1920. «Большевик»
(Борис Бессарабов)
Марина Ивановна Цветаева.
– до вод Каспийских –
Плеча рванулись в ширь.
Бьет по щекам твоим – российский
Дремучие – по всей по крепкой
– встают леса.
А руки – лес разносят в щепки,
Два зарева: глаза и щеки.
– Эх, уж и кровь добра! –
Весь мир бы разгромил – да проймы
Жмут – не дают дыхнуть!
Широкой доброте разбойной
– Смеясь – вверяю грудь!
И земли чуждые пытая,
– Ну, какова мол новь? –
Смеюсь, – все ты же, Русь святая,
‹ого› января 1921 г.
* * *
18 л‹ет›. – Коммунист. – Без сапог. – Ненавидит евреев. – В последнюю минуту, когда белые подступали к Воронежу, записался в партию. – Недавно с Крымского фронта. – Отпускал офицеров по глазам. –
Сейчас живет в душной – полупоповской полуинтеллигентской к‹онтр›р‹еволюционной› семье (семействе!) – рубит дрова, таскает воду, передвигает 50‑типудовые несгораемые шкафы, по воскресеньям чистит Авгиевы конюшни (это он называет «воскресником»), с утра до вечера выслушивает громы и змеиный шип на сов‹етскую› власть – слушает, опустив глаза (чудесные! 3‑летнего мальчика, к‹отор›ый еще не совсем проснулся!), – исполнив работу по своей «коммуне» (всё – его терминология!), идет делать то же самое к кн‹язьям› Шаховским, – выслушивает то же, – к Скрябиным – где не выслушивает, но ежедневно распиливает и колет дрова на четыре печки и плиту! – (наконец, поставили!) – к Зайцевым и т. д. – до поздней ночи, не считая хлопот по выручению из трудных положений – знакомых и знакомых знакомых.
– во всю щеку – румянец, вихрь неистовый – вся кровь завилась! – волос, большие блестящие как бусы черные глаза, прэлэстный невинный маленький рот, нос прямой, лоб очень белый и высокий. Косая сажень в плечах, – пара – донельзя! – моей Царь-Девице.
Необычайная – чисто 18‑тилетняя – серьезность всего существа. – Книги читает по пяти раз, доискиваясь в них СМЫСЛА, о котором легкомысленно забыл автор, чтит – любимое – для души – чтение: сказки и былины. Обожает елку, службы, ярмарки, радуется, что еще есть на Руси «хорошие попы, стойкие» (сам в Бога не верит!).
Себя искренно и огорченно считает скверным, мучится каждой чужой обидой, неустанно себя испытывает, – все слишком легко! – нужно труднее – трудностей нет, берет на себя все грехи сов‹етской› власти, каждую смерть, каждую гибель, каждую неудачу совершенно чужого человека! – помогает каждому – вещей никаких! – всё роздал и всё рассорил! – ходит в холщовой рубахе с оторванным воротом – из всех вещей любит только свою шинель, – в ней и спит, на ногах гетры и полотняные туфли без подошв – «так скоро хожу, что не замечаю!» – с благоговением произносит слово «товарищ» – а главное – детская беспомощная тоскливая исступленная любовь к только что умершей матери.
* * *
– Мы с Т. Ф. у одних ее друзей. Входит высокий красноармеец. Малиновый пожар румянца. Представляется – и – в упор: «Я читал Ваши стихи о Москве. Я Вас сразу полюбил за них. Я давно хотел Вас видеть. Но мне здесь сказали, что Вы мне и руки не подадите». – ? – «П. ч. я – коммунист».
– «О, я воспитанный человек! Кроме того (невинно!) – коммунист – ведь тоже человек?» – Пауза. – «А о каких стихах о Москве Вы говорите?» – «О тех, что в Весеннем Салоне Поэтов[56]». – Я: – «А-а»… (Помните?) – Пауза. – Он: – «Как мне Вас звать? Здесь Вас все зовут Марина». – Кто-то: – «Когда с человеком мало знакомы, его зовут по имени и отчеству».
Я: – «Зовите, как Вам удобнее – приятнее». – Он: – «Марина – это такое хорошее имя – настоящее – не надо отчества!»
Пошел меня провожать. Расстались – Ланн, похвалите, – у моего дома. На следующий день у Скрябиных читала ему Царь-Девицу. Слушал, развалясь у печки, как медведь. Провожал. – «Мне жалко Царевича, – зачем он все спал?» – «А мачеху?» – «Нет, мачеха дурная женщина».
