«Было тело, хотело жить»
Аля дуется: она не хочет стричь отросшие волосы, ведь ей предстоит пойти в гимназию, а это значит — косы и бант. Марина каприза дочери не одобряет.
— Это не гигиенично, не аккуратно. И вообще там возможен педикулез! — Марина угрожающе крутила за кольцо поблескивающие ножницы. Ее раздражало Алино упорство, проявившееся в последний год. Там, где раньше достаточно было одного взгляда или фразы, приходилось препираться, преодолевая строптивость.
— Конечно, ты всегда права. «Я знаю правду — все прежние правды прочь…» — процитировала Аля с явной иронией.
— Да, знаю. И не единожды это доказала.
— И не единожды жалела, когда на правде своей настаивала и в результате ошибалась! — Аля на всякий случай заплела косу и держалась поближе к двери. — Мне нравятся косички. И это моя правда.
— Так, значит, происходит раздел правд: «твоя» — «моя»… — Марина направилась к дочери. — Только запомни: всегда есть главная!
— И непременно — твоя! Причем сегодня одна, завтра другая! — подхватив мусорное ведро, Аля выскочила за дверь.
— Ты моя дочь, и правда может быть только в этом! — Марина бушевала вслед. Сергей, вернувшийся с рынка, удивлен размолвкой:
— Не успел отойти — тут дым коромыслом. Дывысь, Марина, я репку купил! — он держал за хвостик какую-то мелочь. Марина не глядя кинула овощ отмываться в воду. Вид у нее был обиженный.
— Аля берет на себя смелость утверждать, что я категорична и непоследовательна.
— Милая, последовательность — удел туполобых упрямцев. Ты — само творчество. Если сегодня ты в чем-то убеждена, то вчерашние утверждения по этому поводу уже не имеют никакого смысла. И это не каприз — это прозрение гения. Мир-то изменился!
— И даже если я горожу чушь, все остальные должны согласно кивать головами?
— Должны непременно. — Поколебавшись, Сергей решил сказать правду, хотя бы и в шутливой форме: — Иначе они превращаются в твоих врагов… Навечно.
Марина с вызовом вздернула подбородок:
— Нет, дорогой. Диагноз хуже. Я вычеркиваю несогласных. Причем до тех пор, пока они снова не понадобятся. Отвратительная черта. Всю жизнь мне мешала.
— Прошу тебя, давай оставим Алю с косами — такие чудесные волосы…
— Моя мама этого разгула женственности не потерпела бы. — Марина бросила ножницы в ящик стола. — Будь по-вашему.
В августе родители отвезли Алю в русскую гимназию, находившуюся в Моравской Тшебове. Девочке исполнилось одиннадцать лет, она никогда не ходила в школу и, с очевидностью, нуждалась в детском коллективе. Гимназия была бесплатной, в рамках «русской акции», на каждого ученика выделялась стипендия. Давние друзья Эфрона по Константинополю — семья Богенгардтов — работали там воспитателями, что способствовало решению родителей отпустить Алю. Гимназия-пансион находилась в пригороде Праги, до которого надо было добираться электричкой.
Марина в боевом наборе браслетов и Аля с аккуратно сплетенными косичками ждали на перроне Сергея, обещавшего приехать на вокзал прямо из университета. У него всегда было дел по горло. В Праге Сергей организовал Демократический союз русских студентов и активно работал в редакции издаваемого Союзом журнала « Своими путями». Участвовал в развитии евразийского движения, получившего широкое распространение среди российской эмиграции как альтернатива — коммунизму. Приехал он не один. Рядом шагал подтянутый, военной выправки мужчина.
— Знакомься, Алечка! Это мой друг — Константин Болеславович. Он тоже живет в Слободарне и учится в университете. Вызвался тоже проводить тебя к началу занятий. После дискуссий — мы прибыли прямо сюда.
— Ариадна, — Аля протянула негнущуюся ладошку, как ее учил Волошин. — Спасибо, что едете с нами, но я ни капельки не боюсь нового коллектива.
— Ого, у Ариадны хорошая рука, — похвалил друг Сергея. — Не кисейная барышня.
— Знакомьтесь, Марина, Константин Болеславович Родзиевич[1] — учимся вместе в университете, сдружились в Константинополе. Смелый офицер и честнейший человек.
— У вас, Сергей, других и не бывает, — Марина усмехнулась несколько двусмысленно, подчеркнув всегдашнюю, часто безосновательную восторженность мужа.
— В мирное время, Марина Ивановна, мне вряд ли удастся убедить вас в офицерской чести и смелости. Оставим комплимент Сергея как дань дружбе.
— И примем на веру. В конце-то концов, вера в доброе всегда приятней. Хотя и не честнее.
— Полагаете, в этом мире все так плохо? — Он слегка улыбнулся, заглянув Марине в глаза. Четкие, правильные черты лица, лет тридцати, прямой взгляд, отсутствие суетливости.
— Извините, кондуктор уже звонил, нам пора заходить в вагон, — прервала беседу взрослых Аля.
В пятницу встречали Алю опять вместе. Конец августа выдался чудесный — ярко-солнечный с грустинкой по уходящему лету. Во всем — и в этой чрезмерной яркости, и в красках тронутых золотом листвы, в летучих паутинках, в лиловых астрах на привокзальной клумбе — прощанье, так любимое Мариной.
