1923. «Бюллетень болезни»
(Александр Бахрах)
Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. В. Бахраху. Мокропсы, 30 июня 1923 г.:
Милый Александр Васильевич!
Передо мной двенадцать неотвеченных писем (Ваше последнее, Вам первому).
Ваше письмо разверстое как ладонь, между Вами и мной ничего (никакой связи!) – ничего (никакой преграды!) кроме этого исписанного листа. Ваше письмо – душа. Как же мне не отбросить все счета (благодарности, вежливости, давности и прочих достоверностей!)
Но это не все! Незнакомый человек – это вся возможность, тот, от кого всего ждешь. Его еще нету, он только завтра будет (завтра, когда меня не будет!). Человека сущего я предоставляю всем, имеющее быть – мое. (NB! Вы, конечно, существуете, но для меня, чужого. Вас конечно еще нет. Х для Y начинается в секунду встречи, – будь ему хоть 100 лет!)
Теперь о Вашем письме, о первом слове Вашего письма и целой страницы к нему пояснений. Вы пишете человеку: дорогой. Это значит, что другой, чужой, Вам дорог. Что же на это может возразить другой? Быть дорогим, это ведь не наш выбор, и не наше свойство, и не наша ответственность. Это просто не наше дело. Это наше – в данный час – отражение в реке, страдательное (т. е. обратное действенному!) состояние. Я же не могу сказать: «я не дорогая!». Это не свойство – слово неизменное и незаменимое, я употребляю его и в сравнительной степени, та́к, часто, говоря о человеке «Он такой дорогой!» (Что, кажется, основательно разрушает все только что мною сказанное!)
* * *
Ваш голос молод, это я расслышала сразу. Равнодушная, а часто и враждебная к молодости лиц, люблю молодость голосов. Вот эпиграф к одной из моих будущих книг: (Слова, вложенные Овидием в уста Сивиллы, привожу по памяти: ) «Мои жилы иссякнут, мои кости высохнут, но ГОЛОС, ГОЛОС – оставит мне Судьба!» (Сивилла, согласно мифу, испросила Феба вечной жизни, забыла испросить себе вечной молодости! He-случайная забывчивость!)
Так вот, о голосе, Ваш голос молод, это меня умиляет и сразу делает меня тысячелетней, – какое-то каменное материнство, материнство скалы. Слово «за всю мою недолгую жизнь» меня как-то растравило и пронзило, не знаю как сказать. Есть такие обнаженные слова. В них говорящий сразу беззащитен, но беззащитность другого делает беззащитным и нас!
Итак, за «всю недолгую жизнь» ни одного стиха? Дитя, дитя, да ведь это похоже на бескорыстную любовь, т. е. на чудо [8; 560–561].
Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. В. Бахраху. Мокропсы – Прага, 14–15 июля 1923 г.:
– волшебная игра. Это полное vá banque[65] – чего? – И вот задумалась: не сердца, оно слишком малое в моей жизни! – может быть его у меня вовсе нет, но есть что-то другое, чего много, чего никогда не истрачу – душа? Не знаю, как его зовут, но кроме него у меня нет ничего. И вот этим «последним»…
* * *
Дружочек, это свобода сна. Вы видите сны? Безнаказанность, безответственность – и беззаветность сна. Вы – чужой, но я взяла Вас в свою жизнь, я хожу с Вами по пыльному шоссе деревни и по дымным улицам Праги, я Вам рассказываю (насказываю!), я не хочу Вам зла, я не сделаю Вам зла, я хочу, чтобы Вы росли большой и чудный, и, забыв меня, никогда не расставались с тем – иным – моим миром! ‹…›
Я хочу, дитя, от Вас – чуда. Чуда доверия, чуда понимания, чуда отрешения. Я хочу, чтобы Вы, в свои двадцать лет, были семидесятилетним стариком – и одновременно семилетним мальчиком, я не хочу возраста, счета, борьбы, барьеров.
Я не знаю, кто́ Вы, я ничего не знаю о Вашей жизни, я с Вами совершенно свободна, я говорю с духом.
Друг, это величайший соблазн, мало кто его выдерживает. Суметь не отнести на свой личный счет то, что направлено на Ваш счет – вечный. Не заподозрить – ни в чем. Не внести быта. Иметь мужество взять то, что та́к дается. Войти в этот мир – вслепую [8; 566].
Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. В. Бахраху. Мокропсы, 20 июля 1923 г.:
Милый друг,
Это хороший душевный опыт, не Ваш лично или мой, а проверка души, ее могущества, ее зоркости и – ее пределов.
Давайте на совесть: ведь сейчас между нами – ни одной вражды и, ручаюсь, что пока письма – ни одной вражды не будет. Вражда, следственно, если будет, придет от тел, от очной ставки тел: земных примет, одежд. (Тело отнюдь не считаю полноправной половиной человека. Тело в молодости – наряд, в старости – гроб, из которого рвешься!)
