1920. ‹ННВ›
(Николай Вышеславцев)
Нина Яковлевна Серпинская (1893–1955), писательница:
«зря» время на болтовню во время общей еды или «чаёв» на очередных вечерах[49].
Марина Ивановна Цветаева. Из записной книжки 1919–1920 гг.:
Задумчиво разглаживает голубое одеяло, лежащее в ногах дивана. Гляжу на его руку.
– «Н. Н.!» – чувствую ласковость – чуть-шутливую! – своего голоса – «чем так гладить одеяло, к‹отор›ое ничего не чувствует, не лучше ли было бы погладить мои волосы?»
– Смеюсь. – Рука все еще – движущейся белизной – на одеяле.
– «Вам не хочется?»
– «Нет, мне это было бы очень приятно, у Вас такие хорошие волосы, но я, читая Ваши стихи, читаю их двояко: как стихи – и как Вас!»
– «Ну – и?»
– «Мне запомнилась одна Ваша строчка:
– о живые! –
Я ничего не возражу – впервые…»
– «О, это когда было! – Это тогда было! – Теперь как раз наоборот! – Этого никогда и не было!» – и, спохватившись: – «Господи, что я говорю!»
– Смеемся. –
– «Н. Н., а я все-таки обижена, что Вы не хотите меня погладить. – Разве моя голова не лучше одеяла?»
– «У Вас очень хорошая голова, но когда я глажу одеяло, я по крайней мере уверен, что ему не неприятно.»
– «Не возразит?» – Смеюсь. – Соскальзываю на пол – перед ним на колени – головой в колени.
И вот – как сон – другого слова нет. Рука нежная – нежная – как сквозь сон – и голова моя сонная – и каждый волос сонный. Только глубже зарываюсь лицом в колени.
– «Вам так неудобно?»
– «Мне чудесно.»
Гладит, гладит, точно убеждает мою голову, каждый волос. Шелковый шелест волос под рукой – или рука шелковая? – Нет, рука святая, люблю эту руку, моя рука…
И вдруг – пробуждение Фомы. – «А вдруг ему уже надоело гладить и продолжает так только – для приличия? – Нужно встать, самой кончить, – но – еще одну секундочку! – одну!» – и не встаю. А рука всё гладит. И ровный голос сверху:
– «А теперь я пойду.»
Встаю безропотно. Провожаю по темным комнатам. – «Ни за что не пойду провожать!» – Во мне уже упорство.
Пустота (страх его пустоты), сознание своей негодности и его осуждения, холод, неуютность.
Провожаю до Соллогуба, он идет со мной обратно. Я что-то о М‹илио›ти: – «Он уже забыл!» – «Напрасно Вы думаете, это будет ему служить воспоминанием на долгие годы!» Голос – не без лукавства.
Что-то говорю о нем – и:
– «Когда я с Вами рядом… Впрочем, все равно: ведь Вы – издалека – издалека.»
– «А каким бы Вы хотели, чтобы я был?»
– «Никаким. – Тем же. – Этим мне Вы так и дороги… – Когда это кончится…»
– «Что?» – «Наше знакомство.» – «А скоро оно кончится?» – «Не знаю.»
Идем по переулку. – «Знаете, если меня кто-н‹и›б‹удь› так встретит сейчас – никто не подумает дурно. – Хожу по улицам и колдую.»
– «Почему Вы так думаете?»
– «П. ч. я сама сознаю свою невинность, – клянусь Богом! – вопреки всему, что я делаю!»
– «Вы правы.»
Прощаясь, кладет мне руку на голову, – м‹ожет› б‹ыть› я подставила лоб? – Прислоняюсь головой к его плечу, обеими руками обнимаю за талью – юнкерскую! – Долго так стоим.
– «А Вы кажется мне, под предлогом, что гладите – лоб открыли? Охо́!»
– Стоим еще. – Я с закрытыми глазами. Легко-легко касается губами лба.
И ровный-ровный четкий шаг по переулку [12; 99–101].
* * *
‹…›
‑го русского мая 1920 г., понед‹ельник›
НН! – Мое горе в том, что я, отвергая всё Ваше, не могу Вас презирать.
И еще мое горе в том, что я не всё Ваше отвергаю.
И третье мое горе – что Вы + доблесть не получили в колыбель – sensibilité (этого слова нет по русски: чувствительность – глуповато, восприимчивость – обще и холодно).
é – это способность быть пронзенным, уязвимость – за другого – души. – Вам ясно? –
И еще мое горе, что Вы, нежный руками – к рукам моим! – не нежны душою – к душе моей! Это было и у многих (вся моя встреча с З‹авад›ским! – с его стороны!), но с тех я души не спрашивала.
