• Приглашаем посетить наш сайт
    Набоков (nabokov-lit.ru)
  • Бояджиева Л.: Марина Цветаева. Неправильная любовь
    "Неподражаемо лжет жизнь"

    «Неподражаемо лжет жизнь»

    Жизнь не радовала Цветаеву. А все больше пугала теми вопросами, ответить на которые не мог никто.

    Неприязнь эмигрантской среды — беда малая, Марина не сомневалась, что встречи с фанфарами не будет нигде. Где бы то ни было «я и там не нужна, и тут невозможна». Тоска по родине — хворь, увы, неизбывная и неизлечимая. Нищенство, унижения — мука, с которой все-таки можно справиться. Дела обстояли куда хуже. Цветаева столкнулась с бедой, которую не ждала, не воспринимала всерьез: рушилась стена преданности ее близких, от нее отвернулись, зажили собственными интересами самые родные, защищавшие ее «тылы» люди. От матери все больше отходила Аля. Рушился необратимо тот союз инакостей, который был заключен с Сергеем в юности до скончания века. Разлом проходил по самому болезненному месту — принципам чести и совести. Столько лет они объединяли их. А тут — произошел разрыв. Причем, вопреки всяческим пережитым ими пыткам судьбы, самой невыносимой оказалась пытка идеологической несовместимостью. Цветаева оказалась совсем одна, крошечным островком гордого одиночества, провозгласившего со всей твердостью несгибаемого характера неприятие власти коммунистов. Ее близкие — сплоченные, сильные своим единомыслием — новую Россию приветствовали. Мало того — рвались, вопреки Марине, ее гражданами стать, в страну, предавшую их идеалы, вернуться.

    — только чутье и незыблемая вера в  — порожденное ими зло не способно самоликвидироваться, а лишь удесятерить силы. Она знала от тех, кто вернулся в СССР, что ее выводы отнюдь не фантазия — страна жила в бедности, в страхе, в глобальной лжи.

    Семейный разлад стал очевиден не сразу, так что Марина, погруженная в бытовые заботы и творчество, не заметила катастрофы. Ведь они с Сергеем дышали одним воздухом, никогда не расходясь в оценке даже мельчайших событий.

    И к Эфрону, и к Марине понимание трагичности того, что случилось с Россией, пришло еще до окончания Гражданской войны. Он оставался белогвардейцем и монархистом все годы жизни в Праге. Она — женой Добровольца-ветерана. Оба признавали трагичность Белого движения, защищая саму идею. На всем протяжении Гражданской войны Эфрон вел записи — и по ним Цветаева в 1926 начала писать поэму «Перекоп». В начале двадцатых годов в Праге они надеялись издать книги по записям военных лет: Цветаева — «Земные приметы», Эфрон — «Записки добровольца». Ни та, ни другая книги не состоялись, но авторы опубликовали из них отдельные очерки, охватывающие разные этапы и аспекты Гражданской войны. Одновременно с прозаическими записями создавались стихи «Лебединого Стана». Все вместе объединено общей нравственной, этической установкой. Мироощущение Цветаевой и Эфрона настолько близко, что их произведения о Гражданской войне и революции могли бы составить общую книгу.

    «Современных записках» статью «О Добровольчестве», в которой пытался осмыслить уроки движения, причины его поражения, ответить на мучительный вопрос: кто такие добровольцы и где «правда» Добровольчества? Проанализировав коротко историю движения, Эфрон определил главные причины поражения Добровольчества: трагический отрыв от народа («мы не обрели народного сочувствия») и разложение внутри Белого движения. В результате он пришел к горькому выводу: под идейным знаменем Добровольчества «было легко умирать… но победить было трудно». И все же — смириться с поражением он не призывает. «Очистившись от скверны, Движение должно ожить и с обновленными лозунгами продолжить борьбу за Россию». «С народом, за Родину!» — так будет теперь звучать по мнению тех, от имени которых говорил Эфрон, обновленная идея. А почти вся молодежь эмиграции была готова встать под знамена «возрождения России». Вернее — Евразии (о чем позже).

    Пражский журнал «Своими путями», одним из редакторов и организаторов которого был еще учившийся тогда в университете Эфрон, первым в эмиграции обратился к советской реальности с желанием узнать и понять ее. Отдельные номера журнала ставили целью внимательно вглядеться в образ современной России, почувствовать ее душу. Доказывать, что Россия и ее власть — не одно и то же. «Только навеки ослепший не видит полного нового содержания имени России, проступающего через замазавшие его буквы СССР…» Большая часть эмиграции страстно хотела верить в оптимистический миф, цепляясь за каждое доказательство его правоты: перепечатанные журналом из советских изданий произведения известных писателей, статьи, посвященные разным сторонам советской жизни, как всем ныне известно — полные ура-патриотизма, воспевания успехов социалистического строительства. А если так, то нужно возвращаться на родину?