Может статься, мне не понравится Ваш голос, может статься – Вам не понравится мой (нет, голос понравится, а вот какая-нибудь повадка моя – может быть – нет) и т. д. Ведь тела (вкусовые пристрастья наши!) бесчеловечны. Психею (невидимую!) мы любим вечно, потому что заочное в нас любит – только душа! Психею мы любим Психеей, Елену Спартанскую мы любим глазами (простите за «мы», но я тоже люблю Елену!) – чуть ли не руками – и никогда наши глаза и руки не простят ее глазам и рукам ни малейшего отклонения от идеальной линии красоты.
Психея вне суда – ясно? Елена непрестанно перед судьями.
* * *
– беспредельная!) любовь: «я тебя люблю, каков бы ты ни был». Но каковым же должно быть это ты! И это я, говорящее это ты. Это, конечно, чудо. В любовной стихии – чудо, в материнской – естественность. Но материнство, это вопрос без ответа, верней – ответ без вопроса, сплошной ответ! В материнстве одно лицо: мать, одно отношение: ее, иначе мы опять попадаем в стихию Эроса, хотя и скрытого.
(Говорю о любви сыновней. – Вы еще следите?)
Итак, если при встрече (ставке) мы так же оттолкнемся, – а может быть откло́нимся – друг от друга, как ныне притягиваемся, – вывода два: или душа – ложь, а «земные приметы» – правда, или душа – правда, а «земные приметы» – ложь, но ложь-сила, тогда как душа – правда-слабость. (Соединительное тире!) [8; 568]
Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. В. Бахраху. Мокропсы, 25 июля 1923 г.:
Дружочек, встреча со мной – не любовь. Помните это. Для любви я стара, это детское дело. Стара не из-за своих 30 лет, – мне было 20, я то же говорила Вашему любимому поэту М‹андельшта›му:
– «Что Марина – когда Москва?! „Марина“ – когда Весна?! О, Вы меня действительно не любите!»
Меня это всегда удушало, эта узость. Любите мир – во мне, не меня – в мире. Чтобы «Марина» значило: мир, а не мир – «Марина».
Марина, это – пока – спасательный круг. Когда-нибудь сдерну – плывите! Я, живая, не должна стоять между человеком и стихией. Марины нет – когда море!
Душу, через себя – во Всё, я буду счастлива. Ведь Всё – это мой дом, я сама туда иду, ведь я для себя – полустанок, я сама из себя рвусь!
* * *
Дружочек, это все не так страшно. Это все, потому что Вы там, а я здесь. Когда Вы увидите меня, такую равнодушную и такую веселую, у Вас сразу отляжет от сердца. Я еще никого не угнетала и не удушала в жизни, я для людей – только повод к ним самим. Когда это «к ним самим» – есть, т. е. когда они сами – есть, – ВСЁ ЕСТЬ.
Над отсутствием я бессильна [8; 574].
Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. В. Бахраху. 27 августа 1923 г.:
– так – рассказываю.
Я за этот месяц исстрадалась. Вы действительно дитя мое – через боль. Достоверности следующие: ни на одно из своих последних писем я не получила ответа, мое последнее письмо (опущенное мною лично, в Праге, 28‑го июля) пропало, как Ваше последнее. Станьте на секунду мной и поймите: ни строки, ни слова, целый месяц, день за днем, час за часом. Не подозревайте меня в бедности: я друзьями богата, у меня прекрасные связи с душами, но что мне было делать, когда из всех на свете в данный час душ мне нужны были – только Вы?! О, это часто случается: собеседник замолк (задумался). Я не приходо-расходная книга и, уверенная в человеке, разрешаю ему все. Моя главная забота всегда: жив ли? Жив – значит, мой! Но с Вами другое: – напряжение мое к Вам и Ваше ко мне (?) было таково (о, как я не знаю, не знаю, не знаю других!) что молчание здесь было явно-злой волей: злойволей, п. ч. этого другой и хотел. Я много думала, я ни о чем другом не думала, о Вы не знаете меня! Мои чувства – наваждения, и я безумно страдаю!
Вначале это был сплошной оправдательный акт: невинен, невинен, невинен, это злое чудо, знаю, ручаюсь, верю! Это жизнь искушает. – Дождусь. Дорвусь. Завтра! – Но завтра приходило, письма не было, и еще завтра, и еще, и еще. Я получала чудные письма – от друзей, давно молчавших, и совсем от чужих (почти), все точно сговорились, чтобы утешить меня, воздать мне за Вас, – да, я читала письма и радовалась и отзывалась, ‹но› что-то внутри щемило и ныло и выло и разъярялось и росло, настоящий нож в сердце, не стихавший даже во сне. Две недели прошло, у меня появилась горечь, я бралась руками за голову и спрашивала: ЗА ЧТО? ‹…›
– в чем-то никогда не вырасту), жгла, обжигалась, горела, страдала – все было! – но ТАК разбиваться, как я разбилась о Вас, всем размахом доверия – о стену! – никогда. Я оборвалась с Вас, как с горы.