Конечно – руками проще! Но я за руками всегда вижу душу, рвусь – через руки – к душе, – даже когда ее нет. – А у Вас она есть (дяя себя!) – и ласковость только рук – от Вас!!! – для меня оскорбление.
Встреча с Вами для меня Господи, когда я думаю о мирах, которые нас рознят, мне все равно – руки! – Не хочу – не льщусь – не надо! Только руки, – я за это себя никогда не продавала!
Когда-то, в минуту ослепительного прозрения, я сказала о себе – маскируя глубину – усмешкой:
«Другие продаются за деньги, я – за душу.» С кожей и костями продаюсь – кому не продавалась! – и как всегда хотела быть послушной!
– Еще меня сбивает Ваше «приятно». – Ах, Господи, когда одному мучительно от несоответствия, а другому приятно от соответствия, – какие тут соответствия и несоответствия! – Исконная бездна мужского и женского! –
Милый друг, Вы бы могли сделать надо мной чудо, но Вы этого не захотели, Вам «приятно», что я такая.
…Так гладят кошек или птиц…
Вы могли бы, ни разу не погладив меня по волосам («лишнее! – и так вижу!») и разочек – всей нежностью Вашей милой руки – погладив мою душу – сделать меня: ну чем хотите (ибо Вы хотите всегда только лучшего!) – героем, учеником, поэтом большого, заставить меня совсем не писать стихи – (?) – заставить убрать весь дом, как игрушечку, завести себе телескоп, снять все свои кольца, учиться по английски.
Всю свою жизнь – с 7 лет! – я хотела только одного: умереть за, сейчас, 27 бы попробовала «жить для»…
– Господи! – Вам этого не нужно (потому не нужно и мне!) – а через Вас как-то, – словом Вы могли бы взять меня за руку и доставить прямо к Богу. – Вот. –
И блоковские «стишки» я бы Вам простила (о себе уж не говорю!), и Асину книгу, и Вашу Устинью проклятую, и огород – дружочек! – но Вы не захотели мне ничего объяснить, у Вас просто не было напряжения, воли к моему – ну, что ж, скажу! – спасению.
П. ч. Павлик А‹нтоколь›ский, который пишет:
– пора
Офицерам вставать за Петра –
– такого союзника – в моем! – мне не надо. – Лучше уж такие враги, как Вы.
Вы сделали дурное дело со мной, дружочек.
Вы сказали: – «Не то, но впрочем можно и так.» В первое я поверила и, поверив в первое, не поверила во второе. (П. ч. сказал НАСТОЯЩИЙ человек!)
Вы оказались слишком строгим для знакомого (какое Вам дело?) – и недостаточно – для человека так или иначе вошедшего в мою жизнь.
Да, я в Вашу комнату вошла, а Вы в мою жизнь. – В этом всё. – Я, легкомысленная, оказалась здесь тяжелее Вас, такого веского!
– Знаете, кем бы я бы хотела быть Вам? – Вестовым! Часовым! – Словом, на мальчишеские роли! –
– «Поди туда – не знаю куда,
Принеси то – не знаю что.»
И я бы шла бы и приносила. (– Господи, какая у меня сейчас к Вам нежность!) – Собакой бы еще сумела быть…
А придется мне – и это наверное будет, и мне грустно.
– от призрака – к подлецу (живому), от подлеца – к призраку…
– О! –
Слушайте внимательно, я говорю Вам, как перед смертью: – Мне мало писать стихи! Мне мало писать пьесы! Мне надо что-нибудь – кого-нибудь (ЛУЧШЕ – ЧТО-НИБУДЬ!) – любить – в каждый час дня и ночи, чтобы всё шло – в одно, чтобы я не успела очнуться, как – смерть.
Чтобы вся жизнь моя была одним днем + трудовым! – после которого спят – каменно.
‹и›б‹удь› дураку тащить узел, не спать, не есть, перебороть (себя и трудность!) – это не просто: избыток играющих сил – клянусь! –
Но не моя вина, что все трудности мне слишком легки – все отречения! – что всё это опять – игра.
Найдите мне тяжесть по мне.
И – чтобы – не тяжесть ради тяжести (как разгребание снега ради мускулов!), а чтобы это кому-н‹и›б‹удь› было нужно.
Распределите каждый час моей жизни, задавайте мне задачи, как сестры – Золушке:
«Отбери чечевицу от гороха…»
И только – ради Бога! – никаких фей на помощь!
‹…› [12; 119–121]
* * *
– «Подождите меня не любить!»
– «Подождите меня любить!» – вот что сказать Вам следовало. – Исполняю Вашу просьбу дважды.
* * *
А есть у меня чувство, что это отношение безвозвратно испорчено. – Посмотрим.