– Ланн, хвалите – расстались.
На следующий день (3‑я встреча – все на людях!) – кончала ему у меня Царь-Девицу. Слушал, по выражению Али, как 3‑летний мальчик, к‹отор›ый верит, п. ч. няня сама видала! – На этот раз – Ланн, не хвалите! – тоже расстались у подъезда, – только часов в восемь утра.
Ночь шла так: чтение – разговор о Царь-Девице – разговор о нем – долгий. Моя бесконечная осторожность, чтобы не задеть, не обидеть, – полное умолчание о горестях этих годов – его ужас перед моей квартирой – мое веселье в ответ – его желание рубить – мой отказ в ответ – предложение устроить в Крым – мой восторг в ответ.
Его рассказ о крымском походе – как отпускал офицеров (ничего не зная обо мне! о С‹ереж›е!) – как защищал женщин – бесхитростный, смущенный и восторженный рассказ! – лучший друг – погиб на белом фронте. – Часа в два, усталая от непрерывного захлебывания, ложусь. – Через 5 мин‹ут› сплю. Раскрываю глаза. – Темно. – Кто-то, чуть дотрагиваясь, трясет за плечо:
«М. И.! Я пойду». – «Борис!» – «Спите, спите!» Я, спросонья: – «Борис, у Вас есть невеста?» – «Была, но потеряна по моей вине». – Рассказ. – Балерина, хорошенькая, «очень женственная – очень образованная, – очень глубокая… и такая – знаете – широ-окая!»
– Знаю наперед. – И, конечно, знаю верно: у балерины, кроме мужа, еще муж, и еще (все это – почтительным и чуть ли не благоговейным тоном) – но Б‹орис› ей нужен, п. ч. он ее не мучит. Служит ей два года (с 16‑ти – по 18 лет!) в итоге видит, что ей нужны только его – ну? – ну – некоторые материальные услуги… – Расстаются.
Потом – хождение по мукам: мальчик стал красавцем и коммунистом, – поищите такого любовника! И вот – в вагоне – на фронте – здесь на службе – все то же самое: только целоваться! А в это время умирает мать. –
Ланн! – Я слушала, и у меня сердце бешенствовало в груди от восторга и умиления. А он, не замечая, не понимая, вцепившись железными руками в железные кудри – тихо и глухо: – «Но я гордый, Мариночка, я никого не любил».
– Стесняется курить чужое. – «О, погодите, когда мне вышлют из Воронежа шубу…» – «Вы мне подарите сотню папирос 3‑го сорта». – «Вам – 3-го сорта?!» – Глаза, вопреки на полнейшую темноту загораются так, что мне – в самом мозгу – светло. – «Мне же все равно, кроме того – Вы же сейчас у меня курите 3‑й – здесь всё 3‑го – кроме меня самой!»
* * *
Часа четыре, пятый. – Кажется, опять сплю. – Робкий голос: – «М. И., у Вас такие приятные волосы, – легкие!» – «Да?» – Пауза – и – смех! – Но какой!!! –
– «Ради Бога, тише, Алю разбудите! – Что Вы так смеетесь?» – «Я ду-рак!» – «Нет! Вы – чудесный человек! Но – все-таки?» – «Не могу сказать, М. И., слишком глупо!» – Я, невинно: – «Я знаю. Вам наверное хочется есть и Вы стесняетесь. Ради Бога – вот спички – там на столе хлеб, соль на полу у печки, – есть картофель». И – уже увлекаясь: – «Ради Бога!» Он, серьезно: – «Это не то!» Я, молниеносно: – «А! Тогда знаю! Только это безнадежно, – у нас все замерзло. Вам придется прогуляться, – я не виновата, – советская Москва, дружочек!»
Он: – «Мне идти?» – Я: «Если Вам нужно». Он: – «Мне не нужно, может быть Вам нужно?» – Я, оскорбление: – «Мне никогда не нужно». Он: – «Что?» – Я: – «Мне ничего не нужно – ни от кого – никогда».