Последние дни я уже чувствовала к Вам шутливое презрение, я знала, что Вы и на это письмо мне не ответите.
* * *
Я получила Ваше письмо. Я глядела на буквы конверта. Я ничего не чувствовала. (Я не из плачущих, слез не было ни разу, не было и сейчас.) Я еще не раскрыла письма. Внутри было – огромное сияние. Я бы могла заснуть с Вашим письмом на груди. Этот час был то, к чему рвалась: в сутках 24 ч., а дней всех 32 = 768 часов, о, я не преувеличиваю, Вы еще меня мало знаете: знайте! Это письмо было предельным осуществлением моей тоски, я душу свою держала в руках. – Вот. –
* * *
Думаю о бывшем. Дитя мое, это был искус. Одновременная пропажа двух писем: два вопроса без ответа. В этом что-то роковое. (Принято: «роковая случайность», но может и быть: случайный рок, рок, случайно ‑го века – двери!) Жизнь искушала – и я поддалась. Вы, мое кровное, родное, обожаемое дитя, моя радость, мое умиление, сделались игроком, почти что приказчиком, я вырвала Вас из себя, я почувствовала омерзение к себе и неохоту жить. Я была на самом краю (вчера!) другого человека: просто – губ. Целый тревожный вечер вместе. Тревога шла от меня, ударялась в него, он что-то читал, я наклонилась, сердце о́бмерло: волосы почти у губ. Подними он на 1/100 миллиметра голову – я бы просто не успела. Провожала его на вокзал, стояли под луной, его холодная как лед рука в моей, слова прощания уже кончились, руки не расходились, и я: «Если бы»… и как-то задохнувшись: «Если бы…» (…сейчас не была такая большая луна…) и, тихонько высвободив руку: «Доброй ночи!»
Изменяем мы себе, а не другим, но если другой в этот час – ты, мы все-таки изменяем другому. Кем Вы были в этот час? Моей БОЛЬЮ, губы того – только желание убить боль.
Это было вчера, в 12‑том часу ночи. Уходил последний поезд. ‹…›
У меня есть записи всего этого месяца. «Бюллетень болезни». Пришлю Вам их после Вашего следующего письма.
– некая трещина доверия, ничего не поделаешь [8; 583–585].
Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. В. Бахраху. 28 августа 1923 г.:
Милый друг,
Выслушайте меня как союзник, а не как враг. Мне предстоят трудные дни. Расстаюсь с Алей и отправляю ее в гимназию (в Моравию). ‹…›
какое-то Ваше слово, не знаю какое.
Я сейчас – Фома Неверный, этот последний месяц подшиб мне крыло, чувствую, как оно тащится.
Убедите меня в своей необходимости, – роскошью быть я устала! Не необходима – не нужна, во́т как у меня. Но, дитя, до слова своего – взвесьте. После такой боли, как весь этот месяц напролет – немножко боли больше, немножко меньше… Ведь я еще не ввыклась в радость, покоя и веры у меня еще нет.
Я сейчас на внутреннем (да и на внешнем!) распутье, год жизни – в лесу, со стихами, с деревьями, без людей – кончен. Я накануне большого нового города (может быть – большого нового горя?!) и большой новой в нем жизни, накануне новой себя. Мне мерещится большая вещь, влекусь к ней уже давно, для нее мне нужен покой, то есть: ВЕСЬ человек – или моя обычная пустота.
Не будьте моим врагом, не вводите в обман, не преувеличивайте чувств и слов, вслушайтесь.
– конец?!) идти к Вам домой?
Вот вопрос, на который я жду ответа.
* * *
Достоверно же – так:
Скорее всего в первых числах (около 5‑го) поеду в Моравию и пробуду там до 15‑го. Адрес свой тотчас же по приезде сообщу, пишите мне в Моравию о том, как жили в Prerow, о том, как сейчас живете, мне все дорого о Вас. Если я там буду с Вашим настоящим письмом (к‹отор›ое хочу получить еще в Праге) я буду очень счастливой, буду неустанно о Вас думать и брать Вас с собой всюду, Вы будете моим неизменным гостем и спутником, моей тайной радостью.
– еще этажа?
* * *
– Удивлены? – Теперь, дружочек, слушайте. Разгон у меня был взят. Камень летел с горы и ничто не могло его остановить. За месяц (миг!) он пролетел… но что́ считать, когда дна нет?! Ваше отсутствие, затемнив мне Вас – ко мне, уяснило мне себя – к Вам. Душа шла гигантскими шагами, одна, в темноте. Вы же не можете не видеть разницы тона и темпа в тех письмах – и в этих.