* * *
12 ч. ночи.
– 10 лет тому назад – я испытывала это чувство ‹…›.
Самое первое: ну, что я ему сделала?
И чувство такой беззащитности, такой покорности!
– Вот я, делай что хочешь, я буду всё делать, что ты хочешь, если скажешь: не дыши – не буду дышать, только не отталкивай, не отталкивай, не отталкивай, я ведь тебе ничего не сделала, прости меня, я земля под твоими ногами, топчи!
О, Боже мой, а говорят, что нет души! А что у меня сейчас болит? – Не зуб, не голова, не рука, не грудь, – нет, грудь, в груди, там, где дышешь, – дышу глубоко: не болит, но всё время болит, всё время ноет‹…›
Секундами безнадежное решение: не видеться! Ни за что! – пусть соскучится! – ведь соскучится же! Пусть думает, что забыла!
И ледяной ужас: вдруг подумает, что забыла?! И потому – не придет?
– Ни за что не пойду, ни за что не пойду, ни за что не пойду, скажу себе: он уехал в Т., поверю – и не пойду, п. ч. глупо – раз он в Т-ве.
Но ведь я буду знать, что он не в Т-ве, я ведь не поверю, я буду знать…
– главное – если бы мне сказали: через 10 дней ты его увидишь. Но ведь я каждый, каждый, каждый вечер буду его ждать, и он каждый, каждый, каждый вечер будет не приходить, а что́ он и через 10 дней не придет – и через месяц – никогда?!
Господи, когда я его 1 1/2 дня не вижу, мне кажется – подвиг! Ведь я все время отуманиваю себя: стихами Mme de Stael[50], людьми, все время сражаюсь, каждую минуту отстаиваю себя у необходимости в нем, для меня каждая минута – без него.
О, я знаю себя! Через полных два дня у меня будет такое чувство исполненного долга, такое сияющее чувство донесенной – непосильной! – ноши, я почувствую себя ТАКИМ ГЕРОЕМ, что – секунду тому назад и думать об этом не посмев! – вцеплюсь в любой предлог – и ринусь к нему, чистосердечно веря, что иду по делу.
–5 часов, которые сплю, и подсчитаем минуты.
48 час. – 10 = 38 ч. 38 × 60 = 2280
* * *
38
60
2280 – Две тысячи двести восемьдесят минут, и каждая, как острие! Ведь это – ТАК. А для него – между рисованием, грядками, прогулками, и еще не знаю чем (м. б. любит кого-нибудь?) – для него это даже не два дня, а просто – ничего, ничего даже не заметит.
Так я еще мучалась 22 лет от Сони П‹арно›к, но тогда другое: она отталкивала меня, окаменевала, ногами меня топтала, но – любила!
– глубоко и растерянно задумываюсь – просто НЕ НУЖНА. Ведь он про друзей говорит: – «Ежели бы они умерли, я бы их наверное скоро забыл…» А я разве для него – друг? – Так – «приятно».
Господи, каюсь до конца: с гордыней кончено, «приятно» – согласна, но одного не могу! Не могу! Не могу! – чувствовать себя меньше, чем стук в комнате. Этого не могу – и не гордыня встает – а последний остаток разума: «ничего не добьешься!» и – то, с чем умру – корректность. ‹…›
– Господи, что я ему сделала, что он меня так мучит?
А я-то думала, что уже никогда больше никого не смогу любить! – Точно тогда, 17 лет, кудрявая после кори, – в первый раз!
– Стихи. – Но моих стихов он не любит, они ему не нужны, значит и мне не нужны, – что мне до того, что Бальмонт похвалит?!
‹…›
– З‹авад›ский тоже меня не любил, но ему льстило мое внимание, и – кроме того! – я могла ему писать. Любил стихи. Кроме того, в III Студии я была в чести, это увеличивало для него мою ценность, – хоть именем моим мог похвастаться! (III Студия еще менее известна, чем я!)
А этот – [12; 122–125]
* * *
‹…›
9‑го русского мая 1920 г.
– 10 лет назад! – 17-ти лет! Я совсем забыла, как это бывает.
Как будто бы я лежу на дне колодца, с перешибленными ногами и руками, а наверху ходят люди, светит солнце [12; 130].
* * *
НН! А начали все-таки – Вы! (Друг дорогой, не виню!) – Вы первый сказали: – «Если бы я действительно был старым учителем, а Вы моим юным учеником, я бы сейчас возложил Вам руки на голову – благословил бы Вас – и пошел.» – Как же после этого не подставить головы – не поцеловать благословивших рук?
И – заметьте – я крепилась до следующего вечера!
