Есть рассказ Таи Фокиной. В этот день, двадцать второго числа, обычно, в училище выдавали стипендию. За деньгами в банк ходила Тая. Аля взялась ее проводить. Было скользко, они шли под руку. Возвращаясь с деньгами, во дворе, у подъезда училища, они увидели машину «Победу». Алю, как током ударило, так она вздрогнула. «Ну, вот и все, Кнопка, это за мной!..» Тая остановилась и заплакала. «Не надо, Кнопка, — сказала Аля, вытирая рукой слезы с ее лица, — и помедлив, добавила: — Пошли…» В канцелярии находилось трое посторонних мужчин. Один из них спросил: «Вы Ариадна Сергеевна Эфрон?» «Да. Я». «Просим вас проехать с нами в комитет по делам искусств». — «А что такое?» — «Там есть к вам вопросы.» — «Ключи от шкапов с книгами оставить?» — «Зачем же. Возьмите с собой. Вы скоро вернетесь обратно». Аля пошла к двери, один из них шагнул вперед, двое сзади. Аля обернулась, она была очень бледная. «Прощайте, девочки!..» — сказала она оцепеневшим сотрудницам канцелярии.
Есть протокол обыска, в нем поминаются трое мужчин, видно это они и были.
«Протокол
Гор. Рязань «22» февраля 1949 г.
по комнате Гордон Берты Осиповны, понятого нач. хоз. отдела Упр. Связи Тихонова Степана Андреевича и сотрудника УМВДГО Шпилева, руководствуясь ст. ст. 17–18 5УПК РСФСР арест/обыск гр. Эфрон, проживающей дом 84, ул. М. Горького. Согласно ордеру арестована Эфрон A. C., год рождения 1913[159].
Изъято для доставления в УМГБ Ряз. обл. следующее:
1) Временное удостоверение N.
2) Профбилет.
3) Записная книжка одна.
5) Личная переписка Эфрон на 23 листах.
При обыске от арестованного и других присутствующих лиц жалоб нет.
1. На неправ. допущения при обыске нет.
2. На исчезновение предметов, не занесенных в протокол, нет.
— 15.45 м.
Протокол составлен в 3 экземплярах.
Копию протокола получил:
Подпись А. Эфрон»
Есть текст телеграммы — Нина его запомнила. Юз был в Москве, они собирались в гости, когда принесли телеграмму: «Аля захворала. Увезли в больницу. Мама».
… В окнах было темно. Дверь не открыли. Кто-то из соседей сказал им — самого Гордона нет, а днем у них был обыск…
Когда сотрудники канцелярии пришла на работу, они увидели все перевернутым, обыск был и тут, даже каретку пишущей машинки вывернули. Директор училища позвонил в МГБ, хотел узнать, где Ариадна Сергеевна Эфрон, звонил не один раз, но ответ был один: «Ничего не знаем!» Пришел денежный перевод от Пастернака. Але полагалось получить зарплату, из канцелярии послали запрос в МГБ — что делать с деньгами. Ответа не было. Кажется только через месяц или полтора раздался телефонный звонок и Таю попросили к телефону. Звонивший назвался следователем МГБ Лопаткиным. Он сказал, чтобы она завтца в 11–00 пришла в бюро пропусков и он даст ей доверенность от Ариадны Сергеевны Эфрон на получение денег. А через день ей следует принести эти деньги туда же, в то же время и можно сигареты. Но предупредил: в бюро пропусков окошечко маленькое, передача должна быть небольшой. Анатолий, конечно, пошел с Таей за доверенностью и увидел, что окошечко действительно такое маленькое, что в него можно просунуть только несколько пачек сигарет. А в канцелярии уже суетились, все притащили, кто, что мог, даже пирожков напекли. Ребята купили 40 пачек сигарет «Кино», которые курила Аля. Но как это было все передать? И тогда пришла в голову идея — взять женский чулок и вложить все в него, сделать колбасой. Понесли передачу Тая и Анатолий. Сначала передали деньги, потом стали пропихивать в окошечко чулок, а он длинный, толкают его и боятся — сейчас захлопнут окошко. Слышны голоса, но что там за окошком не видно — все забрано деревянным щитом. Тая узнала голос Лопаткина. Когда пропихнули все до конца и захлопнулось окошко, послышался смех.
Лопаткин еще несколько раз звонил и они носили передачи. Тая просила устроить свидание, но он сказал, что пока идет следствие — это невозможно, он только может брать передачу, когда Ариадну Сергеевну привозят к нему из тюрьмы. Но обещал, когда закончит следствие, — устроить.
— доплатное. Доплата один рубль. Обратный адрес — Рязань, тюрьма N 1, А. С. Эфрон.
«15 июня 1949.
Дорогая Лилечка, Вы давно не имеете от меня известий и наверное беспокоитесь. Я жива и по-прежнему здорова. Очень прошу Вас, позаботьтесь о моих вещах, оставшихся в Рязани на квартире, а я, когда приеду на место, сообщу Вам, куда и что мне переслать. Простите меня за беспокойство, я надеюсь, что вы обе здоровы по мере возможности. Лилечка, если Вы не на даче и если Вам не очень трудно, то пришлите мне сюда, только поскорее, немного хотя бы сухарей и сахара на дорогу, цельную рубашку и какую-нибудь кофту с длинными рукавами и простынку. Можете прислать письмо, мне еще очень нужен мешок для вещей или наволочка от матраса. Но я не знаю, где мои вещи сейчас, еще в Рязани на квартире или их перевезли к Вам. Лилечка, я надеюсь, что по приезде устроюсь на работу неплохо и смогу Вам помогать, а то все вы мне помогаете. Будьте здоровы, мои родные, очень жду от вас весточки, приеду на место, сообщу подробно о себе. Позаботьтесь о моих вещах и о деньгах, которые остались у бабки, где я жила, крепко вас целую всех. Ваша Аля.
Если можете, пришлите и напишите поскорее. Еще очень нужен пояс с резинками и майка или футболка…»
Лопаткин слово сдержал. На этот раз Але повезло со следователем. В следующем письме к теткам она напишет, что перед самым ее отъездом у нее были ребята из училища, принесли продукты и деньги.
выучил написанное в ней наизусть. Когда, в назначенное им время, они подошли к тюрьме, их потрясла очередь, которая тянулась чуть не на километр. Это были все родственники, близкие заключенных с передачами… Миновав очередь, они с трудом протиснулись к воротам тюрьмы. В начале их не пускали, но, узнав, что им выписан пропуск, созвонились с комендатурой, пропустили. Их стали передавать от одного охранника к другому. Их водили по каким-то лабиринтам, коридорам, этажам, наконец остановили перед дверью, обитой железными листами, отперли и они очутились в какой-то странной комнате, где в одной из стен был проем, забранный вертикальными металлическими прутьями, как в клетке для зверей! А за этими прутьями вооруженный охранник, а за ним, метрах в двух, такая же стена, с такими же прутьями, а за ней узкий коридор. Железная дверь с визгом захлопнулась, щелкнул замок. И их обоих охватил страх…
Но в это время, в том узеньком коридоре, за двумя решетками, появилась Ариадна Сергеевна. У Таи и Анатолия комок подступил к горлу, они готовы были разреветься. Она, видно, тоже нервничала и все время застегивала уже застегнутую кофточку. Она первая овладела собой и стала расспрашивать их о занятиях, студентах, о сотрудниках. Говорила, что очень жалеет, что не будет на их свадьбе, но пусть они услышат ее «горько» из далека! О себе не говорила, только сказала, что очень волнует ее когда и куда отправят[160]. Просила позвонить Лопаткину, чтобы он разрешил принести ей мешок и шерстяные носки. Свидание быстро окончилось. Когда ребята забирали свои паспорта в комендатуре, им удалось переговорить с начальником охраны и тот разрешил им принести мешок и носки. Но когда они пришли, им сказали, что Ариадну Сергеевну Эфрон уже отправили этапом…
И снова доплатное письмо теткам. Доплата один рубль. Письмо из пересыльной Куйбышевской тюрьмы.
«4 июля 1949.