«Пусть все это игра – и притом
Может выйти – игра роковая…»
(Фет)
– Все мои игры таковы. –
* * *
Из Праги перед отъездом вышлю Вам «Бюллетень болезни», Вам он необходим, как известный переход. Это – точная запись, почти что – час за часом.
* * *
Забыла сказать, что у меня к Вам целая стая стихов [8; 586–588].
Бюллетень болезни
9‑го августа 1923 г.
не читайте сразу, оно жилось и писалось – месяц.) Переписываю это письмо почти без всякой надежды его отослать, так, «на всякий случай» (на случай чуда!). Это – записи многих дней, и перенося их на этот лист бумаги, я занята скорее приведением в ясность своей души, нежели чем-нибудь другим. Итак – на всякий случай! – слушайте.
* * *
26‑го июля.
А! Поняла! Болевое в любви лично, усладительное принадлежит всем. Боль называется ты, усладительное – безымянно (стихия Эроса). Поэтому «хорошо» нам может быть со всяким, боли мы хотим только от одного. Боль есть ты «хорошо» от всякого не принять.) Отсюда: «сделай больно», т. е. скажи, что это ты, назовись.
Верно? Кажется, да.
* * *
Смогу ли я, не считаясь (с чужим расчетом) быть с Вами тем, кто я есмь. Вы в начале безмерности.
* * *
Помните, что Вы должны быть мне неким духовным оплотом. «Там, где все содержание, нет формы» – это Вы обо мне сказали. И вот, эта встреча чужого отсутствия (сплошной формы) с моим присутствием (содержанием) – словом, в Б‹ерлине› у меня много неоконченных счетов, я должна иметь в Вас союзника, некий оплот против собств‹енной› безмерности (хотя бы стихии Бессонницы!) Стихи мои от людей не оплот, это открытые ворота, в которые каждый волен. Я должна знать, что я вся
* * *
(Вы наверное думаете, что я страшно торгуюсь: и собакой (слепого!) будь, и оплотом (сильного!) будь. Деточка, м. б. все выйдет по-другому, и я от Вас буду искать оплота?! – Шучу. – )
* * *
Знайте, что я далеко не все Вам пишу, что хочу, и далеко еще не все хочу, что буду хотеть.
* * *
Однажды, когда мне было 17 лет, один человек говорил мне, что меня любит. – «Отыщите мой любимый камень на этом побережье», ответила я: «тогда я поверю, что Вы меня любите». Дело было в Крыму и побережье длилось на несколько верст.
Вы, ничего не говоря и без всякой моей просьбы, этот камень взяли и подали. Этот камень – «Добровольческий Марш» в «Ремесле», и этот камень еще – то (не знаю, что) что Вы мне из всех людей сейчас в письмах даете.
* * *
‹ет›, а мне 30 л‹ет›. Если бы я была на 7 лет старше, я не говорила бы о материнстве.
* * *
Что совершает события между нами?
* * *
30‑го июля.
Мой друг, скучаю без Вас. Скука во мне – не сознание отсутствия, а усиленное присутствие, так что, если быть честным: не без Вас, а от (!) Вас.
«мне не хватало теплоты». Прочтя, задумалась, п. ч. во мне ее нет. И тут же, мысленно перечеркнув, поставила: нежность. И тоже задумалась, потому что во мне она есть.
Дитя, никогда не берите (а м. б. – никогда не ждите!) – никогда не применяйте ко мне того, что заведомо не может жечь: ведь даже лед жжет! И бесстрастие жжет! А вот теплота – нет, п. ч. она тогда уже жар, т. е. ее уже нежность. А нежность: от ледяной – до смоляной! И все-таки – нежность.
Так вот, об этой нежности моей…
* * *
Думаю о Вас и боюсь, что в жизни я Вам буду вредна: мое дело – срывать все личины, иногда при этом задевая кожу, а иногда и мясо. Людей Вы через меня любить не научитесь, – ДА! Но живут «с людьми»…
У меня нет даже этого утешения: Вашего опыта со мной. Мой случай слишком редок (не читайте: ценен), чтобы когда-либо в чем-либо Вам служить.
* * *
1‑го августа.
Я давно не слышала Вашего голоса, и мне уже немножко пусто без Вас. Молчание мне враждебно, я молчу только, когда это нужно другому. Голос – между нами – единственная достоверность. Когда я долго Вас не слышу, Вы перестаете быть.
* * *
‹очем›.
Пока я буду говорить: «Нет, не так, так не надо, та́к – надо» – все хорошо, ибо за всеми этими нет – одно сплошное ДА. Когда же начнется: «да, да, правильно, совершенно верно» – ВСЁ поздно: ибо за всеми этими да – одно сплошное НЕТ.
(В первом – сосредоточенное внимание, страстная жажда правды, своей и чужой, исхищреннейшее и напряженнейшее проникновение в другого: ЧУДО доверия, все взятые барьеры розни.
Во втором: снисхождение, высокомерие, усталость, равнодушие, бездушие.