* * *
Странно: все мистики любили – Ночь, пели – Ночь, молились – Ночи! – Новалис – Сведенборг – я мистиков плохо знаю, но ведь и масоны собирались ночью.
– все, одаренные даром души!
(О, моя Беттина!)
– И вот Вы, милый НН, мистик и существо – вопреки всему! – определенно одаренное даром души, (я бы сказала – духа!) – так просто решаете: ночь – для сна. И ничего не чувствуете в темноте.
Если это в воспитательных целях, поверьте: ночь для меня – самое меньшее – целоваться!
Ночью – я чувствую – от меня просто идут лучи. И – по чести – разве я существо любовной страсти? Я, вообще, существо.
«справиться» со мной можно было – знаете – как? – «М‹ари-на›, подумайте глубже, почувствуйте глубже…»
– И всё. – [12; 139].
* * *
‹…›
НН! В первый раз, когда Вы меня провожали, я в первый раз за всю мою жизнь остановилась не перед своим домом.
Всячески можно истолковать: 1) что́ мне до старого дома, раз есть новый дом (Вы), 2) просто не хочу домой 3) хочу домой, но не к себе (к Вам!) и т. д.
‹…›
* * *
НН хитер. Зная, что будет мучиться от меня, предпочел мучить – меня.
* * *
– Как это у него внутри, в груди? – Встречался, ждал, радовался, смеялся, провожал ночью по Поварской, гладил по голове – а потом сразу: заказ на декабристов – верниссаж – в промежутки – огород – какие-то старики – обеды и ужины…
Глядя на свои руки вспоминает ли он иногда, что я их целовала? ‹…›
* * *
16 го мая 1920 г. – Воскресение, – Троицын день
Жаль, что я в этот день не могу преподнести Вам – новую любовь! (Не готова еще.)
Мириться с Вами я не пойду, хотя книжка Ваша готова – переписана и надписана.
– «Милому ННВ. – с большой грустью – от чистого сердца – в чудесный Троицын день.»
Но у Вас сегодня – верниссаж, Вам не до Троицына дня и не до женских стихов.
– и сами этого не подозреваете.
Вы из породы «уважающих женщину», не смотрящих глубже – не подходящих ближе, чем нужно.
С Вами мы наверное будем хорошо дружить, и, если Вы так умны, как надеюсь, мне с Вами не будет скучно [12; 155–156].
* * *
‹…›
После встречи с НН. я как-то подавлена, открыв, что у меня живое сердце (для любви и для боли, – вот: «ноет!») я стала себя бояться, не доверять. – «Tu me feras encore bien mal quelque jour»[51] – стала меньше себя любить.
– бессмысленно и блаженно сгорающим и воскресающим (сжигающим и воскрешающим!) – а теперь – сомнение – подозрительность какая-то:
«А ну-ка – не воскреснешь?»
* * *
Вчера у меня был НН. Третьяго дня я его просила в записочке передать мне с Алей книги ‹…›. Вчера утром он их принес.
Всего записывать не буду. Обрадовалась, но с ума не сошла. Он пришел вовремя. Сейчас я отвлечена Вячеславом, Худолеевым, – немножко пьесой – собой, а главным образом женщинами, загадкой женского.
Такие фразы: – «Это у Вас халат?» – «Нет, шаль.» – «Она немножко похожа на Вас.» – Шаль золотая с бирюзовым, (рыжее золото) – старинная – прекрасная. Если бы из худшей ткани могла бы быть безвкусной. И сейчас еще – цыганский просвет (как привкус.)
– да – на мою душу сияющую.
Увидев его, поняла, что все-таки – как-то так – посвоему – на копеечку! – любит, во всяком случае помнит. Не удивилась – обрадовалась – повеселела.
И сразу – всё забыв и миновав – о первичный дикарский инстинкт победителя! (я – не побежденная – уже победитель!) – спокойствие, уверенность, – «хочешь, люби, хочешь – нет», готовность к игре: из под угнетавшей его руки укротителя готовность тигра – к прыжку! Желание растравить немножко ‹…›, желание, чтобы поверил, что не нужен, страх, что поверит.
– «Словом, старайтесь не обижать, не отталкивать слишком. А то ведь – по чести? – зачем Вы мне? Веселиться у меня с Вами не выходит, для веселья у меня есть партнеры веселей…»
– «Для ума – умней», подсказывает он в растяжку – каменно.
– встаю: он такой высокий – и за это люблю! за то, что подымаю голову! – встаю, беру его обе руки, свожу – прижимаю к губам.
Потом сажусь на парту – он в кресло – держу его руку у щеки – что-то говорим. Я очень спокойна, чувство совершенно чистой совести.