— так давно ничего ни о ком не знаю, а когда мы виделись в последний раз, Лиля так плохо выглядела, меня очень тревожит ее здоровье. Уже здесь узнала, что Митя[161] получил Сталинскую премию, очень очень рада за него и за Лилю, горячо поздравляю и целую обоих. Вы мне напишите подробно, как, что все происходило, и пришлите газету с Митиным портретом, если она у вас сохранилась. Из Рязани послала вам письмецо, не знаю, дошло ли оно. В нем я просила передать мне, если возможно, кое-что из моих вещей и деньги, — но перед самым моим отъездом ко мне пришли ребята из училища и принесли мне продуктов на дорогу и 140 р., которые я просила их взять у Кузьмы[162]. Впрочем, продукты мы уже все дружно уничтожили, деньги тоже почти, так как здесь есть ларек. Я знаю, что проявляю безумную беспечность, так как еду в совсем неизвестные условия, но решила — будь что будет! Когда приеду, попрошу вас выслать мне денег — ребята мне передали, что оставшиеся в Рязани мои вещи и деньги перевезли к вам. Вот только плохо, что нет у меня ничего подходящего к климату в плане одежды, — только демисезонное пальто, но тут уже ничего не поделаешь. О себе напишу подробнее, когда приеду на место и устроюсь на работу, по специальности вряд ли удастся, но я уже привыкла ко всему. Сил-то у меня не очень много осталось и очень жаль было расставаться со своими. Но я хоть счастлива, что повидала вас всех, мои дорогие, спасибо судьбе за это. Спасибо вам всем за все. Как Мулькины дела и здоровье? Передайте ему привет, поцелуйте Нину. Крепко вас целую, Аля. Если сможете, пришлите мне телеграмму на Куйбышев, может быть, она меня застанет…»
И спустя двадцать один день на обрывке бумаги карандашом:
«25 июля 1949.
глубь от реки. Точного адреса пока не знаю, телеграфирую его вам, как только приеду на место. Буду находиться в трехстах километрах от Игарки, то есть совсем-совсем на севере. Едем по Енисею уже трое суток, река огромная, природа суровая, скудная и нудная. По-своему красиво, конечно, но смотрю без всякого удовольствия. На месте работой и жильем не обеспечивают, устраивайся, как хочешь. Наиболее доступные варианты — лесоповал, лесосплав и кое-где колхозы. Всякий вид культурно-просветительной работы нам запрещен. Зона хождения очень ограничена и нарушать ее не рекомендуется — можно получить до 25 лет каторжных работ, а эта перспектива не очень воодушевляет. В Рязани ко мне на свидание пришли мои ученики, они сказали, что мои вещи и деньги перевезли в Москву, я думаю, что они находятся у вас, а не у Нины. Сейчас у меня на руках есть немного меньше ста рублей, вначале деньги у меня были, но все время приходилось прикупать продукты, так как везде было очень неважно с питанием. По приезде на место телеграфирую вам и попрошу прислать денег телеграфом, сколько можно будет, из тех, что у вас или у Нины остались. Кроме того, мне необходимо кое-какие вещи, ибо то, что у меня с собой и на себе, от тюрьмы и этапов уже пришло в почти полную негодность…»
* * *
И был Туруханск, И было первое письмо из Туруханска. Было много этих писем — целые тома! Письма к теткам, письма к Борису Леонидовичу. Единственная возможность общения с близкими ей людьми, от которых она теперь была отторгнута навечно.
«1 августа 1949.
Дорогие мои Лиля и Зина, пишу вам уже из Туруханска, куда прибыла несколько дней тому назад после долгой и тяжкой дороги. Обещали оставить здесь, если найду работу, и вот все эти несколько дней прошли в судорожных поисках — боже мой, что это было, ни в сказке сказать, ни пером описать. Кажется, не осталось ни одной двери, в которую бы я не постучалась и где бы не получила отказ. Устроиться нужно было в трехдневный срок, иначе направляют в дальний колхоз на общие работы, а там зимой нет почтовой связи, и вообще сами себе представьте, насколько тяжела перспектива быть отрезанной от почты, телеграфа, газет, одним словом, от культуры. Туруханск стоит на Енисее, река огромная до ужаса, дома все деревянные, есть три магазина, крупа, консервы, водка. С хлебом очень трудно, за время пребывания здесь не удалось купить ни разу, есть молоко, соленая рыба, свежая, несмотря на реку, бывает редко. Цены на все московские. Есть клуб, есть кино. Есть местная газета. Вообще по сравнению с другими селами, которые мы видели с парохода, это крупный центр. Здесь белые ночи и масса северных пушистых лаек, которые совсем не лают и которые зимой вместо лошадей. Коренное население относится приветливо. Сейчас разгар лета, но холодно, как у нас в сентябре. Картошка еще не цветет. Кроме картошки на огородах нет ничего. Грибы и ягоды еще не поспели. Здесь уже не тайга, а лесотундра. Деревья совсем маленькие. Комаров и мошки масса. Вот и все новости и гадости в телеграфном стиле. Приехав, послала телеграмму Нине, надеюсь, что она в Москве. Мне ужасно нужны деньги — сейчас 15 рублей в кармане и все очень трудно. Наконец, после долгих мучений к огромной радости получила работу уборщицы в школе с окладом 180 р., это та самая, очевидно, работа по специальности, которую мне сулили в Рязани. В обязанность уборщицы входят: сенокос, заготовка, пилка и колка дров, ремонт и побелка школьного дома, ну и мытье полов и т. д. Сегодня еду с другой женщиной на сенокос на 10–15 дней на лодке через Енисей (от роду боюсь потонуть), там тащить лодку волоком два километра и еще 9 км вверх по реке Тунгуске, и там какой-то остров, где будем косить. Все бы ничего, но мое обмундирование совсем не приспособлено для комаров…
…»
Их целая партия вечных поселенцев прибыла с Алей одним пароходом, и сразу разбрелись они по Туруханску в поисках работы. А Туруханск — это всего лишь большое село, хотя по сравнению с другими селами, разбросанными по Енисею, и считалось «крупным культурным центром». И где в этом беле было найти работу на всех! Аде Шкодиной повезло, она устроилась судомойкой в маленькую столовую при аэродроме, а Аля все ходила от дома к дому, стучалась в каждую дверь. Порой ее охватывало отчаяние, и она безвольно опускалась на поленницу дров, на ступеньку и не хотела уже больше стучаться и спрашивать — нет ли какой работы… Стучалась за нее Ада. Наконец Алю взяли уборщицей в школу. — «Эта та самая, очевидно, работа по специальности, которую мне сулили в Рязани…» — писала она теткам.
Почему-то в обязанность уборщицы входила заготовка сена, и Алю, никогда не державшую в руках косу, сразу отправили на сенокос в лодке через Енисей, туда где он сливался с Тунгуской, где не видать берегов, а лодчонка была утлая, то и дело приходилось из нее вычерпывать воду, а Аля «от роду боялась потонуть»!.. Ада Шкодина, стоя на берегу и видя, как посреди этой мрачной, свинцовой, безбрежной реки исчезает лодка и белая Алина кофточка, была в отчаянии — за время, проведенное с Алей в одной камере в Рязанской тюрьме, потом в пересыльной тюрьме, потом плывя вместе на пароходе, она успела к ней привязаться, полюбила ее, и теперь молила Бога, чтобы Алю не поглотил Енисей и она вернулась бы назад…
Двадцать два дня Аля косила траву на острове, куда плыли они вверх по Тунгуске. И перетаскала там центнеров сто сена на носилках. А вернувшись «домой» в Туруханск, ей надо было сразу приступать к ремонту школы, и это входило в ее обязанности. Время не ждало: учебный год на носу. Она белила стены, потолки, красила парты, а потом отдирала после ремонта полы. Таскали воду с Енисея в гору. «Походка и вид у меня стали самые лошадиные, ну как бывшие, водовозные клячи, работящие, понурые и костлявые!..»