    «О путях к России» Сергей Эфрон даже попытался определить условия, при которых, по его мнению, возможно возвращение в Россию. Вопросы эти были жгуче-актуальны для многих молодых эмигрантов, рвущихся на родину. «Россия там, — считает Эфрон, — а не здесь. Она — моя сила питающая, без меня проживет, я же без нее погибну. А поэтому, чтобы жить, нужно отказаться от себя ради нее и ради жизни».

    Издатели журнала «Своими путями» полагали, что если пристально всмотреться и лучше понять теперешнее лицо России, нельзя не понять: большевизм на краю вырождения. Непримиримым препятствием к примирению с большевиками Эфрон в статье «Эмиграция» считает лишь память о погибших товарищах. «Возвращение для меня связано с капитуляцией. Мы потерпели поражение благодаря ряду политических и военных ошибок, м. б. даже преступлений. И в тех, и в других готов признаться. Но то, за что умирали добровольцы, лежит гораздо глубже, чем политика. И эту свою правду я не отдам даже за обретение Родины. И не страх перед Чекой меня (да и большинство моих соратников) останавливает, а капитуляция перед чекистами — отказ от своей правды. Меж мной и полпредством лежит препятствие непереходимое: ».  Это написано в 1925 году.

    В следующем году в Париже Эфрон стал соредактором журнала «Версты», близкого к крепнущему движению «евразийства».

    — Знаешь, мне все чаще и чаще кажется: «Евразийство» — это серьезно. Нет! Я убежден! — Радовался Сергей, обходя с тарелкой супа стирающую в тазике посреди прихожей Марину.

    — И что хотят эти азиопы? — Она подтолкнула коленом шаткий табурет, так и стремившейся сбросить с себя таз.

    — Евразийцы, Марина! — горячился Сергей. — Понимаю, ты упорно ставишь себя вне политики, но хоть приблизительно представлять, что думают передовые умы эмиграции, необходимо!

    Марина вздохнула. Если ее и интересовала точка зрения на вопрос евразийства, то только в связи с оплатой труда Сергея.

    — Изложи толково и покороче.

    — Мы отстаиваем идею самобытности России. Хотим создать концепцию русской культуры как неевропейского феномена, который обладает в ряду культур мира уникальным соединением западных и восточных черт, а потому одновременно принадлежит Западу и Востоку. Но в то же время не относясь ни к тому, ни к другому, «Евразия», особый срединный материк между Азией и Европой и особый тип культуры.

    — Особый. Это несомненно. Таких кровавых переворотов и братоубийственных войн не желала бы никому в мире. И унеси тарелку! Надо обедать вместе со всеми за столом!

    — Пойми! Переворот — это катастрофа — да! — Сергей вернулся из кухни. — Но и катарсис! Революционная катастрофа, обнажившая трещину раскола в русской и европейской культуре, явилась тем катарсисом, который поднял Россию и русских на новую ступень исторического самосознания, оказавшуюся во многом недоступной европейцам.

    — И где это сознание — у большевиков? — Марина неистово терла щеткой мокрые брюки Мура. — По этому поводу у тебя хорошее настроение? А кто будет выводить на новую ступень исторического сознания этих «волкодавов»?

    —. Пропускаю твои шутки. У меня хорошие новости, дорогая, — меня избрали руководителем левого крыла парижского евразийского отделения!

    — Что-что? — Марина разогнулась, смахнула со лба челку. — Мой муж возглавил крыло азиопов! Забавно. — Она швырнула отжатую майку в ведро. — Надеюсь, вы не станете затевать революции?

    — Мы говорим о национальной идее пути развития России. Разрабатываем теорию. Миссия России — вобрать в себя культурные достижения малых народов, расположенных на ее территории, а также все лучшее, что есть в азиатской культуре в целом…

    — Прекрасные химеры! Я все поняла. Деньги платить будут?

    — Это общественный союз. Но когда выйдет журнал…

    — После того, как чехи урезали мое пособие наполовину, кто-то у нас или должен просить милостыню, или зарабатывать.

    — Все наладится, потерпи, дорогая. Уж в «Евразию» я твердо верю!

    Поначалу увлечение Сергея движением евразийцев радовало Марину. Именно таких честных и преданных людей не хватало в антикоммунистическом крыле этого течения.

    определилась новая проблема: вышла из-под контроля Аля.