– «Я еще раз Вас хочу попросить: не забывайте, что перед Вами живой человек. Видите: я протягиваю Вам руку на дружбу, я хочу с Вами дружить, но только: не забывайте, что мне от всего больно.»
– «Я Вас не обижал.»
– «Кому лучше знать: тому кому больно или тому кому не больно? Вы м. б. не хотели…»
– «А я в свою очередь…»
– «Всё, что угодно.»
– «Вы просите меня считаться с тем, что я живой человек, а я прошу Вас считаться с обстановкой…»
Я, ébahie[52]: – «Да разве я?!. Да я и так обхожу Вашу комнату на сто верст! – Да разве?!..»
– «На посторонний взгляд, Вы более, чем считались, но на взгляд более внимательный – угадывающий…»
– «Понимаю! Но позвольте мне Вам ответить…»
– «Лучше не отвечайте!»
– «Нет, не бойтесь, я отвечу очень хорошо. Играешь хорошо только собственные роли. Я не актриса. Видя Вас я не могу скрыть ни смущения, ни радости, т. е. преувеличенного равнодушия. Единственное, что я могу сделать, это продолжать обходить Вашу комнату на сто верст.»
– «Ну, предоставим всё это естественной последовательности. – Жизни.»
– его жадность – моя умиленная ирония (ему сразу 10 лет, мне – 70!), – успокоение его от меня за книгами, мое – от него
– А ведь было же! Ныло же! – Куда ушло? – Была определенная боль в груди – не аллегорическая! – самая настоящая, могу даже указать место, не боль, когда ударишься (та острее и душевно переносней), а другая, бестелесная какая-то, т. е. в другом теле отзывающаяся, – не могу выразить лучше.
– ведь не лелеешь боль! – Так и здесь. – Разве я играла?! Ведь я мучилась, места себе не находила, всё бы – чего бы не? – отдала, чтобы не любить, забыть.
Значит было!!! – А теперь нет.
– стихи, бессонные ночи, необходимость умереть! – и вдруг: человек в комнате, любит (предположим) – куда ж это всё уходит?
Мне нужно так: если не нравлюсь, отталкиваюсь, если нравлюсь, несусь к человеку, если отталкивает – рвусь, если возвращается – недоумеваю [12; 173–175].
* * *
Москва, 31 го мая ст. ст. 1920 г.
НН!
Мне та́к – та́к много нужно сказать Вам, что надо бы сразу – сто рук!
Пишу Вам еще как не-чужому изо всех сил пытаюсь вырвать Вас у небытия (в себе), я не хочу кончать, не могу кончать, не могу расставаться!
‹ительно› таким, каким Вы сейчас хотите, чтобы я Вас видела (и каким Вас – увы! – начинаю видеть!), я бы никогда к Вам не подошла.
Поймите! – Я еще пытаюсь говорить с Вами по человечески – по своему! – добром, я совсем Вам другое письмо писать хотела, я вернулась домой, захлебываясь от негодования – оскорбления – обиды, но с Вами нельзя так, не нужно так, я не хочу забывать Вас другого, к к‹отор›ому у меня шла душа!
НН! Вы неправильно со мной поступили.
Нравится – разонравилась, нужна (по Вашему: приятна) – неприятна, это я понимаю, это в порядке вещей.
И если бы здесь та́к было – о Господи, мне ли бы это нужно было говорить два раза, – один хотя бы?!
«нравится» и «не нравится» – мало ли кто мне нравился – и больше Вас! – а книжек я своих никому не давала, в Вас я увидела человека, а с этим своим человеческим я последние годы совсем не знала куда деваться!
Помните начало встречи: Опавшие листья? – С этого началось, на этом – из самых недр, – до самых недр – человеческом – шло.
А как кончилось? – Не знаю – не понимаю – всё время спрашиваю себя: что я сделала? М. б. Вы переоценили важность для меня – Ваших рук, Вашего реального присутствия в комнате, (осади назад!) – эх, дружочек, не я ли всю жизнь свою напролет любила – взамен и страстнее существующих! – бывших – небывших – Сущих!
Пишу Вам в полной чистоте своего сердца. Я правдива, – Боже мой! – я на целые семь небес выше унижения, я совсем не понимаю, что́ это такое.
Мне так важен человек – душа – тайна этой души, что я ногами себя дам топтать, чтобы только понять – справиться!
Чувство воспитанности, – да, я ему следую, – здравый смысл, да, когда партия проиграна (раньше, чем партия проиграна), но я здесь честна и чиста, хочу и буду сражаться до конца, ибо ставка – моя собственная душа!
– И божественная трезвость, к‹отор›ая больше, чем здравый смысл, – она-то и учит меня сейчас: не верь тому, что видишь, ибо день сейчас заслоняет Вечность, не слышь того, что слышишь, ибо слово сейчас заслоняет сущность.