Как у нее только хватало сил?! Ну, а не хватило бы, угнали дальше и было бы еще хуже, кто бы стал ее жалеть… Окончив ремонт, Аля принялась заготавливать дрова для школы, пилила, колола, складывала в поленницу. И это входило в обязанности уборщицы — Али. Директриса школы, туповатая, малограмотная, узнав, должно быть, от сына, к которому в МВД Аля ходила каждые десять дней отмечаться, что уборщица в школе — художница, спросила ее, не сумеет ли та нарисовать ей ковер на стену, чтобы на нем озеро, лебеди! Аля сумела, потрафила ее вкусу, лебеди, русалки, озера разукрасили комнату директрисы!
…Когда-то, когда Аля была юной, Марина Ивановна писала о ее рисунках — «она бесконечно даровита, сплошное Einfall»[163].
А в 1931 году Сергей Яковлевич сообщает сестре в Москву, что Аля берет уроки у художника Шухаева, у Гончаровой; что учится она в художественной школе при Лувре по классу иллюстрации. «Там недавно был годовой конкурс и Алины рисунки прошли первыми. Благодаря этому ей предложили бесплатно обучаться гравюре».
А в 1936 г. была выставка, там выставляли свои работы видные русские художники. «Выставлялась в первый раз и Аля, — писал Сергей Яковлевич, — и удостоилась очень высокой оценки… В своей области — в графике — рисовальщица она первоклассная. А кроме того — умна, как черт, и пишет прекрасно». Но кто мог знать, что поджидало ее за углом…
Так началась Алина жизнь в Туруханске, в этом большом унылом селе, стоящем на глинистом косогоре; серые деревянные домишки, редкие низкорослые ели, чахлые деревца и бесконечный разлив Енисея — все это запечатлела Аля на своих рисунках на плохой бумаге, плохой акварелью, но унылость и сирость пейзажа передала. И тут, в этом краю предстояло оставаться до конца своих дней!..
«Ах Борис, если бы ты знал, как я равнодушна к сельской жизни вне дачного периода и какую она на меня нагоняет тоску! Особенно когда ей конца и края не видно, кроме собственной естественной кончины. Хочу жить только в Москве… Этот город действительно город моего сердца и сердца моей матери, мой …»
В дивном граде сем,
В мирном граде сем,
Где и мертвой мне
Будет радостно, —
горевать тебе,
Принимать венец,
О мой первенец!
Но в Москве, которую завещала ей мать, ей не жить! Туруханск. Никуда из Туруханска. Даже за пределы села! И каждые десять дней являться в местное отделение МВД и отмечаться в книге. Расписываться — я здесь, я никуда от здесьВечная поселенка, Вечный Енисей… Она знала об этом, когда плыли они — целая партия этих вечных поселенцев, в основном женщин, — плыли в трюме колесного парохода, который, плицами хлопая по воде, отсчитывал две тысячи пятьсот километров от Красноярска, от ближайшей железной дороги, все дальше и дальше вниз по течению унося этих несчастных, ни за что ни про что загубленных! Унося туда, к Полярному кругу, к Заполярью, к вечной мерзлоте, которая дышала им навстречу ледяным холодом уже тогда, в августе. Туда, где так долги и суровы зимы и коротко лето, где так долги и безнадежно тоскливы дни без солнца… Все это Аля понимала разумом, но душа не подчинялась разуму, в душе теплилась надежда, что этот бред не может длиться вечно! И верилось, что предсказание матери сбудется, что потом все будет хорошо, все наладится, ведь сбылась же первая часть сна, сбылось 22 февраля…
переходя в лесотундру, не раз повторяла:
— А интересно, как будет выглядеть все это, когда мы поплывем обратно?
— Нет, хотела бы я знать, каким будет наш обратный путь?!
И Аде Шкодиной, с которой договорились они держаться друг друга еще там, в тюремной камере в Рязани, начинало казаться, что Аля сходит с ума… О каком еще обратном пути мог идти разговор!..
Туруханск. Энциклопедия скажет нам, что при царском режиме это был край ссылок, что здесь, в Туруханске, отбывал ссылку Яков Свердлов, что вначале он вместе с Джугашвили-Сталиным жил на станке[164] году сюда были сосланы большевики — депутаты Государственной думы, то в Туруханск съехались все сосланные в этот край большевики и на квартире у Свердлова состоялось собрание…
И любопытный документ можно прочитать — письмо Свердлова к сестре: «Джугашвили за получение денег лишили пособия на 4 месяца…» Признаться, в пору опешить: о каком пособии могла идти речь?! Джугашвили борется за свержение существующего строя, за свержение царского правительства, а ему это правительство еще выплачивает какое-то пособие?! И никто не принуждает его, крепкого, здорового мужчину, заниматься изнурительным трудом, добывая себе средства к существованию, и оставляет ему, и Свердлову, и многим другим время и силы для того, чтобы писать статьи и книги, направленные на свержение этого самого царского правительства; конечно, условия ссылки были тяжки, но — Свердлов и Джугашвили — они-то знали, за что были сосланы сюда, в Туруханский край, а Аля и ей подобные и эти несчастные «гречки», как звали их местные жители, они-то за что? За то, что их предки столетия назад облюбовали благословенную Таврию и поселились на берегу Черного моря и обрусели. И их потомки сохранили запись в паспорте «грек»?! А немки из Поволжья?! Они прибыли все сюда с Алей одним пароходом. «Гречек выгнали с Крымского полуострова, как и татар. Семьи разбивали, жен угоняли в одну сторону, мужей в другую. Гнали их все дальше и дальше по Сибири на север, пока не загнали сюда, в Туруханск!..
…В конце августа, получив на руки вместо паспорта удостоверение поселенки, Аля торопится на почту за деньгами, которые прислал ей Борис Леонидович. 26 августа 1949 года она ему пишет:
«Спасибо тебе, родной, и прости меня за то, что я стала такой попрошайкой. Просить даже у тебя — просто ужасно, но ужасно сейчас тут сидеть в этой избе и плакать от того, что, работая по-лошадиному, никак не можешь заработать себе ни стойла, ни пойла…
…Я все маму вспоминаю, Борис. Я помню ее очень хорошо и вижу ее во сне почти каждую ночь. Наверное, она обо мне заботится — Я все еще живу…
…Когда я получила деньги, я, знаешь, купила себе телогрейку, юбку, тапочки, еще непременно куплю валенки, потом я за всю зиму заплатила за дрова, потом я немножечко купила из того, что на глаза попалось съестного, и это немножечко все сразу съела, как джеклондоновский герой. Тебе, наверное, не интересны все эти подробности? Дорогой Борис, твои книги еще раз остались «дома», то есть в Рязани. Я очень прошу тебя — создай небольшой книжный фонд для меня. Мне всегда нужно, чтобы у меня были твои книги, я бы их никогда не оставляла, но так приходится…»[165]
В сентябре Алю переводят на работу в клуб. Клубу давно был необходим художник, оформитель, даже просто грамотный человек, который мог бы писать лозунги, афиши. Тот кто работал в клубе, класса три окончил, он прославился тем, что написал о демонстрации фильма «Встреча на Эльбе», так перепутав буквы в слове «Эльба», что получилось нечто непотребное к великой радости мужского населения Туруханска!
В документах обнаружена справка: «Выписка из протокола № 20 по Туруханскому РДК (рабочий Дом культуры) от 14 сентября 1949 года. Считать принятой на работу художника РДК гражданку Эфрон Ариадну Сергеевну с 15. IX. 1949 с окладом по смете». И чья-то неразборчивая подпись. «С окладом по смете», — но как раз оклада-то художника в клубе и не было, и Але приходится по несколько месяцев работать, не получая ни копейки, ибо клуб никак не мог справиться со сметой и выкроить хоть нищенские деньги. Да и руководство клуба не очень волновал вопрос, что гражданка Эфрон сидит без зарплаты, ибо все равно этой гражданке Эфрон деваться из Туруханска некуда!