    Она помогала по хозяйству все с большей неохотой. Девочка рвалась к общению в компании молодых, хотела дышать широкой грудью, а не кухонными и хозяйственными заботами. Главное же, лет с 12-ти мать, столь горячо любимая с детства, стала раздражать ее. Непреклонность Марины, своеволие, известный семейный деспотизм, не терпящий оговорок, натянутые отношения с благожелательно настроенными людьми, с которыми Марина могла бы вести себя поделикатнее. Нежелание «быть милой», «любезной», «снисходить», даже в обстоятельствах, от которых напрямую зависело благополучие семьи. Отчаянная необдуманность поступков, в конце концов — демонстративно запущенная внешность небрежно стареющей женщины — все это раздражало Алю. Взглянув на Цветаеву, сразу понимали, что в ней нет ни капли желания приукрасить себя — и без прикрас великую. Великую и нищую. Разве здесь дешевыми духами и платьем с распродажи обойдешься? Уж лучше демонстративное небрежение женскими уловками и приманками украшательства. Иронию по отношению к ухищрениям других дам, старавшихся не терять привлекательности под бременем бедности и возраста, Марина не скрывала.

    — Эта твоя знакомая, признаюсь, нелепо выглядит в румянах и шляпке. Но… Она старается остаться женщиной, — прокомментировала Аля встреченную на улице даму.

    — Стать смешной? Ты этого от меня добиваешься, подсовывая какие-то замазки и краски для лица?

    — Можно хотя бы попробовать пользоваться питательными кремами или чуточку припудривать нос и подкрашивать губы, — осторожно начала Аля. Ведь возраст давал о себе знать в условиях переутомления, постоянной сигареты и мучительной нищеты с утроенной силой.

    — Премного благодарна! Любимая дочь нашла способ спасти меня от переутомления. — Они вошли в свой вонючий подъезд. — Тащи сумки и готовь ужин сама. — Опередив Алю, Марина вспорхнула по лестнице. Она была поджара, легка, с темным мрачным лицом без возраста, даже «золото волос» потускнело под напором седины. Аля, боготворившая каждую черту своей матери, больно переживала исчезающий, любимый с детства облик. И это постоянное раздражение от Марининой непреклонности по любому вопросу!

    — Ладно, пусть не для себя, для отца постарайся, которому тоже больно смотреть на безвременное увядание любимой жены, — Аля выгрузила на стол еду. Отпор неожиданного негодования отшвырнул ее к стене. Там, пригвожденная Марининым презрением, она выслушала отповедь великого Поэта, надрывающегося над тазами с грязным бельем вовсе не за тем, что бы на сэкономленные на прачке гроши купить пудру. И не для того, чтобы соблазнять мужа, преданного ей не за локоны, а по родству души! Марина вытряхнула в раковину овощные отбросы, которые им удалось скупить за гроши на закрытии рынка.

    — Детям дать хорошее образование — вот главное правило, завещанное мне родителями. И я останусь ему верна, даже если буду голодать и ходить голая! А Сергей Яковлевич этого и не заметит, поскольку в мою сторону давно не смотрит.

    — Добрый вечер, дорогие дамы! — в прихожую, опасливо озираясь, вошел Сергей. Снял шляпу, измятый макинтош, положил под вешалку ветхий портфель, служивший, видимо, не одно десятилетие какому-нибудь преподавателю местной гимназии. Квартирка — жалкая, давно обветшавшая без ремонта, пропахла дешевым мылом и тушеной капустной.

    — Сергей, вы опять задержались? Есть будете сами. У меня еще белье не стирано. А за ужин мы еще не брались. — Она демонстративно сняла с плиты и поставила на табурет в коридоре таз с горячей водой.

    — Ты очень уж увлеклась стиркой, — заметил Сергей.

    — О да! Любимое занятие! — Марина начинала злиться. — Я действую из соображений гигиены. Мы взрослые. Но я вовсе не хочу, чтобы Мур подхватил какую-то заразу. К нему все липнет!

    Вот, рвался самоутвердиться, подняться на уровень Марины. Ну, хотя бы, стать ближе. Жизни не жалел, смерти не страшился, всегда стремился помочь людям… И чего добился? Корчился от домашних ссор, от одного грозного голоса Марины, окатившего его еще на лестничной клетке. Понял, что вечером, как теперь повелось, не обойдется без «дискуссий». Но, нет — дело приняло решительный оборот! Сегодня будет иная программа! Сдерживая радость, Сергей положил в тарелку чуть приправленную томатом тушеную капусту и вышел к Марине. Сейчас ему казалось, что полоса неудач и случайных служб кончилась — он нашел настоящее дело. Дело, позволяющее стать в семье главным.