Первое зрение во мне острее второго. Я Вас прекрасным.
Поэтому, минуя «унижение» – и – оскорбления – всё забывая, стараясь забыть, хочу только сказать Вам несколько слов об этой злополучной книжечке.
Стихи, написанные человеку. Под сеткой стихотворной формы – живая душа: мой смех, мой крик, мой вздох, то, что во сне снилось, то что сказать хотелось – и не сказалось, – неужели Вы не понимаете?! – живой человек – я. –
Как же мне всё это: улыбку, крик, вздох, протянутые руки – живое!!! – отдавать Вам, к‹оторо›му это нужно только ?!
– «Я к этой потере отношусь не лирически», а стихи-то все, дар-то весь: Вы – я – Вам – мое – Вас… Как же после этого, зачем же после этого мне Вам их давать? – Если только как рифм‹ованные› строки – есть люди, к‹отор›ым они более нужны, чем Вам, ибо не я же! – не моей породы поэты – Ваши любимые!
То же самое что: тебе отрубают палец, а другой стоит и смотрит, – зачем? Вы слишком уверены, что стихи – только стихи. Это не так, у меня не так, я, когда пишу, умереть готова! И долго спустя, перечитывая, сердце рвется.
Я пишу п. ч. не могу дать этого (души своей!) – иначе. – Вот. –
А давать их – только п. ч. обещала – что ж! – мертвая буква закона. Если бы Вы сказали: «Мне они дороги, п. ч. мне»…, – «дороги, п. ч. Ваши», «дороги п. ч. было»…, «дороги, п. ч. прошло», – или просто: дороги – о, Господи! – как сразу! как обеими руками!
– А так давать, – лучше бы они никогда написаны не были!
– Странный Вы человек! – Просить меня переписать Вам стихи Д‹жалало›вой – привет моей беспутной души ее беспутной шкуре
Зачем они Вам? – Форма? – Самая обыкновенная: ямб, кажется. Значит, сущность: я. – А то, что Вам написано, Вами вызвано, Вам отдано, – теряя это (даже не зная – что́, ибо не читали) Вы не огорчены лирически, а просите у меня книжечку, чтобы дать мне возможность поступить хорошо. – Не нужно меня учить широким жестам, они все у меня в руке.
– Как мне бы хотелось, чтобы Вы меня поняли в этой истории со стихами – с Вами самим!
Как я хотела бы, чтобы Вы в какой-нибудь простой и ясный час Вашей жизни просто и ясно сказали мне, объяснили мне: в чем дело, почему отошли. – Так, чтобы я поняла! – поверила!
Устала. – Правда как волна бьюсь об скалу (не не-любви, а непонимания!)
– И с грустью вижу, насколько я, легковесная, оказалась здесь тяжелее Вас.
МЦ.
– И на фронт уходите и не сказали. –
Так, выбившись из страстной колеи,
– Настанет день – скажу: «Не до любви!»
Но где же на календаре веков
Тот день, когда скажу: «Не до стихов!»
* * *
(Можно было бы – обратно!) ‹…›
* * *
Встреча с НН. в саду. Мой лепет про покойника (выдумала вчера, всю ночь хохотала одна – вслух – до утра – не могла спать!)
– НН, у меня есть к Вам маленькая просьба: у одной моей знакомой дамы умер муж, – и вот – ее выселяют с квартиры, не могли ли бы Вы взять его к себе – пока – потом, когда она найдет квартиру, она опять его возьмет…»
(Говорила, сдавливая, проваливая смех в горло, потому – робко – неуверенно – естественно, точно стесняясь.)
– «Т. е. кого – его?» (Пауза) – «Покойника?»
– «Да.»
– «Во первых я здесь сам живу без прописки, во вторых – куда же я его помещу?»
– «Я думала, – в проходной комнате.»
– «Т. е. там, где я развешиваю хлеб?»
– «Да. – Не надолго, на неделю, она наверное скоро найдет квартиру.»
– «Но он в неделю отравит мне весь воздух. Нет, не могу, отказываюсь.»
– «Я так и думала», (и, не унывая: ) – «тогда у меня другая просьба: не могли ли бы Вы его нарисовать, так, по памяти?»
– «?» –
– «П. ч. карточки нет, а сам он сейчас ужасно непохож. – Так… скомбинировать…» затем, побезумившись, изложила, в чем дело.
– «Я Вам отвечу через 3 дня, п. ч. меня посылают на Зап-Фронт…»
Слушаю, не сморгнув. Сердце рухает.
Говорила ему что-то о Будде, что читала вчера его жизнь, он что-то начал советовать, я: – «Впрочем, особенно я им заниматься не буду!»