— Пойдемте до дома пешком? Я люблю холмы и прогулки. Тем более быстро стемнеет и ожидается полнолуние. А сквер этот почти как лес. А холм — почти гора. Пройдемся? — предложила Марина. — Маршрут щадящий, мы не станем вас мучить, Сереженька.
— Я папочке совсем легкую дорогу покажу! — Аля увела отца на выложенную брусчаткой дорожку. Марина и Родзиевич шагнули в гущу лесополосы, пронизанную косыми лучами солнца.
через пень, отстранил с ее дороги ветку и поддержал, пока не прошла. Подхватил за талию, спускаясь в овражек.
— Как пражское общество? Вы здесь всех знаете, Константин Болеславович?
— Общество пестрое. Как везде. В большинстве своем — приятное: ученые, студенты, «ветераны». Вот теперь я лично знаком и с выдающейся поэтессой.
Марина поморщилась:
— Фу! слово какое нашли противное. Мелкое и суетливое. Не мой масштаб. Правда-правда, никогда про меня так не говорите, если не хотите разозлить. Цветаева — Поэт. Я вам это еще докажу.
— Боюсь, я мало смыслю в поэзии. Из категорий Мужских характеров «Воин-Поэт» мне досталась боевая часть. Читаю Гумилева и то — эпизодически. Больше занят сражениями — всю жизнь воюю. Отец был Полковой доктор. Я в мясорубке с юных лет: то за красных сражался, то за белых! Белым и остался.
— Выбор достойный.
Прощался Родзиевич у дома Марины легким поклоном. Руки не целовал, да ему и не предлагали.
Дома Сергей, уже разложивший газетные гранки, похвастался:
— А меня назначили соредактором журнала «Своими путями»! Это будет главный рупор чешской эмиграции.
— Муж — издатель! Сбылась моя мечта, — сказала Марина с легкой иронией. Она знала, что Сергей возьмется за дело с полной отдачей сил и времени. Знала и то, что некие обстоятельства непременно помешают осуществлению его планов. Характер Сергея она изучила, хотя к предмету его занимающему — к политике — отношение имела самое отдаленное. Она не только плохо ориентировалась в подводных течениях политических направлений, но и вовсе пропускала стремительно вихрящиеся потоки мировой политики. Задерживала только свое, личное, цепляющее душу.
Сергей поинтересовался между прочим:
— Как тебе Константин?
— Вояка, мужлан, от поэзии далек, не мой тип. — Она расшнуровывала ботинки. — Но пешеход отменный.
— Отличная характеристика! Родзиевич хорош собой, холост, успех у дам имеет колоссальный. Прозвали даже маленьким Казановой.
— Почему «маленьким»? Что-то смешное в масштабах здешних страстей? Все кукольное и страсти балаганные, — Марина швырнула грязные ботинки в угол у двери. И застыла, ловя в себе отзвуки прогулки. Вскочила, с грохотом собрала грязную посуду в таз и поставила на плиту греться чайник.
— Мог бы тарелки помыть.
— Мне сдавать номер. Да и ты не велела за бьющееся хвататься, ругала, что у меня все из рук валится.
— А ты бы крепче держал. Не на облаках живешь.
Она злилась на себя за то, что не может отделаться от ощущения властной ладони на талии, волнующего присутствия рядом сильного самца, способного защитить и… любить?
Марина лукавила с собой, придерживая готовый, разгореться пожар. И вот — решилась! Бедный Бахрах! Она играла с ним, провоцируя на встречу. Но в сентябре, доведенный Мариниными стихами и письмами до мечты о свидании, юный критик вдруг читает: «Мой дорогой друг, соберите все свое мужество… что-то кончилось. Я люблю другого…»
Час Души, достигнув в письмах и стихах к Бахраху апогея, уступил место часу Эроса, вступившему в свои права со свойственным Цветаевой неистовством:
С кожей! Паром в дыру ушла
Пресловутая ересь вздорная,
Именуемая душа.
Христианская немочь бледная!
Да ее никогда и не было!
Было тело, хотело жить…
«Было тело, хотело жить» — разве с этим поспоришь? Причем хотело жить не с Сергеем и не с Бахрахом. Александр из предмета страсти превратился в доверенное лицо, которому на правах тесной дружбы Цветаева теперь будет излагать перипетии своего романа. К счастью, Александр давно понял, что страсти Марины — искусные цветы фантазии. Его, не видя ни разу, она возвела на пьедестал главного героя своей души, объявила своей «болезнью». А тело? Похоже, пришел и час тела. Эрос, прятавшийся в кущах игр в содружество душ, — заявил о своих правах. Оказывается «души никогда и не было, было тело, хотело жить».
Но «Маленький Казанова» сам оказался из горючего материала.
«Тело другого человека — стена, она мешает видеть его душу. О, как я ненавижу эту стену!» — своей мучительной проблемой Марина, похоже, не поделилась с Родзиевичем, ведь кроме тела что-либо более достойного внимания разглядеть в нем было трудно. Зов плоти оказался могучим. Марину, не умевшую быть Евой — искусительно-женственной, сексуальной, кокетливой, манящей, неудержимо тянуло к Родзиевичу. Не важно, что разговоры о поэзии с ним не стоит и затевать, а играть в соблазн не на бумаге она не умеет. Сумеет он.
1. В некоторых источниках Родзевич (ред .)