– Пауза. – Он: – «М. И., Вы меня простите, но я не совсем понял». – «Я совсем не поняла». – «Вы это о чем?» – «Я о том, что Вам что-то нужно – ну что-то – ну, в одно местечко пойти – и что Вы не знаете, где это – и смеетесь!» – Он, серьезно: – «Нет, М. И., мне этого не нужно, я не потому смеялся». – «А почему?» – «Сказать?» – «Немедленно!» – «Ну – словом – (опять хохот) – я дурак – но мне вдруг ужжжасно захотелось Вас погладить по голове». Я, серьезно: – «Это совсем не глупо, это очень естественно, гладьте, пожалуйста».
Ланн! – Если бы медведь гладил стрекозу – не было бы нежнее. – Лежу, не двигаясь. –
Гладит долго. Наконец – я: – «А теперь против шерсти – снизу вверх – нет, с затылка – обожаю!» – «Так?» – «Нет, немножко ниже – так – чудесно!» – Говорим, почти громко. Он гладит, я говорю ему о своем отношении – делении мира на два класса: брюха – и духа.
– долго.
* * *
Я: – «Борис, Вы, наверное, замерзли, если хотите – сядьте ко мне». – «Вам будет неудобно». – «Нет, нет, мне жалко Вас, садитесь. Только сначала возьмите себе картошки». – «М. И., я совсем не хочу есть». – «Так идите». – «М. И., мне очень хочется сесть рядом с Вами, Вы такая славная, хорошая, но я боюсь, что я Вас стесню». – «Ничуть». – Садится на краюшек. Я – галантно – отодвигаюсь, врастаю в стену. – Молчание. –
– «М. И., у Вас такие ясные глаза – как хрусталь – и такие веселые! Мне очень нравится Ваша внешность».
Я, ребячливо: – «А теперь пойте мне колыбельную песнь» – и – заглатывая уголек: – «Знаете, какую? – Вечер был – сверкали звезды – на дворе мороз трещал… Знаете? – Из детской хрестоматии…» (О, Ланн, Ланн!)
– «Я не знаю.» – «Ну, другую, ну хоть Интернационал, – только с другими словами – или – знаете, Борис, поцелуйте меня в глаз! – В этот!» – Тянусь. – Он, радостно и громко: – «Можно?!» – Целует, как пьет, – очень нежно. – «Теперь в другой!» – Целует. – «Теперь в третий!» – Смеется. – Смеюсь.
Так, постепенно, как помните, в балладе Goethe «Der Fischer»: «Halb zog sie ihn, halb sank er hin…»[57]
Целует легко-легко, сжимает так, что кости трещат.
Я: – «Борис! Это меня ни к чему не обязывает?» – «Что?» – «То, что Вы меня целуете?» – «М. И.! Что Вы!!! – А меня?!» – «То есть?» – «М. И., Вы не похожи на других женщин!»
«Да?» – «М. И., я ведь всего этого не люблю».
– «Борис! А я – ненавижу!» – «Это совсем не то, – так грустно потом». – Пауза. –
– «Борис! Если бы Вам было 10 лет…» – «Ну?» – «Я бы Вам сказала: Борис, Вам неудобно и наверное завидно, что я лежу. – Но Вам – 16 лет?» – Он: – «Уже 18 л‹ет›!» – «Да, 18! Ну так вот». – «Вы это к чему?» – «Не понимаете?» – Он, в ответ: «М. И.! Я настоящий дурак!» – Я: – «Так я скажу: если бы Вы были мальчик – ребенок – я бы просто-напросто взяла Вас к себе – под крыло – и мы бы лежали и веселились – невинно!» – «М. И., поверьте, я так этого хочу!»
– «Но Вы – взрослый». – «М. И.! Я только ростом такой большой, даю Вам честное слово партийного» –
– «Верю, – но – поймите, Борис, Вы мне милы и дороги, мне бы не хотелось терять Вас, а кто знает, я почти наверное знаю, что гораздо меньше буду Вас – что Вы гораздо меньше будете мне близки – потом. И еще, Борис, – мне надо ехать, все это так сложно…»
Он, – внезапно, как совсем взрослый человек – из глубины: – «М. И., я очень собранный».
‹…› Протягиваю руки.
* * *
Ланн, если Вы меня немножко помните, радуйтесь за меня! – Уже который вечер – юноша стоек – кости хрустят – губы легки – веселимся, болтаем вздор, говорим о России – и все как надо: ему и мне.