Во втором: rien а perdre![67])
* * *
Присылайте мне вырезки всех Ваших статей: газетами брезгую, но Вас (сущность) чту. Вы для меня не газета, а книга, распахнутая на первой странице. Бытия.
Мне это важно, как встреча с Вами вне Вас и меня, как Вы – и мир. Много ли Вы в газетах лжете? (Иного они и не заслуживают.) – Прочувствовать Вас сквозь ложь. –
* * *
Стихи сбываются. Поэтому – не все
* * *
Перечтите, если не лень, в «Ремесле» – Сугробы.
«И не оглянется
Жизнь крутобровая!
Здесь нет свиданьица,
…»
Писано было в полный разгар дружбы, все шло к другому, – а ведь вышло! сбыло́сь! В час разминовения я бы иначе не написала.
– бед! Но, слава богам – себе!) Я не себя боюсь, я своих стихов боюсь.
* * *
Как странно, что пространство – стена, в которую ломишься!
* * *
2‑го августа.
Когда люди, сталкиваясь со мной на час, ужасаются теми размерами чувств, которые во мне возбуждают, они делают тройную ошибку: не они – не во мне – не размеры. Просто безмерность, встающая на пути. И они, м. б., правы в одном только: в чувстве ужаса.
* * *
4‑го августа.
– как к дереву, которое шумит Вам навстречу. Вы же дерево не будете упрекать в «избытке чувств», Вы только услышите, как «уста глаголют». Если Вы меня заставите с Вами быть человеком, т. е. считать, я замкнусь, п. ч. считать я не умею.
* * *
В молчании – что́? Занятость? Небрежность? Расчет? «Привычка»? Преувеличенно-исполненная просьба? Теряюсь. Через несколько дней (10, примерно) привыкнув и отказавшись, успокоюсь. Но пока мне эти дни тяжелы. ‹…›
* * *
‑го августа (перепутала записи)
‹…› Сейчас, когда я, всходя по тропинке, раздвигала маленькие нежные колкие елочки, у меня было чувство, что это всё – Вы, Ваша душа, а мысли были такие: Держал пари с Х‹одасеви›чем:
«Окручу в три письма». Х‹одасеви›ч: «Нет, в пять». – «Три. Пари». – «Пари!» (Дружочек, что Вы выиграли?)
Руки, гладившие елочки, думали одно, голова другое. Потом я уже перестала гладить елочки, легла на спину и стала глядеть в небо. Постепенно все уплыло́.
* * *
5‑го августа.
‑х лет до 9‑ти бывшая моим «в горах – отзывом», сейчас играет в куклы и глубоко-равнодушна ко мне. Вы моя тайна, сначала радостная, потом болевая. О, Бог действительно хочет сделать меня большим поэтом, иначе бы Он так не отнимал у меня всё!
* * *
Наблюдаю боль (в который раз!) Те же физические законы болезни: дни до, взрыв, постепенность, кризис. До смерти у меня никогда не доходило, т. е. чтобы душа умерла!
Боль для меня сейчас уже колея, с трудом – но ввыкаюсь.
* * *
Я поняла: Вы не мой родной сын, а приемыш, о котором иногда тоскуешь: почему не мой?
* * *
6‑го августа.
– но чем Ваша любовь к кому-нибудь может помешать Вашей ко мне дружбе? Обида – да, поводов много: просьба не писать, отзыв о Х‹одасеви›че, отзыв о его жене, упрек в эстетстве… Но только по шерсти – разве это не превращаться (Вам) в кошку? Сознание вины? Т. е. содеянное предательство. – Но разве у меня есть ? Разочарование: «слишком сразу отозвалась». Друг, я не обещала Вам быть глухой! Страх: вовлечься. Я не вовлекаю и не завлекаю, я изиз жизни, из меня – в Жизнь!
И, последнее, просто небрежность. Не верю в такую простоту. Небрежность – следствие. ‹…›
‑го, на горе.
Нет, мне еще очень больно. Но я безмерно-терпелива. Сегодня утром – письмо, смотрю – не Ваш почерк, все равно чей, раз не Ваш. Завтра 2 недели, как я получила Ваше последнее письмо. Что я теряю в Вас? Да временное русло своей души, общий знаменатель дел и дней, упор свой. – Опять разливаться! –
Вы были моим руслом, моей формой, необходимыми мне тисками. И еще – моим деревцем!
Душа и Молодость. Некая встреча двух абсолютов. (Разве я Вас считала человеком?!) Я думала, – Вы молодость, стихия, могущая вместить меня – мою! Я за сто верст.
* * *
Если Вы тот, кому я пишу. Вы так же мучаетесь, как я.
* * *
‹уста›, понед‹›.