«Дорогие мои Лиленька и Зина! С некоторым запозданием поздравляю вас с 32-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции и надеюсь, что вы хорошо провели этот замечательный праздник. Вы не обижайтесь, что не смогла я вас поздравить своевременно, но вся подготовка к праздникам прошла у меня настолько напряженно, что не было буквально ни минутки свободного времени. В этих условиях работать необычайно трудно — у Дома культуры ни гроша за душой, купить и достать что-либо для оформления сцены и здания невозможно, в общем, помучилась я так, что и передать трудно. Сейчас, когда эта гора свалилась с плеч, чувствую себя совсем, совсем больной, столько сил и нервов все это мне стоило. Праздновать не праздновала совсем, а поработать пришлось много-много.
У нас уже морозы крепкие, градусов около —30. Представляете себе, какая красота — все эти алые знамена, лозунги, пятиконечные звезды на ослепительно белом снеге, под немигающим, похожим на луну, северным солнцем! Погода эти дни стоит настоящая праздничная, ясная, безветренная. Ночи — полнолунные, такие светлые, что не только читать, а и по руке гадать можно было бы, если бы не такой мороз! Было бы так все время, и зимовать не страшно, но тут при сильном морозе еще сногсшибательные ветры, вьюги и прочие прелести, которые с большим трудом преодолеваются человеческим сердцем и довольно легко преодолевают его.
— кажется, пишу об этом в каждом письме, настолько этот вид транспорта кажется мне необычайным. Представляете себе — нарты, в которые впряжены 2–3–4 пушистые лайки, которые, лая и визжа, тянут какое-нибудь бревно или бочонок с водой. Потом на них находит какой-то стих, они начинают грызться между собой, и все это сооружение летит под откос вверх тормашками, сопровождаемое выразительным матом собачьих хозяев. Здешние обитатели говорят на многих и разных языках, но ругаются, конечно, только по-русски. Живут бедно, но зато празднуют так, как я в жизни не видывала, — варят какую-то бражку, гулять начинают с утра, к вечеру же все, старые, малые и средние, пьяным-пьяны. По селу ходят пьяные бабы в красных юбках, ватных штанах и поют пьяными голосами пьяные душещипательные песни, мужики же все валялись бы под заборами, если были бы заборы — но последние к зиме ликвидируются, чтобы не пожгли соседи. Где-то кого-то бьют; где-то сводятся старые счеты, кого-то громогласно ревнуют — Боже мой, как все это далеко, далеко и еще тысячу раз далеко от Москвы! Потом начинается утро, и — все сначала…»
Наблюдательность и интерес ко всему, что вокруг, что она видит, — не оставляют ее и здесь, она стремится запечатлеть это в слове. Вот еще отрывок из письма уже к Борису Леонидовичу о приезде кандидата в депутаты Верховного Совета, капитана парохода, вернее о прилете его в лютой мороз.
«…И вот с аэродрома раздался звон бубенцов. Мы-то знали, что с аэродрома, но казалось, что едет он со всех четырех сторон сразу, такой здесь чистый воздух и такое сильное эхо. Когда же появились кошевки, запряженные низкорослыми мохнатыми быстрыми лошадками, то все закричали «ура!» и бросились к кандидату, только в общей сутолоке его сразу трудно было узнать, у него было много сопровождающих — и у всех одинаково красные, как ошпаренные морозом, лица. И белые шубы — овчинные. Я сперва подумала, что я уже пожилая и не полагается мне бегать и кричать, но не стерпела и тоже куда-то летела среди мальчишек, дышл, лозунгов, перепрыгивая через плетни, залезала в сугробы, кричала «ура» и на работу вернулась ужасно довольная, с валенками, плотно набитыми снегом и в клочьях пены.
Ты знаешь, я так люблю всякие демонстрации, праздники, народные гуляния и даже ярмарки, так люблю русскую толпу, ни один театр, ни одно «нарочное» зрелище никогда не доставляли мне такого большого удовольствия, как какой-н. б. народный праздник, выплеснувшийся на улицу — города ли, села ли.
».
Марина Ивановна когда-то сказала про Алю, что она «И похожа на меня и не-похожа. Похожа страстью к слову, жизнью в нем (о, не влияние! Рождение— гармоничностью, даже идилличностью всего существа (о, не от возраста!..)». Страсть к слову останется у Али до конца ее дней! Гармоничность — уйдет… Идилличность будет помогать ей выжить и жить…
Борис Леонидович как-то написал ей: «Если несмотря на все испытания ты так жива еще и не сломлена, то это только живущий Бог в тебе, особая сила души твоей, все еще торжествующая и поющая…»
А об описании выборов: «Получил замечательное твое, по обыкновению, письмо в ответ на мои гриппозные и отвечаю, по обыкновению коротко и второпях.
…»
Живет Аля с Адой Шкодиной. Ада Шкодина, в девичестве Федерольф, будучи от роду двадцати двух лет, вышла замуж за англичанина, который преподавал английский язык на курсах, где она училась. Он приехал в Россию помогать строить новое социалистическое общество. Потом Ада года два с половиной жила в Англии, потом она рассталась со своим мужем и вернулась на родину, это было в конце двадцатых годов. Она успешно преподавала английский язык в университете, позже в Промакадемии, в Ифли; занималась спортом, вышла замуж за русского, была счастлива. В 1938 году ее посадили. Никакого особого дела на нее не заводили, следователь просто спросил ее — может ли она опровергнуть тот факт, что была замужем за иностранцем и жила за границей? Нет, конечно, опровергнуть она этого не могла, что было — то было! Ей дали 58 статью ПШ (подозрение в шпионаже!). Свой срок она отбыла на Колыме. Затем поселилась в Рязани, преподавала в педагогическом техникуме. Встретились они с Алей, как уже говорилось, в тюрьме, когда обеих взяли по второму разу…
В Туруханске они снимают угол у одной старой ведьмы, как они зовут хозяйку Зубариху. Хатенка покосившаяся, холодная, вечером приходится выдвигать койки на середину комнаты, а то за ночь одеяло примерзает к стене, под кроватью лежит слой снега, в общем, как говорит Аля, «ледяной домик Анны Иоанновны».
«Миленькие, — пишет она теткам, — вы спрашиваете, с кем я живу, живу я с очень милой женщиной, с которой мы ехали вместе с самой Рязани, она там тоже преподавала. Живем мы с ней в общем довольно дружно, хотя очень друг на друга не похожи — у нее кудрявая и довольно пустая голова, в которой до сих пор очень прочно сидят воспоминания о браках, танцах и флиртах, хотя она и старше меня на десять лет. Кроме того, она, мягко выражаясь, чрезмерно разговорчива, что очень утомляет, так как я и без того на людях, но сердце у нее золотое и человек она благородной души и таких же поступков…»
И в другом письме:
«…Моя партнерша по жилью, жизни и прочим делам очень славная, прекрасной души человек, мы привыкли друг к другу и живем одной семьей, но ужасно с ней мы разные: она очень нервная, неуравновешенная, безумно разговорчивая и много в ней чего-то поверхностного — очевидно, еще живо прежнее отношение к жизни женщины, еще недавно избалованной вниманием окружающих при своей к ним невнимательности, легким удачам и т. д. Теперь жизнь сама к ней относится иначе, молодость и миловидность прошли, настала пора жить чем-то подлинным, своим, а подлинного своего-то и нет в резерве. Поговорить с ней можно о хозяйстве и о чем-нибудь приятном, а так не о чем, впрочем, все же главное в том, что она человек глубоко порядочный и очень хороший, это как-то решает все, и вдвоем нам легче жить, хотя бы в отношении хозяйства…»
Ада хотя и старше Али, но крепче ее здоровьем. Она выносливей, практичней и лучше умеет устраиваться. Она сразу решает, что надо приобрести свою хибару (дом — это звучит слишком уж роскошно!), надо не зависеть от хозяев. Она просит сестру продать в Москве все ее вещи и выслать ей деньги. Получается две с чем-то тысячи, но их не хватает на покупку дома, а тут приходит новый перевод от Бориса Леонидовича, и, сложившись, Аля с Адой покупают на самом краю села, на улице Лыткина трехстенную развалюшку. Трехстенную, ибо четвертая стена — просто скала!
