Ее «романы»
Марина Ивановна Цветаева. Из записной книжки 1920 г.:
У меня не грехи, а кресты [12; 127].
Александр Александрович Туринцев. В записи В. Лосской:
Влюблялась она часто и конкретно. У нее были бесчисленные романы. ‹…› Она относилась к любви совсем как мужчина. Выбирала, например, себе в любовники какого-нибудь ничтожного человека и превозносила его. В ней было это мужское начало: «Я тебя люблю и этим тебя создаю»… От такого отношения к любви – исключительно доминирующего – впечатление было какое-то противоестественное [5; 146–147].
Владимир Брониславович Сосинский (1900–1987), писатель:
Гронский, Штейгер, Иваск, Слоним, Резников, Гуль – это все выдумка, придумано Мариной Ивановной, но придумано так талантливо, что заставило некоторых из них поверить, что романы были. Марина Цветаева – волшебница и чародейка – создавала людей, вызывала их из небытия, из нетути, и наделяла их несметными богатствами. Она их переделывала, перекраивала, перекрашивала или просто выдумывала. И их такими новорожденными изображала в своих дивных письмах.
Боже! Какие они все у нас красавицы, рыцари, боги, как умны, вдумчивы, романтичны, как ловко, подражая Марине Ивановне, владеют эпистолярным пером, хотя никто из них, за редким исключением, недостоин был приблизиться к ней даже на пушечный выстрел. У Марины Ивановны с рождения была волшебная палочка, и она могла из ничего сделать поэта. Она любого могла заставить писать хорошие стихи, хорошие письма.
Она заколдовала даже – в круге своем – и великих поэтов, которые были поэтами и их не надо было учить писать стихи и эпистолы. Два гения нашего столетия! Но это тоже не были романы [1; 372].
Ольга Елисеевна Колбасина-Чернова:
Она видит людей такими, какими ей хочется их видеть. Иногда действительно на время она превращает их в тех, какие представляются ее воображению. Но какая горечь остается, когда созданный мираж исчезает.
Марина часто строит односторонний роман, создает из встреченного ею человека – свой образ: рыцаря, или героя, или даже еще не раскрывшегося, не нашедшего себя поэта – и обращается к нему как к найденному избраннику, не замечая, что он и не разделяет, и не понимает даже ее чувств.
В реальной жизни она встречает своих героев только заочно: Райнер Мария Рильке, или почти заочно: Пастернак – они ей по плечу, как она любит говорить [1; 296].
Марк Львович Слоним. В записи В. Лосской:
Ее «бурная» жизнь страшно преувеличена. В Берлине я никого не знал, кроме К. Б., с кем у нее был настоящий и очень трудный роман. Остальное – это были разные «amitiés»[38] или «amitiés amoureuses»[39] или мифы… Штейгер, например, – это чепуха. Его сестра говорила о брате своем, что романа не было. Они ведь виделись всего раза три.
У нее было так: получит письмо, почувствует родственную душу и – уже миф. В этом смысле письма ее – это дневник. ‹…› А репутация женщины с бурной жизнью – это все бабские разговоры. Это неверно и фактически, и психологически. И особенно много выдумывали, конечно, женщины [5; 155].
Сергей Яковлевич Эфрон.
М‹арина› – человек страстей. Гораздо в большей мере чем раньше – до моего отъезда. Отдаваться с головой своему урагану для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас – неважно. Почти всегда (теперь так же как и раньше), вернее всегда все строится на самообмане. Человек выдумывается и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживаются скоро, М‹арина› предается ураганному же отчаянию. Состояние, при к‹отор›ом появление нового возбудителя облегчается. Что – не важно, важно как. Не сущность, не источник, а ритм, бешеный ритм. Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние. И это все при зорком, холодном (пожалуй вольтеровски-циничном) уме. Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо). Все заносится в книгу. Все спокойно, математически отливается в формулу. Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, а качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая – все обращается в пламя. Дрова похуже – скорее сгорают, получше дольше [13; 306].
Марина Ивановна Цветаева.
Я никогда не удерживала мужчину, если он уходил. Я даже не поворачивала вслед головы, хоть иногда и не знала, отчего он уходит. Уходит так уходит!.. И они не уходили, они как-то исчезали. День – не пришел, два – не пришел, три – не пришел, а потом так и не приходил никогда. И так все… Почему так было – не знаю!.. [1; 509]
Марина Ивановна Цветаева. Из записной книжки:
Любимых забываю вместе с собой, любившей. Ибо если дружба – одно из моих обычных состояний, то любовь меня из всех обычных состояний: стихов, одиночества, самоутверждения –
– внезапное видение девушки – доставая ведро упала в колодец – и всё новое, новая страна, с другими деревьями, другими цветами, гусями и т. д.
Так я вижу любовь, в которую действительно проваливаюсь и выбравшись, выкарабкавшись из (колодца) которой сначала ничего из здешнего не узнаю, потом – уже не знаю, было ли (то, на дне колодца), а потом знаю – не было. Ни колодца, ни тех гусей, ни тех цветов, ни той
Любовь – безлица. Это – страна. Любимый – один из ее обитателей, туземец, странный и особенный – как негр! – только здесь.
Глубже скажу. Этот колодец не во-вне, а во мне, я в себя, в какую-то себя проваливаюсь – как на Американских горках в свой собственный пищевод [10; 483].
Марина Ивановна Цветаева.
«любовь».
Ю. З. напр., – «Это не должно быть названо», М-ти, например: «Откровение», НН напр., «приятно» – а делают всё то же самое!
Или боятся, что как скажешь слово «любовь» сейчас же счет за ботинки или вексель на вечную верность.
А мне любовь – без «любовь» – оскорбление, точно я этого слова не заслуживаю – хотя бы в награду за то, что никогда ведь: ни векселей! ни верности!
А может быть – просто напросто – никто из них меня не любил? («Может быть» – восхитительно!) Не любил ни одной секундочки, потому и не сказал ни разу. – Мужчины слишком честны: люблю они говорят только той, которую любят – вплоть до женитьбы! – (Подвиг!) – А кто бы из этих – них – всех – на мне женился?
(А у меня глупая уверенность: раз целуешь – значит любишь! Мужчины не целуют par délicatesse de cœur[40]!)
– А у меня другое: мне нужно слово.
Для меня ведь: «les écrits ’envolent, les paroles – restent!»[41] [12; 136]
Павел Григорьевич Антокольский:
Ее пылкие и восторженные привязанности возникали внезапно и исчезали бесследно. След от них оставался только в стихах. Марина зачеркивала не стихи, а причину их возникновения [1; 88].
Марина Ивановна Цветаева. Из записной книжки 1920 г.:
Милые мои правнуки – любовники – читатели! Рассудите: кто прав? И – из недр своей души говорю Вам – пожалейте, п. ч. я заслуживала, чтобы меня любили [12; 146].
Роман Борисович Гуль:
Марина Ивановна вечно нуждалась в близкой (очень близкой) дружбе, даже больше – в любви. Этого она везде и всюду душевно искала и была даже неразборчива, желая душевно полонить всякого [1; 254].
Примечания
40. Из сердечной деликатности (фр.)
41. «Рукописи исчезают, слова – остаются» (фр.)