Боль уже перестала быть событием, она стала состоянием. Что Вы были – я уже не верю, Вы – это моя боль. Ваших писем я не перечитываю, я не хочу, чтобы слова, сказанные вчера, звучали во мне и сегодня, не хочу ни вчера, ни сегодня, а завтра – меньше всего. Я с Вас оборвалась, как с горы. – Точное чувство. –
Живу, уже почти не жду почтальона, пишу, шью, хожу. Как я странно в этой встрече предвосхитила боль. Ведь не иначе было бы, если бы мы, предположим, в упор встретились, и так расстались. Но, ручаюсь, что моя боль – большая, я обокрадена – на все будущее, тогда бы – только на бывшее.
– Бюллетень болезни – так бы я определила письмо. Внимательный ли я врач? И послушный ли я больной? ‹…›
14‑го августа, вторник.
Думаю иногда: кто же будет той последней каплей горечи, превратившей меня в насыщенный (ею) раствор? ‹…›
* * *
Мало того, что я Вас никогда (глазами) не видела и (ушами) не слышала, надо еще, чтобы Вы исчезли из моего внутреннего слуха и взгляда: чтоб неслышанный – замолк!
И после этого мне говорят, что я выдумываю людей!
* * *
Бог хочет сделать меня богом – или поэтом – а я иногда хочу быть человеком и отбиваюсь и доказываю Богу, что он неправ. И Бог, усмехнувшись, отпускает: «Поди-поживи»…
– на часочек.
* * *
Теперь Вы видите, как пишутся стихи. ‹…›
* * *
Пространство – стена, но время – брешь. Будет день, число, час, я все узнаю. Это дает мне спокойствие. Я не люблю участвовать в своей жизни: о, не лень! – брезгливость: устилать себе дорогу коврами. Пальцем не шевельну, чтобы облегчить себе ношу, сократить себе сроки.
* * *
16‑го авг‹уста›, четверг.
А вчера был соблазн. Я сидела с человеком, заведомо знающим Вас. И, после долгих борений, прохладно: «Кстати, не знаете ли Вы адр‹ес› такого-то?» – «Знаю, т. е. могу. Вам это срочно?» – «О, нет. У меня с ним дела». Спросила – и отлегло. Не из какой-либо пользы – будь Вы в соседней комнате, я бы без зова Вашего туда не вошла! – нет, только лишний соблазн (уже преодоленный!) лишний барьер (уже взятый!): лишний – труднейший! – себе отказ. Это – из болевых достижений, а из радостных:
некое удостоверение в Вашем существовании: раз есть адрес – есть человек.
Кстати, адр‹еса› Вашего так и не знаю, весь упор был в вопросе, ответа я как-то недослышала: не то узнает, не то может, не то мог бы узнать.
* * *
‹…› Дитя, каждое мое отношение – лавина: не очнусь, пока не докачусь! Я не знаю законов физики, но не сомневаюсь, что где-нибудь, под каким-нибудь параграфом умещаюсь целиком.
* * *
М. б. из этих записей мало встает боль? Но это единственное, к чему я ревнива.
Кстати, нынче три недели, как от Вас ни слова. А я думала, что пройдет в 10 дней!
* * *
18‑го августа.
* * *
Боли хотели – Вы, а получила ее – я. Справедливо?
* * *
Вы украли у меня целых три недели жизни. Вы бы могли их получить в подарок. А сейчас – украли и выбросили, ни Вам, ни людям.
Писала я эти дни мало и вяло: точное ощущение птицы, которая не может лететь. Беседа со стеной, за которой никого нет. БЕЗ ОТЗЫВА! ‹…›
21‑го авг‹уста›, вторник.
Еще несколько мыслей вслух. – К Вам ли все то, что я чувствую, или не к Вам? «Повод» для чувств, – но почему именно Вы, а не сосед? Соседей у Вас много. Помню, я с первого разу, прочтя Ваш отзыв, как-то по-человечески, лично – взволновалась.
Ах, встречная мысль! М. б. я пишу к Вам – через десять лет, к Вам через двадцать, выросшему, человеку. М. б. я только опережаю Вас. – Но откуда тогда любовь к деревцу?
* * *
25‑го, суббота.
Я устала думать о Вас: в Вас: к Вам. Я перед Вами ни в чем не виновата, зла Вам не сделала ни делом, ни помыслом. Обычная история – не в моей жизни, а вообще в жизни душ, душу имеющих. Вы, очевидно, бездушная кукла, эстет, мелкий игрок. Но все эти определения все-таки не изъясняют Вашего поведения, ах как мне хочется назвать Вас одним словом!
Это последняя страница моего письма, вырывать его из тетради не буду, мало того: когда-нибудь, в свой час – Вы его все-таки получите.
На днях уезжаю, для Вас мой след потерян, а для меня – Ваш во мне! Оставляю Вас здесь, в лесах, в дождях, в глине, на заборных кольях, – одного с здешними заживо-ощипанными гусями.
В Прагу Вас с собой не беру, а в Праге у меня хорошо: огромное окно на весь город и все небо, улицы – лестницами, даль, поезда, туман.