«…Это крохотный домик на самом берегу Енисея, комнатка и маленькая кухонька, три окошка, на юг, на восток и запад. Огород в три грядки и три елочки… таким образом я, в лучших условиях никогда не имевшая недвижимого имущества, вдруг здесь, на Севере, стала если не вполне домовладелицей, то хоть совладелицей. Впрочем, в недвижимости этого жилища я не вполне уверена, так как оно довольно близко от реки и при большом разливе, пожалуй, может превратиться в движимое имущество. Но до разлива еще целый год, и пока я вполне счастлива, что могу жить без соседей, без хозяев и тому подобных соглядатаев…»
Аля целиком отдается клубной работе, она даже увлечена этой работой и увлекает ею и местных жителей и поселенцев. Она устраивает вечера Маяковского, Пушкина. И выпускает клубную газету, где она оформитель, редактор, поэт одновременно. Она организует новогоднюю елку для детей и для взрослых, о которой в Туруханске и понятия не имели. Клеит бумажные украшения, как когда-то в детстве клеила с отцом и матерью, где-то там под Прагой, в Чехии.
В письмах она просит присылать ей цветную бумагу, краски, карандаши, портреты вождей, ужасно нужны портреты вождей — Туруханск даже ими обойден! Ей посылают просимое и Лиля, и Татьяна Сикорская. Вначале Аля переписывается с Сикорской, но потом у Сикорской возникают неприятности в Союзе писателей, и переписка ведется через ее молоденькую невестку Аллочку Белякову, тогда жену Вадима, того самого, который в Елабуге смотрел в кино «Грозу», когда Мур прибежал за ним и сказал, что Марина Ивановна повесилась… Аллочка писала Але и посылала ей бандероли с портретами вождей, с портретами писателей, со всем, что просила Аля.
… «В апреле, предмайском месяце, у меня будет очень много работы, а я загодя устала. Сердце у меня стало плохое, вместо того, чтобы подгонять — тормозит, я его постоянно чувствую, и одно это уже утомляет. Хорошо хоть, что я не задумываюсь ни о смерти, ни о лечении. Слава Богу, некогда. Без работы я, конечно, сошла бы с ума, а так — просто усыхаю и седею помаленьку, утешаю себя тем, что приобретаю окраску окружающей среды. Тут и звери-то белые: лайки, олени, песцы, горностаи…»
Але разрешили ставить спектакли, ссыльным это не дозволялось, но не было художественного руководителя и ей дозволили «в плане общественной нагрузки». Она втянула в эту работу, в буквальном смысле слова, — втянула в драмкружок такую инертную, ленивую, и такую нелюбознательную молодежь Туруханска. Писала декорации, делали все вместе бутафорию, шили, из чего пришлось, костюмы. Поставила два скетча. Понравилось. Взялась за Мольера «Лекарь поневоле». Но тут ребята категорически отказались играть в костюмах тех времен! Камзолы — еще куда ни шло, а вот короткие штаны, да чулки — ни за что! Засмеют потом, прохода не дадут! Предложили на выбор: «брюки штатские, военные, флотские и летние с голубой полосой — сапоги, ботинки, меховые унты или валенки. Мольер пошевелился в гробу, поднялась очередная пурга, но увы ребята пока что непреклонны…»
Вот так и идет жизнь Али: «без божества, без вдохновенья и без настоящего дела, несмотря на постоянную занятость и благодаря ей…»
«…И тоска здесь своя особенная, непохожая ни на московскую, ни на рязанскую, ни вообще на тоску средней полосы! Здесь тоска лезет из тайги, воет ветром по Енисею, исходит беспросветными осенними дождями, смотрит глазами ездовых собак, белых оленей, выпуклыми, карими, древне-греческими очами тощих коров. Здесь тоска у-у какая! Здесь тоска гудит на все пароходные лады, приземляется самолетами, прилетает и улетает гусями-лебедями. И не поет, как в России. Здесь народ без творчества, без сказок и напевов, немой, безвыходный, безысходный.
Но — тоска тоской, а забавного много. Например — заместитель председателя передового колхоза им. Ленина — шаман, настоящий, воинствующий, практикующий! Именно он и осуществляет «связь с массами» и, прочитав над ними соответствующие заклинания, мобилизует их на проведение очередного мероприятия вроде заключения соцдоговора о перевыполнении плана пушзаготовок…»
Она рождена была для творчества, Бог одарил ее. «Два дара: слово и карандаш (пока не кисть)», — писала о ней мать.
Она рисует, пытается рисовать, но у нее только ученические альбомчики с плохой бумагой и детская акварель! На большее денег нет, да и не достать здесь. Писать в стол, но она подследственная и в любой момент могут прийти с обыском и еще чего доброго арестовать. А «все спавшее во мне до того дня, когда можно будет проснуться, теперь определенно проснулось и бодрствует вхолостую, с полным сознанием безвозвратности каждого проходящего часа, дня, месяца…». И остаются ей только письма — это единственная возможность самовыражения, единственно осуществимая страсть к слову, потребность творить… И самолеты увозят туда на «Большую землю», в Москву письмо за письмом. И не подозревает Аля, что это отправляет она страницу за страницей свою книгу… И будет книга эта издана сперва за рубежом и переведена на чужие языки, и только потом, как это часто у нас случается, напечатают ее у нас в России. Но Аля об этом не узнает, она давно уже будет мертва…
«Мысленно я обращаюсь только к тебе, — пишет она Борису Леонидовичу. — Когда в какой-нибудь очень тихий час вдруг все лишнее уходит из души, остается только мудрое и главное, я говорю с той же доверчивой простотой, с которой отшельник разговаривает с Богом, ничуть не смущаясь его физическим отсутствием. Ты лучше из всех мне известных поэтов переложил несказанное на человеческий язык, и поэтому, когда мое «несказанное» перекипает и, отстоявшись, делается ясной и яркой, как созвездие, формулой, я несу ее к тебе через все Енисеи, и мне ничуть не обидно, что оно до тебя не доходит. Молитвы отшельника тоже оседают на ближайших колючках, и от этого не хуже ни Богу, ни колючкам, ни отшельнику!..»
Но до Бориса Леонидовича все доходит! Он, столь небрежный к своим собственным рукописям, сохранил, сберег Алины письма. «Когда меня не станет, от меня останутся только твои письма, и все решат, что кроме тебя я ни с кем не был знаком…»
«…Ты прости меня, что я к тебе со своими дождями лезу, как будто бы у тебя самого всегда хорошая погода. Но кому повем? Ты знаешь, когда вода близко шумит и шум ее сливается с ветром, я всегда вспоминаю раннее детство, как мы с мамой приехали в Крым, к Пра, матери Макса Волошина. Ночь, комната круглая, как башенная (кажется, и в самом деле то была башня), на столе маленький огонек, свеча или фонарь. В окно врывается чернота, шум прибоя с ветром пополам, и мама говорит — «это море шумит», а седая кудрявая Пра режет хлеб на столе. Я устала с дороги и мне страшно.