– «Борис! А может быть?» – «Нет, М. И.! – Мариночка! – Не надо! – Я так уважаю женщину, – и в частности Вас – Вы квалифицированная женщина – я Вас крепко-крепко полюбил – Вы мне напоминаете мою мамочку – а главное – Вы скоро едете, у Вас такая трудная жизнь – и я хочу, чтобы Вы меня хорошо помнили!»
22‑го русск‹ого›
– По ночам переписываем с ним Царь-Девицу. Засыпаю-просыпаюсь – что-то изрекаю спросонья – вновь проваливаюсь в сон. Не дает мне быть собой, веселиться – отвлекаться – приходить в восторг. – «Мариночка! Я здесь, чтобы делать дело – у меня и так уж совесть неспокойна – все так медленно идет! – веселиться будете с другими!»
– Ланн! – 18 лет! – Я на 10 лет старше! – Наконец – взрослая – и другой –
Я знаю одно: что та́к меня никто – вот уже 10 лет! – не любил. – Не сравниваю – смешно! – поставьте рядом – рассмеетесь! – но то же чувство невинности – почти детства! – доверия – успокоения в чужой душе.
– это моя примета [8; 175–180].
Из записной книжки 1919–1920 гг.:
Письмо к Б‹орису› Москва,
‹ого› февраля 1921 г., вторник.
– День отъезда –
– Сыночек мой!
Вы вернетесь! – Вы вернетесь потому что я без Вас, потому что скоро март – Весна – Москва – п. ч. я ни с кем другим не хочу ходить в Нескучный сад, – Вы, я и Аля – п. ч. в Н‹ескучном› с‹аду› есть аллея, откуда виден, как солнце, купол Храма Спасителя, п. ч. мне нужен Егорушка – и никто другой!
Б‹орис› – Русский богатырь! – Да будет над Вами мое извечное московское благословение. Вы первый богатырь в моем странноприимном дому.
– Люблю Вас. –
– почти что тридцать ночей! Никогда не забуду их: вечеров, ночей, утр, – сонной яви и бессонных снов – всё сон! – мы с Вами встретились не 1‑го русск‹ого› янв‹аря› 1921 г., а просто в 1‑й день Руси, когда все были как Вы и как я!
Б‹орис›, мы – порода, мы – неистребимы, есть еще такие: где-н‹и›б‹удь› в сибирской тайге второй Борис, где-н‹и›б‹удь› у Каспия широкого – вторая М‹арина›.
И все иксы-игреки, Ицки и Лейбы – в пейсах или в островерхих шапках со звездами – не осилят нас, Русь: Б‹ориса› – М‹арину›!
Целую Вашу руку, такую же как мою. Мне не страшно ни заноз ни мозолей, – я просто не замечаю их! – Лишь бы рука держала перо, лишь бы рука держала такую руку, как Ваша!
Чуть вечереет. – Скоро Вы. – Скоро отъезд.
Заработают колёса. Вы будете улыбаться. И я улыбнусь – в ответ. Я не буду плакать. Я привыкла к разлуке. – Всё мое – при мне! И вся я – при Вас!
– ересь. – Я не Вам верна, а себе, – это вернее. И верная себе, верна Вам, – ибо не Вы, не я, – Дух, Б‹орис›! – Наш богатырский дых!
Никогда не забуду: темный бульвар, мой рассказ о Егории – скамейка – спящая Аля – раскинутые крылья шубы. (Где-то она?! Спаси ее Бог, равно как ее хозяина!)
Спасибо Вам, сыночек, за – когда-то – кусок мыла, за – когда-то – кусок хлеба, за – всегда! – любовь!
‹арь› Девицу, – и за то как будили и не будили меня!
– за мое радостное: Входите.
Я затоплена и растоплена Вашей лаской!
– спасибо, ибо тогда прозвучали слова, к‹отор›ые – я до Вас – слышала на земле лишь однажды.
Вы – как молотом – выбили из моего железного сердца – искры!
До свидания, крещеный волчек! Мой широкий православный крест над Вами и мое чернокнижное колдовство.
– я буду улыбаться – знаю – и Вы будете улыбаться – зна́ю Вас! – И вот: улыбка в улыбку – в последний раз – губы в губы!
И, соединяя все слова в одно: – Борис, спасибо!
–257].
Примечания
56. Сборник «Весенний салон поэтов» вышел в Москве в 1918 г.
57. Гёте «Рыбак»: «К нему она, он к ней бежит…// И след навек пропал» (пер. В. А. Жуковского).