В Праге непременно пойду к гадалке с Вашим письмом, что расскажет – забуду. А когда Бог на Страшном Суде меня спросит: «Откуда такая ненависть?» я отвечу: «Должно быть – уж очень хорошо любила».
* * *
Мне не любовь нужна, мне нужна ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ. Ваш поступок бесчеловечен. (Это не значит, что Вы – бог, или полубог!) И еще – невоспитан, это, пожалуй, меня огорчает больше всего.
* * *
‑го, воскресенье.
Кончился бюллетень, но кончилась ли – БОЛЕЗНЬ? А 27‑го – письмо, и я безумно счастлива.
* * *
Прага. 5‑го сент‹ября›
Дружочек,
Вы настолько чисты и благородны в каждом помысле, так Там живете, а не здесь, что со спокойным сердцем разрешаю Вам писать мне в Моравию, где буду не одна – что́ угодно.
Вы моих писем бойтесь, т. е. или сжигайте, или берегите их. В моих руках жизнь другого человека, жизнь жестока, бойтесь Случайностей, не бросайте моих писем. – Я Вас в моей заочной жизни: человек чувств, я в заочности превращаюсь в человека страстейдуша моя – страстна́, а Заочность – страна Души. ‹…›
Шлю Вам свою любовь и память.
МЦ [8; 589–600].
Марина Ивановна Цветаева.
Мой дорогой вестник, молодой и нежный, я Вас даром мучила неверием. Вы невинны и Вы меня любите, но хватит ли у Вас силы долюбить меня до конца, т. е. в час, когда я скажу: «Мне надо умереть» из всей чистоты Вашего десятилетия сказать: «Да».
Ведь я не для жизни. У меня всё – пожар! Я могу вести десять отношений (хороши «отношения»!) сразу и каждого, из глубочайшей глубины, уверять, что он – единственный. А малейшего поворота головы от себя – не терплю. Мне БОЛЬНО, понимаете? Я ободранный человек, а Вы все в броне. У всех вас: искусство, общественность, дружбы, развлечения, семья, долг, у меня, на глубину, НИ-ЧЕ-ГО. Все спадает как кожа, а под кожей – живое мясо или огонь: я: Психея. Я ни в одну форму не умещаюсь – даже в наипросторнейшую своих стихов! Не могу жить. Все не как у людей. Могу жить только во сне, в простом сне, который снится: вот падаю с сорокового сан-францисского этажа, вот рассвет и меня преследуют, вот чужой – и – сразу – целую, вот сейчас убьют – и лечу. Я не сказки рассказываю, мне снятся чудные и страшные сны, с любовью, со смертью, это моя настоящая жизнь, без случайностей, вся роковая, где все сбывается.
Что мне делать – с этим?! – в жизни. Целую – и за тридевять земель, другой отодвинулся на миллиметр – и внутри: «Не любит – устал – не мой – умереть». О, все время: умереть, от всего!
Этого – Вы ждали? И это это – можно любить?! [8; 607]
Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. В. Бахраху. Прага, 20 сентября 1923 г.:
Мой дорогой друг,
Теперь самое тяжелое сделано, слушайте дальше. Я люблю другого – проще, грубее и правдивее не скажешь. Перестала ли я Вас любить? Нет. Вы не изменились и не изменилась – я. Изменилось одно: моя болевая сосредоточенность на Вас. Вы не перестали существовать для меня, я перестала существовать в Вас. Мой час с Вами кончен, остается моя вечность с Вами. О, на этом помедлите! Есть, кроме страстей, еще и просторы. В просторах сейчас наша встреча с Вами.
О, тепло не ушло. Перестав быть моей бедой. Вы не перестали быть моей . (Не хочу писать Вам нежней, чем мне сейчас перед Вами и собой можно.) Жизнь страстна, из моего отношения к Вам ушла жизнь: срочность. Моя любовь к Вам (а она есть и будет) спокойна. Тревога будет идти от Вас, от Вашей боли, – о, между настоящими людьми это не так важно: у кого болит! Вы мое дитя, и Ваша боль – моя, видите, я совсем не то Вам пишу, что решила.
* * *
«Ни слова! Лгать, длить, беречь! „Лгать?“ Но я его люблю! Нет, лгать, потому что я и его люблю!» Во вторую секунду: «Обрубить сразу! Связь, грязь, – пусть отвратится и разлюбит!» И, непосредственно: «Нет, чистая рана лучше, чем сомнительный рубец. „Люблю“ – ложь и „не люблю“ (да разве это есть?!) – ложь, всю правду!»
– Вот она. –
* * *
Как это случилось? О, друг, как это случается?! Я рванулась, другой ответил, я услышала большие слова, проще которых нет, и которые я, может быть, в первый раз за жизнь слышу. «Связь?» Не знаю. Я и ветром в ветвях связана. От руки – до губ – и где же предел? И есть ли предел? Земные дороги коротки. Что из этого выйдет – не знаю. Знаю: большая боль. Иду на страдание.