– «Конечно! Что Вам – Будда?!»
(Наглость.)
…«Вы мне отравили много прекрасных вещей: Природу – Будду – Марк Аврелия…»
Он, самодовольно: – «А Вы мне – ни одной. Даже Блока отравить не смогли…»
Я, падая с облаков:
– «Я – Блока?!! Да чем же, да как же… Да понимаете ли Вы, что Вы говорите?»
– «Своим ожесточенным восторгом…»
– «Я – кому-нибудь – что-нибудь – отравить?! О, знаете: Вы очень дурной человек!»
– «Я вам говорил, что Вы будете меня очень не любить.» Потом – со зла – говорю ему, что выстригла всю его книжку.
– «Жалко. Жалко, что не сдержали обещания – и самой книжки жалко.»
– «Я же только написанное, переплет остался, можно вклеить новые листочки.»
– «Нет, все-таки будет не то. И весь поступок нестройный: сначала написать, потом вырезать, потом заново написать, опять вырезать… Лирически мне не жаль!»
– «Но я то – сплошь лирика!»
(Вчера у Бальмонта узнала, что меня какие-то «исты» пропечатали на букву е под заголовком: интимисты.)
– «Книжечка была дана Вам с доверием…»
– «Вам больше было дано, Вам душа была дана – с доверием.»
– «Я не брал на себя никаких обязательств.»
– «Принимая подарок Вы тем самым обязываетесь беречь его…»
– Но иногда дарят то, что ни самому, ни другому не нужно…» (К чести его сказать: эту реплику он проглотил, – или – тогда уж – не к чести – остроумия не хватило! – Жаль – немножко наглости больше – не в счет, а я бы любовалась и быстротой выпада и точностью.) Потом, в комнате:
– «Вам очень скучно?» (Он, прямо глядя в глаза: ) – «Нет, не очень.» Потом, по какому-то поводу:
– «Нет, я люблю живое и настоящее…» Я, уже искренне смеясь:
– «Господи! У меня сейчас на губах горит…»
– «Скажите, ежели на губах горит…»
(Он или комедьянт – или маньяк – или ничтожество.)
– «Что Вы, в конце концов, думаете обо мне…»
– «По правде сказать – никогда не думал, но ежели бы подумал, Вы наверное услышали бы много приятного…»
– «Приятного? Я уж и так его сейчас слышу со всех сторон…»
– «Ну, услыхали бы еще от меня…»
Явление его приятельницы. Истерическое поведение, она кого-то не может дождаться, ждать здесь не хочет, уж лучше дома сидеть, книжку читать – голос рвется, как нитка – если придет, угостите редиской, редиска в миске, – реплики НН, уснащенные его обычными: «неприятно», «ежели», «огорчительно» – она потом вернется, дома книжку читать, редиска в миске, – остолбенев, боюсь двинуться – уходит. Через секунду – последним фортелем – «НН! Я уйду и не приду, что взад вперед ходить, лучше совсем не приходить.» – Меню обеда, количество порций, упоминание о другом НН – тоже художнике – тоже живущем здесь (даже у моего (хорош – мой!) НН. в комнате) – чувствую что уже схожу с ума – и этот НН тоже не ест селедки. – НН: – «Давайте, я сейчас подумаю»… И я: – «А пока Вы думаете, я пойду. – До свидания.»
– Что? – [12; 190–195]
Из письма Е. Ланну. Москва, 6 декабря 1920 г.:
Дверь настежь: художник из Дворца (открывший после смерти Ирины серию моего дурного поведения – просто – за сходство с Борисом – как первое, чему я улыбнулась после всего того ужаса).
– «М. И. Я к Вам! Я по Вас соскучился. Можно?» (Когда-то видались три раза в день, теперь не видались с июня, хотя соседи.)
– «Очень рада! Садитесь. Кушать будете?»
– «Все, что дадите!»
Аля: «М.! Он тоже голоден, как смерть!» Я: «Чудесно! Два таких аппетита в доме, – мне больше не нужно! Аля, разжо́ги!»
И – пошло! – Топлю, колю, пилю, сидят, едят.
– «Аля, мойся!» – К 11‑ти мы на улице. – Куда идти? Пошли к Антокольским (соседям, он – поэт и неплохой). Съели очень много черного хлеба и ушли. Оттуда на Арбатскую площадь, – уже 12 ч., оттуда к Скрябиным, оттуда – в 2 ч. по домам.