Мне иногда кажется, что я живу уже которую-то жизнь, понимаешь? Есть люди, которым одну жизнь дано прожить, и такие, кто много их проживает…»
«…Пишу тебе поздно вечером в нетрезвом от усталости состоянии. Сегодня — день печати, и пришлось много поработать, да и от предмайской усталости еще не очухалась. Время приближается к полуночи, а на улице еще совсем светло. Если не теплом, так светом хороша северная весна. А она уже в полном разгаре. Совсем недавно осознала, почему именно весну я люблю меньше всех остальных времен года. С утра — снег огромными хлопьями, потом солнце проталкивается сквозь облака, тает, с крыш вода, под ногами лужи, проталины, ручьи. Потом резкий холодный ветер, гололедица, сосульки. Потом теплый, ленивый и уже почти душистый ветерок, и вновь снег хлопьями, а затем дождь. И так — целыми днями и ночами. И вот, шла я по мостику через овраг, на меня накинулся влажный ветер и начал рвать с меня платок и хватать за колени, бросил мне в лицо несколько угрожающих пригоршень снега, заставил запахнуться и чертыхнуться. Еще несколько шагов — овраг позади, тишина, солнце светит, все кругом мирно, тепло и ярко. Весь предыдущий гнев оказался шуткой, м. б. даже инсценировкой! Тут меня и осенило, почему к весне я не так благоволю: она ведь женщина, настоящая, с вечной сменой настроений, с такой искренней легкостью переходящая от смеха к слезам, от слов к делу и даже от поцелуев к пощечинам! Женщина, т. е. я сама, и потому только видимо я предпочитаю ей, со всей неустойчивостью ее характера, определенность лета, выдержку осени и суровость зимы. (Последнее желательно в более умеренном климате!)…
«…Две нестерпимые вещи — когда гуси улетают и последний пароход уходит. Гусей уже пережила — летят трехугольником, как фронтовое письмо, перекликаются скрипучими, тревожными голосами, душу выматывающими. А какое это чудесное выражение — «душу выматывать», ведь так оно и есть — летят гуси и последний тянет в клюве ниточку из того клубка, что у меня в груди. О, нить Ариадны! В лесу сразу тихо и просторно — сколько же места занимает листва! Листва — это поэзия, литература, а сегодняшний лес — голые факты. Правда, деревья стоят голые, как факты, и чувствуешь себя там как-то неловко, как ребенок, попавший в заросли розог. Ходила на днях за вениками, наломала — и скорее домой, жутко как-то. И белизна кругом ослепительная. Природа сделала белую страницу из своего прошлого, чтобы весной начать совершенно новую биографию. Ей можно…»
Когда читаешь Алины письма, так хочется их цитировать и цитировать! Да, простит меня читатель. А вот что писал ей Борис Леонидович: «Дорогая Аля! Я опять получил от тебя письмо, полное души и ума, про лес, про твою маму, про мои переводы. Я всегда кому-нибудь показываю твои письма, хвастаюсь ими, так они хороши…»
«Я еще по поводу предыдущего твоего письма хотел повторить тебе, какая у тебя замечательная и близкая мне наблюдательность. У меня в продолжении романа, только что написанного и которого ты не знаешь, есть о том же самом, что у тебя в прошлом письме: о земле, выходящей весной из-под снега в том виде, в каком она ушла зимой под снег, и о весенней желтизне жизни, начинающейся с осенней желтизны смерти и т. д…»
И т. д…
«…Помните, когда я вас провожала на «Сталина», — это в письме к одним знакомым, которых перевели из Туруханска в Енисейск, — показала вам старика, сидевшего на ступеньках пристани! С «Марией» ему уехать не удалось из-за слабости, а следующего парохода он не дождался — умер, умоляя окружающих отвезти его на пристань, верилось ему, что в пути — не умрет, что доживет до родины.
Нелегко здесь жить, а умирать — совсем страшно…»
«…На работе мне урезали наполовину мою и так небольшую ставку, в то же время забыли сократить рабочий день, так что работаю не меньше, чем зимой, а зарплату последний раз получала в апреле!..» (А письмо пишется в конце июня).
«военный объект» и ссыльным там работать не полагается. Потом она нашла работу бухгалтера, ничего не понимая в бухгалтерии, но научилась чему надо, благо была единственным грамотным человеком в лесничестве. Потом работала счетоводом в стройконторе. Но бывали месяцы, когда она и вовсе нигде не работала, и на что они тогда с Алей жили, как сводили концы с концами, одному богу ведомо!..
Иные из сосланных не выдерживали — кончали с собой. Юрист из Москвы, приехавший тем же пароходом, повесился. Бухгалтер с тридцатилетним стажем, которого никуда не принимали на работу и который кое-как перебился одну зиму, на другую пошел вниз по Енисею к Спуску, где рыбзавод, и замерз по дороге. Адина с Алей хибарка была самой последней на улице, и он зашел попрощаться. Они глянули — у него на ногах калоши, ноги так распухли, что не влезают в валенки, а мороз градусов 40.
— Да как же вы пойдете?!
Он махнул рукой и пошел. А через день-другой нашли его замерзшим, сидит на пеньке — сел, чтобы замерзнуть.
А были и такие, о которых, чтобы избавить их от Туруханска, позаботилось местное отделение МВД. Был, например, сослан сюда дядя одного известного шахматиста, и ему из Москвы прислали крупную сумму денег, чтобы он мог купить хороший дом и жить как-то по-человечески. На него тут же завели «дело»: деньги получил он не от родственников, а из шпионского центра и ведет здесь, в Туруханске, подрывную шпионскую работу!.. Дядя этот быстро и бесследно исчез. И так же исчез один молодой инженер, а следователь получил поощрение!
«очистили» Туруханск от прежних ссыльных, среди которых много было сектантов и священников из России. Согнали их всех однажды весной на берег да и расстреляли…
«Я не отчаиваюсь, — писала Аля. — Я просто безумно устала, вся с головы до пяток, снаружи и изнутри. Впрочем, может быть это и есть отчаяние…
…Я давно уже не живу на свете, я уснула, ибо другого выхода для меня нет…
…Мне все время кажется, что я не свою жизнь проживаю, да так оно и есть…
…последнее время я совсем не живу, а, скажем, «переживаю зиму», «доживаю» до весны и так далее…
…Сегодня ушел последний пароход. Отчалил от нашего некрасивого берега, дал прощальные гудки, ушел на юг, обгоняя ненадолго зиму. А мы остались с берегом вместе, люди, плоты, стога бурого сена, опрокинутые лодки, все запорошенное снегом…»
В 1950 году Аля еще получала короткие весточки от Мули, редко, но получала. А от 9 июля было последнее его письмо, очень грустное, безнадежное, и можно было понять, что ему худо, — что-то изменилось в его жизни. Конечно, ничего толком он объяснить не мог, письма перлюстрировались, но тон письма и приписка: «Не пиши мне, пока я снова не напишу. Крепко обнимаю, твой Мулька» — очень встревожили Алю. Потом, чуть позже, была еще одна открытка, без подписи, без обратного адреса, почерк был Мулин, он объяснялся Але в любви, говорил, что никогда и никого не любил так, как ее, что она была единственной в его жизни, и получалось так, словно бы он прощался с ней навсегда, стоя уже у последней черты…
Аля получила эту открытку на почте до востребования, как и все другие письма. Принесла домой, в свою хибару на улице Лыткина, дала прочитать Аде и сожгла. Она сказала, что не хочет, чтобы открытка эта попала в чужие руки, а ведь нет никакой гарантии, что не придут еще раз и не арестуют еще раз.
Знали ли тетки, что еще летом 1950 года Муля был арестован? Знали и молчали или не знали? Аля и в 1952 году просила их: «Если что-нибудь слышно о Муле, напишите. Все, с ним связанное, постоянно меня интересует, хотя теперь (и навсегда!) вполне отвлеченно».
«Слышно ли что о Мульке, я ведь ничего о нем не знаю…»
В августе 1950 года мы ждали на даче, на Николиной горе, одну общую с Тарасенковым приятельницу, но она не приехала… Раньше ее ссылали за отца (который погиб, в заключении), и выбраться из ссылки ей помог Александр Александрович Фадеев. Теперь ее арестовали. Наша несостоявшаяся встреча состоится спустя почти шесть лет…
Она расскажет — нет, не сразу, конечно, вначале еще боялись говорить, — потом расскажет, как требовали от нее, чтобы она написала донос на уже арестованного поэта Льва Квитко, — что он вел с ней антисоветские разговоры; на Льва Кассиля, — что он говорил ей, будто собирается бежать в Америку; на Анатолия Тарасенкова (чья дезидерата была обнаружена у нее при обыске), — что он собирает антисоветскую литературу; на Михаила Герасимова (известного антрополога, с которым она встречалась), — что он был настроен против Советской власти. А Герасимов между тем в том же 1950-м был представлен на соискание Сталинской премии и получил эту премию.