    — Вы явно веселы, Сергей Яковлевич. Получили главную роль в фильме? — Марина издевалась.

    В 1927 Эфрон снялся в 12-секундном эпизоде в фильме «Мадонна спальных вагонов», режиссеров Марко де Гастина и Мориса Глаза. Марина смотрела фильм. Вначале она скучала, не опознав ни в одном статисте своего мужа, а потом плакала. В крошечном эпизоде, в котором сидящего на земляном полу заключенного-смертника конвоиры выволакивают вон, она узнала Сергея. И в 36 лет, в эмиграции его лицо все еще было «подобно шпаге» и в темных тенях горели страдальческие глаза. Крошечный, почти мгновенный эпизод был более чем красноречив. Чахоточная красота цветаевского избранника еще не потускнела. Особая «лебединая» стремительность пластики, поворотов головы и плеч, долгая кисть выразительных ладоней то в мольбе, то в отчаянии перед неотвратимым… А худоба облика — впалые щеки, тонкая шея, острые коленки, а нервность и взвинченность отмеренного и замкнутого казематом движения! Эпизод, говорящий так много об Эфроне, показался Марине страшным пророчеством, словно ей приоткрыли дверь в будущее. Фильм тогда прошел плохо, и деньги за него статист получил крошечные. Эти проклятые кадры сейчас стояли перед глазами Марины, и безумная жалось к Сергею затопила ее.

    — Марина, вы зря смеетесь над моим кинопровалом. Кажется, мне удастся обойтись и без экрана. — Он встал, облокотившись на притолоку кухонной двери, с тарелкой «бигоса» и радостным выражением лица:

    — Завтра выходит первый номер газеты!

    — От привычки есть на ходу это событие вас не избавит… — Марина забрала у мужа тарелку и, выйдя на кухню, села с ним за стол, положила на сухарницу пару кусков хлеба, посмотрела предано. — А знаешь, ты молодец. Кажется, нашел хорошее дело.

    Сергей начал работать в издательстве «евразийцев», издавать журнал «Версты», потом газету «Евразия». И даже получил зарплату. Гордо принес деньги домой.

    — Марина — вот деньги! Это за новый номер. Небольшие, но честные.

    — Разве нечестные бывают такими мизерными? — она сунула купюры в карман фартука. — Но ты ведь тащишь на себе основной воз забот — «Евразийский верблюд». Конечно, со временем заработок увеличится. Может, вы еще как развернетесь! — Марина не верила в свои слова, но ей сейчас очень хотелось поддержать Сергея.

    — Главное, ума хватает, чтобы не влезть в грязь! — он постучал по виску указательным пальцем.

    — Вот этого я больше всего и боюсь! У вас доверчивости хватит, чтобы дать позволить каждому, кто похитрее, затянуть вас в самое сомнительное дело. Вам нужна позитивная идея. Теперь такой идеей стала идеология евразийства, полностью заменив монархизм и Добровольчество. Только надолго ли?

    Вскоре Цветаевой стало ясно, то именно Сергей с его чистотой и жаром сердца — основная моральная сила евразийства. Его так и прозвали — «Евразийская совесть». Марина видела, как отдается работе у евразийцев муж, и понимала, что если движению удастся окрепнуть — то на его плечах.

    Марина вернулась с рынка в сопровождении солидного, хмуро глядевшего Мура. За руку он ходить не хотел, старался выглядеть как можно старше и самостоятельней. Его поведение, речь, тон копировали взрослых. Сергей оказался дома. Он сидел над какими-то записями. При дневном свете (а сколько времени она видела его только ночами!) было заметно, как залегла синева вокруг ввалившихся глаз, выступили на тонких кистях вздутые жилы. И эти плечи, так похожие на крылья там, в порывах коктебельского ветра, — опали, свернулись.

    — Что-то случилось? — поняла Марина.

    — Случилось. Я не сумел вытащить. Евразийское издательство и газета «Евразия» кончились. Я снова безработный.

    — Не переживайте, пожалуйста, у меня от прошлого выступления деньги спрятаны. Вам надо выспаться.

    — Найду что-нибудь, — Сергей зевнул, прикрыв рот ладонью, — Сувчинский обещал место в типографии… К тому ж эпизод дают на съемках. Очень смешной.

    — Вы уже насмешили своим узником. До сих пор этот ужас перед глазами стоит. Между прочим, могли бы стать хорошим актером… Ладно, мечты потом. А завтра же — срочно на обследование. О нас не думайте — мы проживем. — Марина осторожно выложила из сумки тонкий белый пакетик с мясным фаршем.

