разряженной атмосферы вершин в более нормальную обстановку, где ровнее сможет стать дыхание. «Ремесло» — зенит. Отсель раскаленность должна охладиться. Буйность ритмов — утихать. Хаос обресть твердые формы. Перевал перейден. Да, это ясно и поэту, и для него самого:
Солнце Вечера — добрее
Солнца в полдень.
Изуверствует — не греет
Солнце в полдень.
Отрешеннее и кротче
Солнце — к ночи.
Умудренное, не хочет
Бить нам в очи…
(стр. 9).
«бить в очи», а лишь кротко ласкать, стремиться к благостной тихости.
Однако пока не поздно, пока перевал еще не позади, надо воспользоваться хотя бы оставшейся минутой. Надо прокричать, просвистеть, протрубить — сделаться всеслышной. Но что же сделать, если даже:
Все великолепье
Труб — лишь только лепет
Трав — перед Тобой…
(стр. 13).
Тогда остается лишь ухватиться за мгновенье, когда этот «лепет трав» огромнее звука фанфар, когда птичье щебетанье скорей сможешь всколыхнуть нежели многосложность многоголосой симфонии. И на творчестве книги запечатлелось именно это мгновенье. Отсюда и рождается всклик, роднящийся с Саванароловым изуверством «достойной костра», души поэта, восклицающей:
На што мне облака и степи
Я раб, свои взлюбивший цепи,
Благословляющий Сибирь.
. . . . . . . . . . .
Свою застеночную шахту
…
(стр. 16).
В этой шахте поэта, поэта, на время забывшего о родстве физическом или литературном и осознающего лишь единое, коренное родство с Россией-родиной — больше свободы, чем во всем космическом пространстве. Здесь ширь. Безграничный простор, порождающий пафос безмерности и внемерности. Тут захлебывание и запутывание в лабиринте, созданном отсутствием всяких преград и стен.
Такова Цветаева в одиночестве; но одинокой долго она оставаться не может. Элегизм интимности не по ней. Ей вечно надо куда-то стремиться. Душа ее вся нараспашку, и тянет ее неизменно:
Быть между спящими учениками
— не спит.
При первом чернью занесенном камне
Уже не плащ — а щит.[222]
(стр. 7).
— верблюжьим мехом послушничества. (Но отнюдь не келейного, монастырского, самоистязующего послушничества, а своего цветаевского осознания послушничества в мире буйном, праздничном, пьяном.)
«надмирными». Боль минуты вступает с одинаковой силой. Тема России трактуется со всей многосложностью. И тогда минорные ноты и глубокое чувство застывшей тоски начинают звучать со страниц книги. После буйности первой половины внезапно оказывается поэт у мертвого, разрушенного Китежа[223] с непоправимой брешью прозрения, с жизнью — таковой, как она есть — с протяжной безголосицей разочарованья. Тогда
… — в просторах — Норд-Ост и шквал
— Громче, громче промежду ребрами —
Добровольчество! Кончен бал.
И марш вперед уже,
Трубят в поход.
О как встает она,
О как встает… [224]
–112).
Срывается последний вскрик, последняя вспышка посмертной боли, последний, недоконченный, застывший вопль, падающий в пространство и уносимый в просторы бесконечности. После этого потерянность тела, равнодушие, Со-ратник снова становится только поэтом. «Над разбитым Игорем плачет Див».[225] Песни продолжают литься, но нет уже прежней убедительности. Соловьиное пение заменяется напевностью, и жизнь настойчиво вступает в свои права, вопреки желанию поэта неизменно претворяющая «дважды два» в тоскливое четыре.
Примечания
Ремесло: Книга стихов. Берлин: Геликон, 1923)
133. 8 апреля. С. 19.
Бахрах Александр Васильевич (1902–1985) — литературный критик, литературовед, мемуарист, журналист.
С 1920 г. — в эмиграции. В 1927–1939 гг. участвовал в литературных собраниях «Зеленая лампа». Первые рецензии он начал писать в 1922 г. по предложению заведующего литературным отделом газеты «Дни» М. Осоргина. Сотрудничал в ж. «Воля России», «Числа» и др.; газ. «Дни», «Возрождение», «Голос России» и др. В 1980 г. в Париже вышла книга его воспоминаний «По памяти, по записям», несколько страниц которой посвящены и их встречам с М. Цветаевой. См. также: Марина Цветаева в воспоминаниях современников. Годы эмиграции. М.: Аграф, 2002. С. 199–201.
Данная рецензия явилась поводом для последующей переписки М. Цветаевой и А. Бахраха, которая длилась с 1922 по 1928 г. См. письма М. Цветаевой к нему: СС. Т. 6. С. 557–638.
Этот отзыв был благоприятно встречен М. Цветаевой. В письме к Бахраху от 9 июня 1923 года она отмечала: «…я благодарна Вам за Ваш отзыв в „Днях“. Это — отзыв во всем первичном смысле слова… Вы не буквами на букву, Вы сущностью на сущность отозвались… Спасибо Вам сердечное и бесконечное за то, что не сделали из меня „style russe“, не обманулись видимостью, что, единственный из всех за последнее время обо мне писавших, удостоили, наконец, внимания СУЩНОСТЬ, ту, что вне наций, ту, что над нацией, ту, что (ибо все пройдет!) — пребудет» (СС. Т. 6. С. 557).
«Быть мальчиком твоим светлоголовым…»
«По нагориям…»
224. Из стихотворения «Посмертный марш».
225. Из стихотворения «На заре — наимедленнейшая кровь…»