ее собственному делу — ей инкриминировалось, что она, работая референтом в секторе литературы и языка Академии наук, выкрала там секретные документы! Документов этих там заведомо быть не могло, да и вообще в Академии наук никаких документов не пропадало, но это не имело значения! По сценарию: она выкрала и передала документы матерому шпиону С. Д. Гуревичу, с которым была в давних отношениях, а он эти документы передал иностранной разведке! И еще — во время обыска в ее комнате была обнаружена коробка с моделями гитлеровских орденов уменьшенного размера, это был трофей ее брата, бравшего рейхстаг! И теперь ей приписывалась еще связь чуть ли не с самим Гитлером… Это все было бы очень смешно, если бы не было так трагично!..
А С. Д. Гуревича — (Алиного) Мулю — тоже забрали тем же летом. В библиотеке. И когда к нему в квартиру ввалилось сразу восемь человек, его жена Шуретта, вскочив на подоконник, хотела выброситься в окно. Но ее успели схватить…
Недавно в одном доме я встретилась с сотрудницей ТАСС, с которой Муля работал до последних дней. Она тоже отсидела свой срок! Она рассказывала мне, что у нее с Мулей часто совпадали ночные дежурства, они работали в смежных отделах: он — в английском, она — в немецком. Дежурить с ним было всегда интересно, и ночь быстро проходила — он умел придумывать и рассказывать всякие занимательные истории. Ей нравился Сэм, как звали его в ТАСС; он был умен, остер и даже зол на язык, и даваемые им прозвища потом всю жизнь сопутствовали людям. Он пользовался популярностью среди работников ТАСС, там даже бутерброды ели «по Сэму» — многослойные, кладя на хлеб все сразу, и сыр, и колбасу, и рыбу — все, что попадало под руку. В ТАСС в те годы шли аресты, все были постоянно взбудоражены, а Сэм казался спокойным, или умело делал вид, что спокоен. Ей потом припоминалось, как во время ночных дежурств он обязательно раза два звонил домой — словно бы проверял, как там, и давал знать, что у него все в порядке… И вдруг его совершенно неожиданно исключили из партии как бывшего еще в студенческие годы троцкиста и уволили из ТАССа.
Он еще какое-то время ходил на свободе. Мои товарищи говорили: к одному он как-то зашел домой, сказал, что разбил всех друзей на квадраты и теперь обходит их и выясняет, не могут ли они помочь найти ему работу; другого он встретил на улице почти накануне ареста и жаловался, что ничего не получается с работой — нигде его не принимают…
— Ну что же, — сказал он, — не устроюсь, буду на Клязьме, на даче у Шуретты, разводить кур!
Разводить кур ему не пришлось…
Та моя приятельница, которую связали шпионской работой с Мулей, говорила мне, что она видела его на Лубянке. Ее привезли из Бутырок, втолкнули в узкую длинную комнату, где спиной к окну за столом сидел ее следователь по особо важным делам, сбоку стенографистка. Следователь, не дожидаясь, пока моя приятельница сядет, продиктовал, что идет очная ставка такой-то с С. Д. Гуревичем. И сразу задал вопрос: «Вы передавали секретные документы, выкраденные вами из сейфа Академии наук, С. Д. Гуревичу?» И сам же за нее ответил: «Да, передавала». Затем следовал вопрос: «С. Д. Гуревич, вам такая-то передавала секретные документы, выкраденные ею из сейфа Академии наук?» — И сам же следователь отвечал за С. Д. Гуревича: «Да, передавала». И все это в темпе: вопрос — ответ, вопрос — ответ. Приятельница никак не могла понять, в чем дело, что происходит, потом перебила следователя:
— Позвольте, какая же это очная ставка с С. Д. Гуревичем, когда самого С. Д. Гуревича нет?!
— Как нет, вон он!
— в углу, дверь открывалась в комнату так, что, когда она вошла, она не могла его видеть, его заслонила дверь, сидел Муля, вернее, можно было догадаться, что это был он. Свет из окна туда плохо доходил, да и Муля был мало похож на себя. Он сидел понурый, опустив голову, свесив руки между колен, сцепив пальцы. Когда она обернулась, он головы не поднял, так и продолжал сидеть молча, так за все время очной ставки и не проронил ни звука. Он, должно быть, даже и не слышал, о чем говорил следователь, он был глуховат. Следователь продолжал задавать вопросы и ей и ему, и сам давал ответы и за него и за нее. Окончив, он предложил ей подписать протокол. Она не подписала, подпишет потом, спустя несколько дней, заставят… Когда ее уводили, она сверлила Мулю глазами, но он продолжал сидеть все в той же позе и не взглянул на нее…
Его расстреляли в 1952.
После 1952-го наступает год 1953-й! И начинается он страшно и постыдно, но, впрочем, — чему, чему только не были мы свидетелями! — этот год просто ударил по нас девятым валом, хотя шторм бушевал уже давным-давно. Развернув утренние газеты 13 января 1953 года, мы, уже вроде привыкшие ко всему, ужаснулись…
Арест группы врачей-вредителей
Некоторое время тому назад органами госбезопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь активным деятелям Советского Союза.
проф. Егоров П. И., врач-терапевт; проф. Фельдман А. И., врач-отоларинголог; проф. Этингер Я. Г., врач-терапевт; проф. Гринштейн А. М., врач-невропатолог; Майоров Г. И., врач-терапевт.
…Преступники признали, что они, воспользовавшись болезнью товарища А. А. Жданова, неправильно диагностировали его заболевание, скрыв имеющийся у него инфаркт миокарда, назначили противопоказанный этому тяжелому заболеванию режим и тем самым умертвили тов. А. А. Жданова. Следствием установлено, что преступники также сократили жизнь тов. А. С. Щербакова…
Врачи-преступники старались в первую очередь подорвать здоровье советских руководящих военных кадров, вывести их из строя и ослабить оборону страны. Они старались вывести из строя маршала Василевского, маршала Говорова, маршала Конева, генерала армии Штеменко, адмирала Левченко и других, однако арест расстроил их злодейские планы и преступникам не удалось достичь своей цели.
Установлено, что все эти врачи-убийцы, ставшие извергами человеческого рода, растоптавшие священное знамя науки и осквернившие честь деятелей науки, — состояли в наемных агентах у иностранной разведки. Большинство участников террористической группы (Вовси, Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и др.) были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт», созданной американской разведкой якобы для оказания материальной помощи евреям в других странах. На самом деле эта организация проводит под руководством американской разведки широкую шпионскую террористическую и иную подрывную деятельность в ряде стран, в том числе в Советском Союзе. Арестованный Вовси заявил следствию, что он получил директиву «об истреблении руководящих кадров СССР» из США от организации «Джойнт» через врача в Москве Шимелиовича и известного еврейского буржуазного националиста Михоэлса. Другие участники террористической группы (Виноградов, Коган М. Б., Егоров) оказались давними агентами английской разведки.
Следствие будет закончено в ближайшее время.
Unum et idem!..[166] И этот такой достоверный, переписанный из газеты документ кажется таким немыслимым, таким недостоверным! Но, увы, все это было, было, было… От этого никуда не уйти!
Даже плакат был выпущен — убийцы в белых халатах: врач со шприцем в руке и зверским выражением лица!.. Спустя несколько месяцев, когда уже дали отбой, я видела такой плакат в одном сельсовете, но на мое предложение снять его, ибо отменены врачи-убийцы, председатель сельсовета только махнул рукой, сказав: «Не эти, так другие будут. Не все ли равно! А плакат художественный, жалко снимать, и дыру как раз в стене закрывает!»