* * *
воли. Я могла бы его не писать, и Вы бы никогда ничего не узнали, одно – здесь, другое – там, во мне (в молчании моем!) все сживается и спевается. Но те же слова – двум, «моя жизнь» – дважды, – нет, я бы почувствовала брезгливость к себе. Мальчик, я Вас чту, простите мне эту рану.
* * *
Теперь, главное: если Вы без меня не можете – берите мою дружбу, мои бережные и внимательные руки. Их я не отнимаю, хотя они к Вам и не тянутся…. «влеченье – род недуга». Недуг болезнь прошла, – ну, будем правдивы: женская смута прошла, но…
Jener Goldschmuck und das Luftgewürze,
Das sich täubend in die Sinne streut, –
ürze, –
Und am Ende hat man es bereut![68]
Друг, я Вас не утешаю, я себя ужасаю, я не умею жить и любить здесь.
* * *
Я совсем не знаю, как Вам будет лучше, легче, – совсем без меня, или со мной не-всей, взвесьте, вслушайтесь. Я Вас не бросаю, я не могу бросать живое. Ваша жизнь мне дорога, я бережна к ней. Я люблю Вас как друга и еще – в полной чистоте – как сына, Вам надо расстаться только с женщиной во мне, с молодой и совершенно потерянной женщиной. Кончился только наш час [8; 608–610].
В записи В. Лосской:
Была большая обида с Бахрахом. Его критика на ее стихи ей очень понравилась. Но позднее, когда он пришел к нам, вместо того чтобы вести с ним интересную беседу, она стала едко над ним издеваться. Помню, она все говорила о каком-то «boudin»[69] – Вот купим «boudin», будем есть «boudin». А он ожидал от нее умных разговоров о поэзии. Так она дала ему понять, что больше его ни в грош не ставит. Помню, она просто говорила: «Я сама беру их из грязи, из ничтожества их выбираю, поднимаю их до себя, а потом возвращаю в грязь» [5; 152].
Марина Ивановна Цветаева. Из записной книжки:
‹…› Цель моя была – только мистификация: оказаться после такого, после того лирического потока – дурой, занятой только кровавой колбасой. Словом, если не щадила его, не щадила и себя, ибо никакого разъяснения не последовало. М. б., взволнованный встречей, ничего и не заметил, кроме: много народу, разговоры не о том… [10; 227]
Александр Васильевич Бахрах (1902–1986), литературный критик:
Моя первая парижская встреча с Цветаевой – после предшествовавшей ей длительной переписки – произошла на квартире ее друзей, у которых по приезде в Париж она на короткий срок поселилась. Встреча эта произошла при многочисленных свидетелях и была окружена оттенком показной «светскости» и с бисквитами к чаю. Что-то в окружающей обстановке звучало как фальшивая нота. Сама Цветаева это сознавала и спустя несколько лет писала мне: «Я перед вами виновата, знаю. Знаете в чем? В неуместной веселости нашей встречи. Хотите другую – первую – всерьез?»
Но что-то за эти годы ушло, что-то выветрилось. Если быть суеверным, то надо признать, что Рок (одно из излюбленных цветаевских словечек, которое она всегда писала с заглавной буквы) был явно против нас, и какие-то «бесенята» вмешивались в наши дружеские отношения, которые так и не удалось наладить. Хотя почта в те дни действовала безукоризненно, цветаевские письма ко мне, как и мои к ней, пропадали или достигали меня с таким запозданием, что я никак не мог свидеться с ней в назначенный час. ‹…›
– но я не хочу взваливать за это вину на почту! Вероятно, это происходило потому, что разговор с ней у меня никогда не клеился, мне казалось, что приходится подниматься на крутую гору. Хоть и был он утонченно литературен, но вместе с тем в каждой брошенной ею фразе, в любом ее полуслове мне чудился какой-то второй смысл, намек на что-то, что перегорело или, строго говоря, что было измышлено.
«Я у вас сейчас: я – переписка и я – встреча, в глазах двоюсь, хочу восстановить единство», – писала она, но, очевидно, для этого сроки были упущены [1; 387].
Марина Ивановна Цветаева. Из записной книжки:
Больше не писали и не пытались. Очевидно – устали оба. (NB! Назвать весь этот случай всерьез судьбою мне мешает некрупность человека. С. Б. П. это была бы – судьба и не дай Бог!) Тоже очевидно, что не та́к уж было нужно: что совсем не было нужно – раз обошлись [10; 228–229].
65. Ва-банк (фр.)
66. Все получить! (фр.)
67. Нечего терять! (фр.)
68. «Те золотые украшения и аромат, // Что одурманивают чувства, // Все это лишь мгновенье. – // И кончается оно раскаяньем!» (нем.)