Сегодня он опять зайдет за мной: неутомимый ходок, как я, мне с ним весело – и абсолютно безразличен. Просто – для не сидения по вечерам в трущобе. – А о сходстве с Борисом – вот что: вьющаяся голова (хотя темная) – и посадка головы, – разлетающийся полушубок – нелепая грандиозность – химеричность – всех замыслов, – обожание нелепости, comme tеllе[53] – так мы, напр‹имер›, в прошлом году всю дорогу из Замоскворечья к моему дому говорили о каком-то баране, сначала маленьком: бяша, бяша! потом он уже большой и нас везет (под луной – было полнолуние – и очень поздний час ночи) – потом он, везя, начинает на нас оглядываться и – скалиться! потом мы его усмиряем, – один бок жареный, едим – и т. д., и т. д., и т. д. – В итоге – возвращаясь каждый к себе домой: хочу лечь – баран, книгу беру – шерстит – баран! печку топлю, – пахнет паленым, – он же сгорбатился – и т. д.
– вспоминаем.
– «Да, но наш баран – все-таки не баран! И в этом наше оправдание», говорит он.
Крылатый баран! – поправляю я и – внезапно – «от нашего барана до Пегаса – один шаг!»
* * *
Простите за всю эту ересь – это для характеристики.
Иду вчера и думаю. – «Я дура. Премированная дура. Баран-поддевка – веселье. При чем тут любовь? Зачем всегда это бесплатное приложение? – Моя галантность? – Нет, глупость. – Надо же понять, наконец, что не всякое желание другого – насущное, что есть – в этой области и – м. б. – больше, чем в других – Прихоть. А я, всегда принимающая малейшую причуду другого au grand sérieux[54] – просто дура!»
– Но, дружочек, у меня есть одно оправдание: я невозвратна. Не потому, что я так решаю, а потому что что-то во мне не может вторично, – другие глаза и голос и та естественная преграда, которая у меня никогда не падает – ибо ее нет! – при первом знакомстве, и неизбежно вырастает – во втором. – Точно, заплатив дань своему женскому естеству (формальному!) – я внимательно занимаюсь изучением того, кто передо мной.
И это так невинно, что ни один – клянусь! – ничего не помнит [9; 160–161].
Марина Ивановна Цветаева.
Пришел он ко мне впервые непосредственно от той, оторвавшись от нее, случайно встретив меня в гостях, ушел он от меня – непосредственно к ней, оторвавшись от меня, случайно встретив ее на улице.
Потом – его письмо и исповедь – и мое прощение (мой промах!). И после этой склейки (трещины!) – рассказ того: «Вы знаете, почему он к Вам вернулся? П. ч. он в то утро свез ее в больницу, а вечером был у Вас». Мотивировка: «не могу без женщины».
Та умерла одна, томясь по нем, зовя его, завещав ему всё, что у нее оставалось: свои чудные черные волосы.
* * *
«Но почему же Вы ни разу, ни разу не пошли?» он ответил: – «Раз зашел, она спала, такая тонкая, тонкая куриная шея, – все жилы наружу – я не мог»… И вздохнул.
– трофей, из-за глаз ее, которых я ему не могла простить. ‹…›
* * *
Человек говорит мне то, что мог бы скрыть (его добрая воля!) жалости нежность, – мне ли судить?! И, наконец, разве эта фактическая измена – не мелочь, и не мелочность ли будет с моей стороны из-за этого – отталкивать? Не будет ли это перенесением отношения исключительно в лежачую плоскость близости – с высот дружбы?
Но – ты не пошел к женщине в ее смертный час, ты, два года бывший с ней и – по своему – любивший ее, ничего не увидел, кроме «куриной шеи» – этого я не поняла и, посему, простить не смогла.
– меня, так страдающую от чужой боли, так содрогающуюся от нее!
«п. ч. нельзя же без женщины». – «На это дело – есть лучше!» Это всё что я ему потом… промолчала. ‹…›
* * *
Да, еще одна подробность: я о ней за всю встречу ничего не слыхала, только изредка, когда я, смеясь, спрашивала: «Чья же я преемница?» он с милейшей из усмешек отвечал:
– «Ни предшественниц, ни преемниц. Всё, что не Вы – рвань», – а несколько строк, которые я ему как-то написала, он переписал, чтобы всегда носить при себе, боясь истрепать мою записку.
– тоже трофей, ибо, по изречению Наполеона: «La plus belle fille ne peut donner que ce qu’elle a»[55].
Я – соседством не оскорблена, или, если оскорблена – за ту, а той, будем надеяться, Бог уже отверз иные уши и иные глаза [14; 83, 87–89].
–XX веков. СПб.: Амфора, 2007. – Т. 1. – С. 309.
50. Мадам де Сталь – французская писательница XVIII века.
51. «Ты причинишь мне еще бо́льшую боль когда-нибудь» (фр.)
53. Как таковой (фр.)
55. «Самая красивая девушка может дать только то, что имеет» (фр.)