    — Котлетка для меня. Потому что я быстро развиваюсь и нуждаюсь в усиленном питании, — сообщил Мур, набравший уже солидный вес в крупном теле. И спрятал пакетик в холодильник.

    «Союз возвращения на родину», организация, способствующая эмигрантам вернуться в Россию.

    — Снова работа без оплаты? — криво усмехнулась Марина. — И знаете, мне не очень нравится сама идея: помогать дуракам влезть в трясину.

    — Ах, все совсем не так. Россию надо восстанавливать на основе новых принципов. И это должны делать порядочные люди. Здесь их много. И они нужны Родине.

    — безукоризненной честности?

    Первая попытка Сергея увлечь Марину картиной счастливой жизни в СССР показалась ей неудачным розыгрышем.

    — Марина, а как вы можете иметь мнение относительно новой России, если не хотите ничего о ней знать? Почитайте, интересно… — Сергей подвинул Марине стопку газет, она привычным брезгливым жестом сдвинула их на самый край стола.

    — Все давно известно: сборище убийц и бандитов.

    — Ну… это слишком. А если подумать о том, о чем мечтали еще народовольцы — о свободе народа, о всеобщем образовании, развитии экономики, здравоохранения? Может, найдется что-то хорошее?

    — Кто там у вас работает пропагандистом на зарплат те ЧК? — усмехнулась Марина. — Хорошо — примем на веру свободу, образование, здоровье. А что против? Куда делись эти коммунисты с волчьими лицами, что-разграбили Россию? Куда делись чекисты, выискивающие «бывшие враждебные элементы»? А тюрьмы для политических, что набиты «бывшими»? Недобитками Добровольцев?

    — Да вы больше осведомлены, чем наше руководство, регулярно посещающее СССР, Кто напугал вас такой чушью? — Сергей ощутил явную враждебность к категоричному тону Марины. Всегда так — права только она!

    — Те, кому я верю. — Марина вставила папиросу в мундштук, щелкнула зажигалкой, глубоко затянулась, выпустила дым, с тоской глядя на Сергея. — Если вы серьезно здесь меня агитируете, то я очень настоятельно вас прошу, Сережа, отнеситесь к информации вдумчиво. Помните — ваше доверие очень легко обмануть. Найдется много хитреньких дядечек, для которых вы можете стать желанной добычей.

    — страстно хотелось верить, что родина возродилась, и еще хотелось, чтобы Марина, наконец, ошиблась и получила доказательства его — Сергея правоты. Уж если они скрестили шпаги, то тут, на своем поле — в политике — Сергей не уступит первенства.

    Похожие разговоры вспыхивали еще не раз. Постепенно слушателями Сергея оказывались Аля и Мур — Марина не желала даже оставаться в комнате. Она отстранилась. И просмотрела, как в ее доме, в ее семье произошла перестановка сил. Любовь к отцу, преклонение перед его духовной чистотой, героизмом она сама внушила детям Своими стихами. Они живо тянулись к отцу.

    — полностью отдали ему свои души и мысли. А он — стремясь отдать детям все самое лучшее, делился с ними своими мыслями, мечтами, планами. Все это касалось их будущности, а будущность своей семьи Сергей связывал только с Родиной.

    — Папа, нам надо серьезно поговорить. — Алины синие озера потемнели под густыми нахмурившимися бровями. — Мне нужен совет. Что ты думаешь о позиции Марины насчет России?

    — Думаю, вы с Мариной не нашли общего языка в этом вопросе. Да и я тоже никак не могу подступиться.

    — Понимаешь, меня раздражает ее упорство, нежелание понять наши устремления. Даже в глазах Мура она выглядит анахронизмом: живет по давно отмененным законам, не понимает современности, прогресса, будущего, — Аля раскраснелась, высказывая свои давнишние расхождения с Мариной.

    — Ты взрослая, ты моя дочь во всех своих душевных движениях. Ты должна понять то, что из-за упрямства и несгибаемости не хочет понимать мама. Марина просто закрыла дверь у меня под носом и заткнула уши! Она отвернулась от нас, — он тяжко вздохнул. — Оба мы знаем, что переубеждать ее бесполезно.

    — Но пытаемся, и каждый день у нас стычки по этому поводу. Наших ребят из эмигрантов — поэтов, художников, критиков — тоже захватила идея возвращения. Всем кажется, что на родине начинается новая жизнь, открываются новые возможности! А мы тут отсиживаемся — никому не нужные отбросы, третий сорт! Обидно жутко — ведь я умею так много.