…До Али, до ее далекого сибирского селения на Енисее, газеты доходили с опозданием, и только 23 февраля, внимательно просматривая все статьи — то был главный и единственный источник информации (радио вещало местные новости), — она вдруг прочла такое, — что похолодела от ужаса: среди общих, стандартных фраз о шпионах, диверсантах, врагах народа, врачах-убийцах, иудах, продавших родину за тридцать сребреников, ей бросилась в глаза фамилия: Гуревич С. Д.!.. Матерый троцкист, наемник американской разведки, вовлекал людей в пагубную сеть шпионажа, выпытывал сведения, переправлял за рубеж секретные документы! Формулировки были те
А год 1953-й разворачивался с некалендарной стремительностью: 4 марта было сообщено о болезни вождя, 6 марта — об его смерти, 7 марта — о новом составе руководства страной. 4 апреля врачи — «убийцы, предатели Родины» — вернулись из тюрем домой… «Дело врачей» было аннулировано. Сообщалось в газетах о неправильном ведении следствия с применением физического насилия. Отменялся указ Президиума Верховного Совета СССР от 20 января 1953 года о награждении орденом Ленина Лидии Тимашук, работавшей в Кремлевской больнице, чья «бдительность» якобы помогла раскрыть «злодеяния врачей». Это она написала разоблачающее письмо в ЦК и поспешно была за это награждена…
Потом новое правительство объявило амнистию. Амнистия касалась только уголовников. Берия перестарался, и уголовников было выпущено столько, что они захватывали поезда, грабили, убивали, терроризировали целые города. В Новосибирск, где большая часть их осела по дороге из лагерей, пришлось вызывать войска, чтобы навести порядок в городе. А в Пензе, куда я только что приехала от Литературной газеты, каждое утро подбирали на улицах трупы. Милиции стало известно, что бывшие рецидивисты проиграли в карты какого-то московского корреспондента, а я была московским корреспондентом и меня от греха подальше тут же выдворили обратно. На милицейском мотоцикле я была доставлена прямо к трапу самолета… Потом было снижение цен или до этого было снижение цен. Потом был выпущен заем. Потом вдруг разнесся слух по Москве, что Берия не то убит, не то задушен, словом Берии больше нет. Тиран номер два — пал!..
Говорили, не зря были объявлены маневры Московского военного округа, и в Москве было полно военных. Даже из Сибири были привезены воинские части. Говорили, боялись, что Берия окажет сопротивление, что подымутся на его защиту войска НКВД. Говорили… Говорили… Столица была полна слухов.
А 10 июля появилась информация о Пленуме ЦК партии. На Пленуме был заслушан и обсужден доклад Маленкова о преступной антипартийной и антигосударственной деятельности Берия. Теперь оказывалось, что и Берия тоже работал «в интересах иностранного капитала»…
Берия, Берия
Вышел из доверия,
А товарищ Маленков
Надавал ему пинков!..
— Ну, шел бы ты лучше домой, отдохнул бы, ну, устал ведь!.. — уговаривал он.
А тот не унимался, хлопал себя ладонями по ляжкам:
Не созрела алыча
Для Лаврентья Палыча!..
Потом, когда Дина будет уже на свободе, Аля ей напишет: «Я однажды позволила себе нарушить данное вам с Лялей слово: на следующий же после разоблачения Берии день я отправила в Прокуратуру СССР письмо, в котором вкратце рассказала о вас обеих то, что мне было известно, включая даже Визеля — на некоторые фамилии у меня хорошая память… — так мне хотелось, родная, чтобы ты поскорей вернулась домой и чтобы все твои мучения поскорей прекратились — да к тому же я не знала, что с тобой, можешь ли ты сама написать…»
А Дина действительно сама не могла написать. Она ничего не знала, что делается на воле: газет не давали, никакие сведения не проникали сквозь стены Владимирской тюрьмы!
Дина вторично была арестована в июле 1949 года. Она уже ждала, кругом всех забирают по второму разу; она знала — уже и Аля сидит… Дину привезли сначала на Лубянку к начальнику следственного отдела Комарову. Это был видный мужчина лет тридцати восьми. Дина сразу его узнала — как-то она была в Эрмитаже с приятельницей-художницей, и та сказала: «Посмотри вон на того, он тебе нравится?!» — «Интересный». — «Он за мной ухаживал. Мы познакомились совсем случайно, он назвался Ивановым, а по-моему, он что-то темнил, выдавал себя не за того, кто есть. Он, видно, какая-то шишка и, должно быть, порядочная сволочь!..» Комаров сказал Дине, что она взята по делу Жемчужиной, что Жемчужина уже здесь, у них, на Лубянке (Жемчужина была арестована 1 января 1949 г.) и что теперь Дине нечего скрывать и она должна все рассказать следствию.
— Но я все рассказала при первом аресте.
— Ничего, вспомните, что не досказали…
И отправил ее в Лефортово, в одиночную камеру, где ее пытали тем, что не давали спать… И это длилось долгие месяцы… Потом ОСО (особое совещание) заочно, конечно, приговорило ее к 10 годам лагерей, и она была отправлена в Абакан. А в сентябре 1951 года ее срочно перевели во Владимирскую тюрьму, где она встретила многих, кто так или иначе был связан с Жемчужиной. Дина понимала, что на этот раз «дело» идет к завершению…
Но что-то спасло Жемчужину — сохранило ей жизнь. И как только умер Сталин, Берия тут же послал за ней в Карагандинский лагерь, где она содержалась отдельно, свой личный самолет. Встретил ее на аэродроме, у трапа, и в своей машине доставил домой. Он свалил все на Сталина, сказав, что это по его приказанию она была арестована.
А Дина все продолжала сидеть по уже не существующему «делу Жемчужиной»… И еще в августе 1953 года она ничего не знала ни о том, что умер Сталин, ни о том, что Жемчужина уже дома, ни о том, что пал Берия… Было 16 августа — день рождения Ляли, и Дина решила как-то отметить этот день — угостить своих сокамерниц «пирожными» по рецепту Али. Но отворилась дверь, и ее вызвали.
Надо было идти в другой корпус, где помещались следователи. Моросил дождь. Дина накинула на голову бушлат, на ней была тюремная форма — черные с белыми полосами блуза, юбка и шапочка. Она шла в убийственном настроении: опять эта пытка — все одни и те же вопросы, опять все писать одно и то же… Ее ввели в комнату. Человек лет пятидесяти представился ей:
— Прокурор Володин. Садитесь, пожалуйста.
Начало было необычным, и вопрос заданный тоже был необычен:
— Делились ли вы с кем-нибудь о своем деле?
— Нет, ни с кем никогда не делилась, — ответила Дина.
Давалась подписка о неразглашении дела, а за нарушение строго карали.
— А Ариадне Сергеевне Эфрон разве вы ничего не рассказывали?
Дина похолодела. Неужели Аля могла предать?! Только она все знала о ней и о Ляле! Но если уже и Аля… то жить дальше было просто невозможно…
— Я никогда ничего никому не говорила.
— Расскажите, как вы и ваша сестра были арестованы в 1939 году?
— Я уже забыла об этом. А вот почему я теперь сижу?
— Нет, давайте все-таки вспомним 1939 год. Да вы не бойтесь, рассказывайте, нам известно, что и вы и ваша сестра ни в чем не виноваты.
А прокурор Володин поправлял Дину, говоря, что при ведении следствия применялись насильственные методы, что ее били… Потом он ее прервал, сказав, что теперь ей все это нужно будет написать от своего имени и от имени сестры, сказал, что Берия разоблачен и что Ариадна Эфрон прислала письмо в Прокуратуру и это ускорило разбор дела. Дина была ошарашена. Но главное: он ведь сказал — напишите от своего имени и от имени своей сестры — значит, Ляля жива! Дина все изложила на бумаге и потом спросила:
— Но почему я сижу?
— Вас сегодня освободят, состава преступления не обнаружено.
Но сегодня ее еще не освободили — было поздно, ей не могли выдать документы. А утром на казенной машине шофер отвез ее в милицию, где ей выдали чистый паспорт, и она получила деньги, которые были у нее на книжке. Шофер спросил, везти ли ее на вокзал, поедет ли она поездом в Москву или — лучше — на маршрутном такси. Отсюда из Владимира до самой площади Свердлова идут такси. Она поехала на такси. Было 17 августа 1953 года…
159. Год рождения у Али в документах был перепутан. Она родилась в 1912 г.
160. В Рязани Аля отказалась от тех показаний, которые давала на Лубянке. Но судьбы решались механически: коль была статья 58 ПШ — стало быть — пожизненная ссылка в Сибирь! Решение было вынесено 18 мая 1949 г.
161. Д. С. Журавлев.
нем.).
164. Станок — по-местному поселок.
165. Во время ареста книги были изъяты.
лат.).